ДВОЙНИК
ПОЭМА

 
ПРОЩАНИЕ С ПОЭМОЙ
    
Я ею жил два месяца подряд;
я временами был уже не рад,
что некогда назначил ей свиданье.
Она же потихонечку росла
в смешенье мастерства и ремесла
и требовала ежедневной дани.
    
И я платил, платил её, как мог,
и трудной ночью мне казалось: Бог
диктует строки – я запоминаю –
рождается стремительно глава,
в которой, знаю, не мои слова,
а чьи слова, по совести, не знаю.
    
И вот финал, последняя строка, –
но на сердце не радость, а тоска,
как если бы я сам себя обидел,
и в этой неожиданной тоске
я пуст, как самовар на чердаке,
которого давно никто не видел.
    
Прощай, поэма! Бог тебе судья...
Ступай, ступай, красавица моя, –
тебе идти через большие реки.
Что не сумел, за то меня прости,
но помоги незрячему в пути
и лепту дай прохожему калеке.
    
А вот меня – не надо, не жалей.
Среди лесов, оврагов и полей
вновь прозвучит мой голос одинокий.
Я не утратил ритма бытия,
со мною муза нежная моя,
со мной мои библейские пророки.
    
Ступай, ступай, тебя я не держу,
лишь одного у Бога попрошу –
совсем уж незначительную малость:
когда не в явь, пускай вернётся в сны
неизъяснимый трепет новизны
тех дней, когда ты только начиналась.
    
Январь 1990
 
 
ДВОЙНИК
поэма
 
                           ...И тогда с погасшей ёлки
                           Тихо спрыгнул жёлтый ангел
                           И сказал: – Маэстро бедный,
                           Вы устали, вы больны...
                                              Александр Вертинский
 
ГЛАВА 1
 
Весь дом замолк, заполненный таким истомным сном,
какой в дожде случается, что кряду две недели.
Но два слепца, два лирника запели под окном,
калики перехожие мучительно запели.
 
От сна и подлой влажности почти что отупев,
он слушал песню лирников, текущую по саду,
и был разбавлен дождиком задумчивый напев
и подчинялся лёгкому, несуетному ладу.
 
Втекала песня в комнаты и вытекала вон,
и наполнялась мудростью, и возносилась к своду,
и вдруг ему подумалось: а был ли счастлив он
и знал ли настоящую спокойную свободу?
 
Он оглядел внимательно привычный кабинет:
всё хорошо подобрано для праведной личины,
и вдруг ему подумалось, что пять последних лет
в его просторной памяти почти неразличимы.
 
Картины, книги старые, как амфоры с вином,
высокая поэзия и музыка не ниже...
Но горько стонут лирники, и дождик за окном
его раздумья горькие как на иголки нижет.
 
Он резко подымается, упрямо сжавши рот,
и вот выходит к лирникам в одежде незавидной,
и с ним сума дорожная, где несколько банкнот,
бельишко и провизия,
                               а дальше будет видно.
 
ГЛАВА 2
 
По чернозёму и размокшей глине,
по доннику, по сныти и полыни
и реже по брусчатому торцу;
ночлег на хуторах и на могилах, –
всё то, что зрячий вынести не в силах,
по силам, выясняется, слепцу.
 
Так день за днём, в любую непогоду,
лишь изредка подсадят на подводу;
за месяц, за два – башмаки до дыр.
То в лапоточках, а порой босые,
два лирника проходят по России
и он – их добровольный поводырь.
 
Пройдя по Мокше, по Шексне и Выксе,
он понемногу всё-таки обвыкся
и притерпелся к снегу на лице
во время сна,
                   к соломе под щекою,
к тупой докуке комарья с мошкою
и к мыслям о негаданном конце.
 
У лирников обычные деянья:
они поют и просят подаянья.
Он им не в тягость;
                            не совсем здоров,
он всё же знает не одну бумагу –
где вставит стёкла, где поправит тягу,
где скосит сено, где наколет дров.
 
