вверх | назад
|
Раздел 5 НЕМОТА поэма Светлой памяти Юрия Валентиновича Трифонова, чья мысль дала первый импульс к написанию этой поэмы Не от моей ли немоты бессонной Ты слова ждёшь, раскрытая тетрадь!.. Мария Петровых 1. Протопамять рискованно трогать – это ил с динамитом внутри: я лежу в материнской утробе, от зачатия месяца три. Ощущенья ещё невесомы, недоступны ни звуки, ни свет, и, по сути, одни хромосомы существуют – меня ещё нет. Но по клеточке ежеминутно естеством прибавляется мне; неизменно тепло и уютно в многомесячном благостном сне. Я пластичен, как мокрая глина, но тихонько формуюсь уже, и проносятся сгустки нейтрино, первый отжиг давая душе. В проницании этим потоком бесконечность и вечность открыв, я не знаю о чуде жестоком – о рожденье, о том, что отрыв пуповины приблизит дорогу к удивительным благам земли, но моё приобщение к Богу растворится в дорожной пыли, и нужны будут долгие пробы для второго рожденья на свет... А пока что в уюте утробы я лежу, напоён и согрет. Но однажды спокойно и мудро через время проходит черта, и в какое-то тихое утро начинает томить немота. Потихоньку, а дальше – сурово, словно глыба лежит на спине: вот я весь – незвучавшее слово, всё не впору и всё не по мне. Непомерная тяжесть нависла надо мной, замыкая уста, и теперь навсегда ненавистна немота, немота, немота! С протоклетки ещё, с протоплазмы мне назначен единственный путь, и огня дожидается властно в динамите гремучая ртуть. 2. Круг мерцающий, тускло-медный на востоке рывком возник. По воде, сперва незаметной, пробежал розоватый блик и рассыпался в ранней рани, растворился, растаял, исчез в бело-сером плотном тумане, что заполнил берег и лес, заглушил кусты перелеска, обложил, как ватой, причал... Ни шуршанья, ни скрипа, ни всплеска – мир пока ещё не звучал. Для меня пока ещё спит он, я пока что с ним не знаком, – он, должно быть, подкоркой впитан не в деталях, а целиком. До сих пор она, как живая, та картина давних времён, – это я сейчас называю, а тогда был мир без имён. Меньше года живу на свете, мне ещё недоступна речь. И предметы, и краски эти – все беззвучны. Как уберечь целый мир от исчезновенья в бело-сером тумане дня? Только слов прозрачные звенья свяжут в цепь его и меня. Но слова ещё не сказались, только связки в горле горят, и мучительно душит зависть к тем, которые говорят. А туман проникает в горло, застит зренье и глушит слух, вся природа молчит покорно, как толпа бессловесных слуг. И пока они безымянны – ветер, птица, река, тростник, – тает мир в молоке тумана, как растаял рассветный блик. Как мне сладить с этой потравой, как окликнуть звезду в ночи?! Я немотствую. Боже правый, говорить меня научи! 3. Для разума - перегрузки, а смысла - одни огрызки: я говорю по-русски, приятель мой - по-киргизски. Я остался без дома, он – без привычного круга; мы говорим, но бездонно не понимаем друг друга. А дворник что-то бормочет, возможно, для нашей пользы. Узнать бы, чего он хочет, – но он говорит по-польски. Заброшен сюда войною, найти земляка он чает, но в жёлтом киргизском зное лишь эхо ему отвечает. А на базаре, при входе, в створе ворот, как в раме, жёлто-лимонный ходя торгует цветными шарами. Ум в глазах его узких, но понять – не пытайся: я говорю по-русски, он говорит по-китайски. Чувствую в разговоре себя заморскою птицей и возвращаюсь во дворик, где наша семья ютится. Слышу звучащий строго бабушкин голос резкий – она, обращаясь к Богу, говорит по-еврейски. И я размышляю о мудром неравенстве слова и жеста, впервые чувствуя смутно, что в мире нет совершенства, что мир устроен убого и к тому же сурово, если даже у Бога нет сокровенного слова. Как безъязыки все мы, хоть и набиты словами! Мы перед Богом немы – но и Он перед нами... 4. В последние числа апреля