В карманы шла мизерная копейка:
щец похлебай-ка да кваску попей-ка
да косточки погрей-ка на печи.
А разговор всё больше был бездарен –
сбивало с толку, что обличьем барин,
а знает лес и лепит кирпичи.
 
А он был рад существованью  вида,
поскольку понимал, что есть обида
для прочих в наблюдении таком,
что мало тех, которые не спьяну
работают умно и постоянно,
а больше кое-как и под хмельком.
 
Он всё молчал, но в нём заряд копился,
пока однажды крепко не напился –
сознательно,  чтобы  сшибить замки,
и, помнится, орал в трактирном гаме:
– Как можно быть такими мудаками?!
Вы все, ребята, просто мудаки!!
 
Его избили дельно и спокойно,
понять давая:
                   никакие войны
не выиграет жалкий Дон Кихот.
А утром снова лиры забряцали,
и снова он поплёлся за слепцами
в свой несуразный гибельный поход.
 
ГЛАВА 3
 
Как на грех, погода оказалась жаркой,
да еда к тому же оказалась жалкой,
да ещё дорога оказалась трудной –
для ступней неровной и для взгляда нудной.
 
Голова казнилась то ли перепоем,
то ли этой скукой, то ли смертным боем,
и в глазах плескались огненные пятна:
выступать пророком будет неповадно.
 
Вспыхнули на соснах восковые свечи;
до погоста близко, до жилья далече,
и перед глазами резкой светотенью
стали появляться странные виденья.
 
Там, где путь-дорога выгнулась кривая,
он увидел рельсы южного трамвая,
строгие шпалеры бука или тиса,
и пустой вагончик под гору катился.
 
А за тем вагоном в бешеной погоне
проносились кони! проносились кони!
взмётывали крылья аспидные бурки,
и пронзались свистом тисы или буки.
 
По истошным воплям этой стаи гончей
он внезапно понял, что не пуст вагончик;
две винтовки сухо щёлкнули дублетом –
женский вскрик протяжный прозвучал ответом.
 
...От зелёной вспышки небосвод распался;
он упал, сдвигая скрюченные пальцы,
ухватить стараясь жёлтый свет небесный,
чтобы тот вагончик не свалился в бездну...
 
ГЛАВА 4
 
Он очнулся, на палубе лёжа,
ощущая затёкшие руки,
видя пристань, телегу и лошадь,
твердый знак на спасательном круге...
Трубный бас парохода "Суворовъ"
широко растекался по Каме,
и в осинниках молкнул нескоро,
и мешался с другими гудками.
 
За высокой решёткою борта
возникали и таяли лица;
берег вёл себя крайне нетвёрдо:
то приблизится, то удалится.
Пароход по фарватеру рыскал,
неприлично вихляя боками.
В этом рысканье не было б риска,
если б дно не пошло топляками.
 
Но беспечно стоял у штурвала
рулевой, захмелевший порядком,
и рука его жару давала
тем захватанным вдрызг рукояткам,
что штурвальный заполнили обод;
пьяный шкипер усердствовал в мате,
и всего человечества опыт
был не нужен весёлой команде.
 
Так, на судно попав незадачно,
наблюдал новоявленный нищий,
как оно ускользало удачно
от угрозы, нацеленной в днище.
А немногих, кто в этом комплоте
выражал несогласно тревогу,
опускали на хиленький плотик
и крестили, глумясь, – на дорогу.
 
Так и шёл этот самый "Суворовъ"
и в ночные часы, и в дневные.
Мимо плыли заборы, соборы,
рощи, нивы, луга заливные.
Там косили душистые травы,
жали хлеб и дома возводили –
здесь штурвалили влево и вправо
и едва от беды уходили.
 
Но не может быть вечным везенье –
нет в созвездьях подобного знака;
облегчает решения зелье,
но не делает мудрым, однако.
Треск и скрежет удар возвестили –
звуки боя, и сшибки, и рубки, –
и бревно, протаранив настилы,
оказалось у шкиперской рубки!
 
...Он не помнил, как с жалкого ложа
был он выбит и выброшен за борт
и, на здешних людей непохожий,
был в сарае урядником заперт.
И сошлась пустота разговоров
в протокольной бессмысленной фразе –
трубный бас парохода "Суворовъ"
чёрной краской всю память окрасил...
 
ГЛАВА 5
 
Без копейки в кармане, без исправной бумаги,
что слова его – правда, кто поверит бродяге?
Слушал-слушал урядник да и рявкнул в итоге:
– Ты сейчас предо мною – вошь на гребне, и только!
Говоришь ты красиво, да ведь мы не растяпы:
для таких краснобаев существуют этапы.
Есть закон и порядок, значит, будешь доволен –
в те места, где родился, поведут под конвоем.
 
Ой, развейтесь, дороги, и одна, и другая,
ржавой хлябью пугая, крутизною пугая!
Как этап растянулся, как Лучину запели,
как ступали солдаты, задирая шинели,
как молодки картошку им несли на привалах
и смущённо глядели на таких небывалых!..
У костра золотого – подбородком в ладони –
он впервые припомнил о покинутом доме.
 
Ночь укрыла от взгляда мир мучений и грязи.
Обрываются дружбы, обрываются связи –
непонятная строчка в голове зазвучала,
и внезапно он понял: это – чуда начало.
Тонкий вспомнился профиль, рыжий локон пахучий,
путешествие к морю, он – случайный попутчик,
нежность губ на прощанье в полумраке вагона, –
обрываются напрочь провода телефона.
 
И мотив был неясен, и сюжет был неясен, –
озираются люди, уходя восвояси.
Блажь – искать пониманье там, где всё вне закона;
оседают от крика башни Иерихона.
Было тихо, лишь речка чуть звенела в овраге.
Жаль, конечно, – с собою ни пера, ни бумаги.
Чем писать, любопытно, станут в будущем веке?
Обрываются корни и ломаются ветки.
 
На границе оврага синева нарастала.
Что случилось со мною, он подумал устало,
и сейчас же на синем полыхнула зарница...
Что случилось со мною – или только случится?
Осыпаются листья, резкий ветер их кружит, –
дать бы тягу отсюда, да конвой при оружье,
суждено, словно птице, трепыхание в клетке, –
обрываются нити, никнут марионетки.
 
Эта ночь на этапных скоро ливень обрушит.
Опадают гирлянды новогодних игрушек.
И опять он вернулся к душной ночи вагонной,
бесконечно короткой, непроглядной, бездонной.
Но ведь были же, были мне обещаны святки!
Было утро с морозом, и дорога в порядке,
вдоль дороги на солнце полыханье рябины,
рыжий локон и голос – полнозвучный, любимый...
 
Наконец-то рвануло то, что долго грозилось,
полыхнуло, хлестнуло – и гроза разразилась!
Были молний охапки, треск сухой и короткий,
черно-синее небо разлеталось в ошмётки,
и прекрасная смута, сумасшествие это
были просто салютом в честь рожденья поэта!
Ну, а сам он в казённой, вдрызг промокшей сорочке
повторял исступлённо богоданные строчки:
 
Обрываются дружбы, обрываются связи,
обрываются напрочь провода телефона.
Озираются люди, уходя восвояси,
оседают от крика башни Иерихона.
Обрываются корни и ломаются ветки,
осыпаются листья, резкий ветер их кружит;
обрываются нити, никнут марионетки,
опадают гирлянды новогодних игрушек.
И рябиновой кистью заморожено-алой
обрывается сердце от любви запоздалой...
 
ГЛАВА 6
 
Над кремнистой речкою – всё мелкопоместные.
Далеко-далече те улочки уездные.
Не дворцы весомые – дворики-заборики...
Ах, игра весёлая в сыщики-разбойники!
 
Детство, дебри хвойные, берега лиманские,
выдумки разбойные, страсти атаманские.
С виду птички-сычики, а гляди-ка – резвые! –
два настырных сыщика путь ему отрезали.
 