большие дожди прошумели и грозы гремели раскатно, смывая засилие пыли. В такие-то дни дождевые прилежно и в жизни впервые я девочку вёл из театра – меня в этот вечер избили. Их четверо было, не мене; они появились из тени, и двое схватили за локти, а двое месили, как тесто. Я не был ни сильным, ни смелым, я не был владеющим телом, но тут нападавшему ловко ударил в причинное место. Пока остальные склонялись над лёгшим и пьяный анализ, что делать, они проводили, – я просто сбежал от бесчестья, по счастью, без тяжких увечий, – но съёжился дух человечий, и чёрные жёсткие крылья расправили мысли о мести. Держась за разбитую челюсть, уже представлял я, как целюсь, чтоб тут же обидчику в горло зубами и пальцами впиться. И тут из окна за кустами в минорной пронзительной гамме мелодия сильно и гордо взлетела, как белая птица. И в странные эти минуты рвались непонятные путы, от острых созвучий нежданных стонало пространство большое. И тот, освящённый веками сюжет о добре с кулаками растаял в уснувших каштанах. и стал я свободен душою. И были слова не нужны мне, когда в нарастающем гимне над миром рыдал Шостакович, и сердце пронзалось навылет. О музыка, это фатально, что в будущем ближнем и дальнем ты только одна успокоишь, когда меня ангел покинет!.. 5. Сначала лишь смиреньем полнится всё тело, налитое силой, и обещает ночь бессонницу в пустыне постной и постылой. Но бой звонка, дверное пение и два топаза под причёской – и мышца каждая в томлении становится тугой и жёсткой. О чудо нежное, непрочное, – прикосновение отрадно – высоковольтной искрой строчника к щеке от пальцев и обратно. И нет намёка, чтоб жеманиться, – всё так естественно и слепо, – и вот уже в плечо вжимается ладонь, и сбой дыханья следом. И тут одежды станут утлыми – не обеднеем, их нарушив, – и два соска прижмутся углями, и факел вырвется наружу. Они не для того, чтоб пялиться, – они, скрываясь, губ коснутся и, напряжённые под пальцами, последних слов лишат безумца. И дальше – молча: строго, медленно войти в распахнутые двери, шагами гулкими и мерными во власть свою заставив верить. И мановением без робости дав знак, чтоб смолкли все осанны, карету снарядить до пропасти, в которой бьёт родник нарзанный. И молча, молча, только стонами стремленье к роднику пришпорить, и жарче, жарче, чтобы стоками истомной влаги стали поры, и наконец припасть молитвенно – паломником к Господню гробу – к тому ключу, который бритвенно кипящей стужей бьёт по нёбу!.. И в бытии наступят пропуски, сердца грохочут, с ритмом ссорясь, и нас на остром срезе пропасти удержит наша невесомость. Но не забыть, какими безднами лик мирозданья брови морщил... Слова невзрачные и бедные, им не дано. И лучше молча не славословить и не каяться, и ощущать за гранью жеста, как по вселенной растекается святая немота блаженства. 6. Бьёт барабан, бьёт барабан скупыми гаммами. Нефтехранилища стоят у самой гавани – шары, кубы и конуса, и всюду лесенки, – на них пытается спастись чудак болезненный. Он с виду хил, он ростом мал, он сердцем мается, с дыханья то и дело он совсем сбивается. Бьёт барабан, бьёт барабан, стучит размеренно; охота движется всерьёз, в себе уверена. Преступник он или герой – какая разница? Его тщедушный силуэт, мелькая, дразнится, они бегут наперерез, как псы легавые, и лишь порою чайки вскрик взлетит над гаванью – и снова в море упадёт, в седую соль его... Бьёт барабан, бьёт барабан, стучит назойливо. Ступени вверх, ступени вниз, пробег подмостками, внезапный всхлип, тяжёлый всхрип, дыханье жёсткое. О как мучительно бежать, как опостылевше! Кольцо сжимается вокруг нефтехранилища. Бьёт барабан, бьёт барабан, стучит размеренно, а там, за гаванью, луга, вельветы клевера – зелёно-белое пятно подобьем острова... Вновь чайки вскрик и снова всхрип дыханья острого, и ясно всем, что коротка уже дистанция и карабину на ходу беглец достанется. Бьёт барабан, бьёт барабан, стучит прерывисто, и вот на шаре силуэт, и эхо выстрела дробится в черепице крыш и в башнях ратушных, и к беглецу летит земля вся в пятнах радужных! Но он мгновения ещё живёт истомные – стоит, подавшись к облакам, и руки в стороны, на гавань смотрит, на луга с немым отчаяньем, - а жизнь и смерть уже уравнены – молчанием... 