Один сыщик беленький, другой – рыж до жжения.
Выбор: круча берега – или поражение.
Ждать, дорожку тронувши прутиком орешины, –
и с откоса брёвнышком вниз, вращаясь бешено!
 
Сыщики вопросами над откосом выросли:
камень не добросили, а в обход – не вынести.
...Ах, уезда улицы с детскими победами, –
как оно аукнется – никому не ведомо.
 
Шёл этап дорогою, что текла над кручею,
сплошь поросшей дроками – плотными, колючими.
Пали наземь сумерки, звёзды их возвысили...
Старший занят сумками – раздаёт провизию.
 
У кострища с лапником, с мятыми газетами
конвоир с этапником занялись кисетами.
Два шага в стороночку – хорошо, что заняты, –
и с откоса брёвнышком в дроковые заросли!
 
ГЛАВА 7
 
Он сторожким, как заяц, стал,
от оглядок вусмерть устал.
Бог послал ему избавленье –
экспедицию в Туркестан.
 
У начальника все права,
а рабочим всё трын-трава:
вид на жительство там не нужен –
только руки да голова.
 
Покатилась его судьба
по пескам – за арбой арба, –
где, по книгам, так романтично,
где действительность так груба.
 
Там за труд – неплохи шиши,
но зачем они в той глуши?
Экспедиция ищет воду,
человек – покой для души.
 
Это дело – копать пески,
и по-братски делить куски,
и не знать целый год под солнцем
ни отчаянья, ни тоски.
 
Это дело – бурить грунты,
и в скалу забивать шпунты,
и не знать целый год под солнцем
ни заботы, ни суеты.
 
Это дело – терпеть, как все,
в адской пламенной полосе
и лизать на рассвете камни,
потому что они в росе.
 
Но за каторжный звон в ушах,
за пропавший в песках большак
Бог даёт тебе это счастье –
сделать самый последний шаг.
 
И однажды видишь: бархан
словно радугой осиян –
это в небе, от зноя блёклом,
бьет хрустальный земной фонтан!
 
Близ Теджена водная гладь,
над глазами седая прядь,
и в палатке, от зноя блёклой,
ждёт задумчивая тетрадь.
 
ГЛАВА 8
 
Дувалы старого Термеза,
под сапогом легчайший лёсс,
отполировано железо
двух циклопических колёс
арбы, морщинистой, как эпос,
плывущей в медленной толпе...
Полуразрушенная крепость
по имени Кара-Тепе.
Пустынно здесь. Лишь дервиш нищий
пройдёт порой через пустырь.
Пещеры – бывшие жилища,
пещеры – бывший монастырь,
базара бывшего кварталы,
гончарной мастерской следы,
пещеры – храмы, арсеналы,
тюрьма, хранилища воды...
В горячечной тени дувала,
настроившись на древний лад,
он ждёт у чёрного провала,
чтобы привык ослепший взгляд,
и входит в царство чёрной тени
из царства гор, бахчей и нив.
За поколеньем поколенье
здесь жили, головы склонив.
Вся жизнь под сводами пещеры –
десятки, сотни, тыщи лет! –
лишь изредка, случайно, щели
сюда впускали внешний свет...
Он думает о воле рока
в судьбе живого существа
и говорит – внезапно громко –
почти случайные слова.
И в тот же миг пространство взгляда
закрыл трепещущий заслон:
со свода сорвалась армада –
мышей летучих легион.
Скрипели кожаные крылья,
графитно колыхалась мгла,
и по лицу пришельца били
противно-мягкие тела.
А он понуро, виновато
стоял и думал, что опять
былое вызвал,
                    и расплата
не заставляет долго ждать...
 
ГЛАВА 9
 
Если никогда вы не бывали
в Новониколаевском централе,
вы не очень много потеряли,
уверяю вас,
потому что двери там стальные,
потому что стены – ледяные:
вот уже и косточки заныли,
а всего-то час
 
или полтора прошли нескоро
с той поры, как лязгнули запоры,
с той поры, как смолкли разговоры –
кончился допрос;
но пока не отсырела роба,
он ещё не чувствует озноба –
в интерьере каменного гроба
он к окну прирос.
 
А в окошке свет подслеповатый,
неба клок, разбитый на квадраты,
а решётку почему-то граты
цербер называл...
Ничего себе коленце в танце!
Кажется, вчера писал он стансы,
и в тени лениво распластаться
приглашал дувал, –
 
но длиннюща и когтиста лапа
сыска – всероссийского сатрапа, –
и его, сбежавшего с этапа,
где бы ни был он,
велено немедленно и верно
отыскать и наказать примерно
и затем, деянью соразмерно,
водворить в закон.
 
Вот он и находится в квартире
два шага примерно на четыре
и как будто ощущает гири
на своих ногах.
Свежего медку хотелось в сотах?
Соберёшь на каторжных работах,
только бы на северных широтах
дух твой не зачах.
 
Свежего хотелось впечатленья?
Что ж, планида не страдает ленью:
вот тебе желаний исполненье –
новые места...
Вдруг – замка тяжёлые раскаты,
и в проёме – фараон усатый:
– Що, чудаче, дывышся на граты?
На – трымай лыста!
 
ГЛАВА 10
 
– Мой ласковый, единственный, родной!
Прости моё безбожное молчанье;
похоже, я дошла до одичанья
от злых укоров совести дурной.
И жизнь как будто стала несплошной –
провалы дней от весточки до вести,
а весть пришла – и вот мы снова вместе,
мы снова в ненасытности ночной,
сведённые той силою чумной,
которая...
                но слов таких не знаю;
я – как дриада тёмная, лесная:
то дождь, то стужа, то гроза, то зной -
вот мой словарь, небесный и земной,
взамен обычной человечьей речи...
О, как я жду хоть мимолётной встречи,
мечтаю о минуточке одной!
Как пресловутый рыцарь над казной,
казнюсь, что годы брошены на ветер,
когда бездумно я жила на свете,
не думая, что нет тебя со мной.
А нынче время мчится стороной,
и у дороги вдруг зацвёл терновник
и прочен дом, и горю не виновник
мой муж, хоть нелюбимый, но больной,
и я стараюсь быть ему женой
сердечной и заботливой до дрожи...
Зачем Ты в осень высекаешь, Боже,
огонь, какого не было весной?!
Он всё равно угаснет за стеной,
где нечего рассчитывать на милость –
где счастье от меня отгородилось
внезапно наступившей тишиной.
Уже почти два года стороной,
взгляд опустив, почтарь меня обходит,
и я боюсь в домашнем обиходе
предстать однажды лопнувшей струной.
Готова сговориться с сатаной –
узнать бы, где ты, с кем ты, почему ты?..
Не месяцы с неделями – минуты
считаю в этой жизни островной.
Ужасный век, машинный и стальной,
где не поют и не летают птицы!
Но, кажется, пора остановиться,
мой ласковый, единственный, родной!..
 
...Он знал, держа дрожащие листки
и чувствуя – горят сухие веки,
что до последней горестной строки
запомнит всё, отныне и навеки.
Он много понял в череде дорог
о странностях муссона и пассата,
но всё-таки уразуметь не мог –
как то письмо дошло до адресата?
 
ГЛАВА 11
 
По десять часов ежедневно в руках кирка и лопата,
трудно даже понять, откуда берётся сила.
Только когда стемнеет, жидкий чай и лампада,
и от нее в избе сладковатый дух керосина.
Возле города Томска каторжная ватага
строила тракт почтовый зимою, весной и летом.
И когда на крутой распадок люди пошли в атаку,
оказалось – под слоем грунта не сосчитать скелетов.
Тут не было и не могло быть и помысла о погосте,
тут не было и не могло быть побоища, как на Каяле,
но вот уже целый месяц ватага копает кости –
одних черепов, пожалуй, тысяч пять откопали.
Мор? Невозможно представить – тут ведь нет населенья:
лепятся по косогору жалобные халупы.
И принять остаётся бредовое объясненье –
либо в распадке казнили, либо свозили трупы.
На каторге нет сантиментов и не в почёте жалость,
да и ватага сбита из молодых и сильных,
но если бы не охрана, все б давно разбежались:
шуточное ли дело – целый месяц могильник!
 