7. Это явь или сон, это сон или бред, это бред или генная память? Есть еда и постель, отопленье и свет, лишь на выход наложен строжайший запрет – невозможно жилище оставить. А чтоб я не томился, соблазном влеком или чьим-то просительным зовом, чтоб не жил я в тоске ни о чём, ни о ком, в этой комнате двери – с мудрёным замком и на кованых петлях с узором. Но и времени вдоволь, и множество книг, и учиться в охотку, в привычку; и опасный сюжет неизбежно возник: посидел, покумекал, в устройство проник и к замку приспособил отмычку. Вот под нею скрипит хитроумный запор, эти звуки – для сердца услада. Только вижу за дверью отнюдь не простор – помещенье побольше, но тот же затор, и похоже, что там анфилада. И с особым секретом повторный замок, и отмычка его лишь калечит. Я себя превратил в мускулистый комок, вышиб двери и выбраться всё-таки смог, в кровь разбив свои локти и плечи. Но опять и опять всех попыток тщета, как змея, подбирается к вере, и последняя точка предельно проста: предо мной вырастает стальная плита – словно в бомбоубежище двери. Отчего ж мою душу надежда томит, что на волю мне путь предназначен? И тогда в протопамяти всплыл динамит; образ был неустойчив, непрочен, размыт, но вполне и вполне однозначен. И привиделось мне: в этом царстве теней в шнур бикфордов свиваются строки; поджигаю его всей судьбою своей; вот сейчас огонёк добежит до дверей – и окончатся долгие сроки. Грянет взрыв, и вослед грянет ангелов хор, чтоб молчаньем печали не выдать, и раскроется дом не в другой коридор, а в немыслимый солнечно-синий простор, – только мне уж того не увидеть... 8. Взрыв казался не очень и сильным, только, яблоком морщась печёным, небо стало сиреневым, синим, фиолетовым, аспидно-чёрным, и навстречу пространство летело без намёка на воду и сушу – принимала земля моё тело, исторгала земля мою душу. О бездонные тайны природы! В гуще звёзд и космической пыли это было похоже на роды – это роды, наверно, и были. Жизнь прожив на земле горемычно, будто в приготовительном классе, это я нарождался вторично в неизвестной ещё ипостаси. Я, немотствуя живший полвека, лишь к финалу нащупавший слово, – там, где Сириус, Регул и Вега, немотою мытарился снова. Бестелесным я стал, безъязыким и, пронзаемый ливнем нейтрино, захлебнулся в неслышимом крике, от Земли оторвав пуповину. Постепенно зелёным и жёлтым стало небо, оранжевым, красным... Жизнь, и опыт, и выбор тяжёлый, – значит, всё это было напрасным? Нет! И ливень, что космосом вылит, что внечувственной лился рекою, проницал мою душу навылет, всю читая строку за строкою. И, храня информацию эту наподобье летящего растра, возвращался поток на планету, из которой я вышел в Пространство. Возвращались немые частицы к новой клетке, недавно зачатой, чтоб кому-то, кто должен родиться, в хромосомах меня отпечатать. Он, родившись, пройдя по ступеням и взорвавши свои равелины, в свой черёд возвратится Успеньем на дорогу судьбы двуединой. А потом отдалённый потомок удивится, что вот ниоткуда в некий вечер всплывёт из потёмок слова благоуханное чудо. В нём услышатся смех и рыданье, и наполненность смыслом великим, и моей немоты оправданье перед Божьим прощающим ликом. Июнь 1987 |
|
|
|
Раздел 1 Острова |
|
Раздел 2 Окно |
|
Раздел 3 Красные пески |
|
Раздел 4 Быть собой |
|
Раздел 5 Немота |
|
|