...Однажды, проснувшись ночью, он вышел за малым делом.
В небе луна висела огромным швейцарским сыром.
И вдруг его мысль пронзила – и он задрожал всем телом, –
что дух насильственной смерти овладевает миром.
Оцепенел у крылечка: Господи, что со мною? –
и задрожал ещё раз, и пошёл по ступенькам.
И в это самое время услыхал за спиною
запомнившийся навеки напев: – Подайте слипеньким!
– Господи, Твоя воля, как вы здесь и откуда?
Может, вы только призраки и навеяны снами?
Тот, что постaрше, ответил: – Много разного люда
ходит под Божьим оком;
                                 пойдём, бедолага, с нами.
– Пойти? Но я к поселенью, как жук в музее, приколот,
хватится мой охранник, и выйдет затея боком...
Ответили так слепые: – Мы отправимся в город,
где не нужны документы, где все равны перед Богом.
В том городе нет полиции, купцов и домовладельцев,
извозчики там без дрожек и дворники не при мётлах.
Ты ничего не бойся и ни на что не надейся,
лишь посох возьми в дорогу.
                                        Мы следуем в город мёртвых.
 
ГЛАВА 12
на музыку Allegretto из Симфонии N7 Бетховена
 
Утренний холод, и контрастен каждый штрих;
утренний холод, и прозрачен этот миг –
мы входим в город,
мы входим в город,
мы входим в город, где нет живых.
 
Хвори на ворот висли так, что не снести,
распри и голод нас косили по пути.
Нам этот город,
нам этот город,
нам этот город не обойти.
 
Смертью расколот целый мир на явь и бред,
смертью расколот целый мир на тьму и свет.
Мы входим в город,
мы входим в город,
мы входим в город, где света нет.
 
Будет прополот человечий огород,
будет прополот каждый род и весь народ, –
вот этот город,
вот этот город,
вот этот город – мы у ворот.
 
Рок, словно молот, занесён над глыбой льда,
рок, словно молот, упадёт – и нет следа.
Мы входим в город,
мы входим в город,
мы входим в город – и навсегда.
 
Тьма покрыла окаём
           угольно-свинцовая, –
                       мы идём, мы поём,
                                   пританцовывая,
                                            пританцовывая,
                                                       пританцовывая...
 
ЭПИЛОГ
 
– Не печалься, мой славный, мой милый, –
послезавтра приеду опять!..
Дверь палаты легко притворила,
машинально поправила прядь
цвета спелой херсонской пшеницы,
отливающей в бронзу и медь,
и пошла в проходную больницы,
всё стараясь нигде не шуметь,
и когда санитар тугодумный
копошился с трехгранным ключом,
дверь отсека отжала бесшумно
и потом придержала плечом.
Всё казалось – от громкого звука
разлетится весь мир на куски,
и такая бездонная мука
ей слепотно сужала зрачки!..
Из одной иррельности выйдя
и в другую войдя не вполне,
с отрешённым, потерянным видом
на Матросской стоит Тишине.
Пахнут липы тревожно, медово,
вдоль обочин пылит лебеда.
Нужно снова придумывать дома
оправданье – девалась куда?
Пахнут липы медово, тревожно,
сумасшедший, шальной аромат!..
Разве скажешь, что всё безнадёжно,
что отсюда немыслим возврат,
что ни он и никто ей не нужен,
потому что душа не жива?
Нужно ехать, придумывать ужин,
говорить деловые слова...
А, да ладно, теперь всё едино,
хоть бы даже и мир на куски!
От угла повернула машина;
было робким движенье руки,
но водитель лишён фарисейства
и доволен прибавкой к грошу.
 
– Подвезите к метро Красносельской;
ради Бога – я очень спешу!..
 
Июль 1990 г.