ВИД ИЗ ОКНА
    
Открывается вид из окна:
бледно-синего неба прохлада,
свежий сумрак прозрачного сада,
захудалой церквушки стена...
Нам с тобою немногого надо –
чтобы был этот вид из окна,

чтобы выше, над сонной водой
(это вид из окна на излёте),
бор качался в июльской дремоте –
бор янтарный, зелёный, седой, –
и чтоб ночью на дальнем болоте
упоённо скрипел козодой –

чтобы слышалось нам из темна:
скрип да скрип – как большая цикада,
чтобы вторила ветка из сада,
напряжённая, будто струна...
Чтобы ночь не туманила взгляда,
нам с тобою немногого надо –
чтобы был этот вид из окна.

Июль 1981
 
 
ТУМАН
    
                                            В.
    
Крыльцо бревенчатой избы
меня неодолимо манит.
К нему от станции в тумане
не больше двух часов ходьбы.
Лесная впадина до дна
полна колеблющейся ваты,
и в корневищах узловатых
тропа почти что не видна.
А за леском туман стеной,
и я прислушиваюсь к птице,
чтоб невзначай не оступиться
на узкой дамбе торфяной.
Но вот конец тропы гнилой.
Туман такой, что глохнут звуки.
И ты протягиваешь руки
у двери, пахнущей смолой.
Я в молоке плыву, плыву,
вдруг понимая у порога,
что всё во сне –
                        туман, дорога, –
и только руки – наяву.
 
Май 1978
 
 
*   *   *                         
    
Пустая банька в зарослях крапивы,
спокойный дрозд на выступе окна,
две книги, лампа и бутылка пива
и целую неделю тишина...
Как необычно всё перемешалось –
пустая банька на краю земли,
твоя любовь и гаснущая жалость,
что так недавно мы себя нашли.
Весь окоём в кустах чертополоха –
такого в мире больше нет нигде,
лишь тропка опускается полого
к озёрной невстревоженной воде.
А над водою пролетают птицы,
как мы, земную впитывая тишь,
и стоит им немного удалиться –
и нас уже почти не разглядишь...
 
Август 1981
 
 
*   *   *                         
 
Отходит старый пароход
от кособокого причала.
Он разворачивает борт,
чтобы волною не качало,
и воду черпают с трудом
его натруженные плицы.
Уже вода с припайным льдом,
и берег тускло серебрится.
 
Идёт последний пароход
из опустевшего затона.
Туман предутренний плывёт,
скрипит обшивка монотонно.
На верхней палубе скамья
отполирована годами.
Всех пассажиров – ты да я,
и то случайно подгадали.
 
Мотор хлопочет, пар и дым,
гудок покрикивает грубо,
а мы растерянно глядим
и на ветру кусаем губы.
Уже посёлка не видать,
и с мерным плеском над рекою
нас покидает благодать
недолговечного покоя.
 
Чтоб не скорбеть на всём пути
о том, что мы презренно слабы,
давай попробуем спасти –
спасти вчерашних нас хотя бы.
Уходит старый пароход
в последний рейс до ледостава.
Так незаметно канул год,
и плицы шлёпают устало.
 
Ноябрь 1980
 
 
*   *   *                       
 
Чёрная лодка уходит от острова,
в утреннем свете вода словно льдистая,
лёд подрезается вёслами острыми,
друг уезжает – прощай, мой единственный.
 
Небо всполошено белыми чайками,
в елях запутались крики унылые,
чёрная лодка от камня отчалила –
это любимая остров покинула.
 
Снова по озеру рябь осторожную
небо закатное золотом выткало.
Чёрная лодка вернулась порожняя –
снова кому-то прощание выпало.
 
В дальнем углу у церковного остова
бабка соседская молится истово...
Скоро один я останусь на острове
с воплями чаек и с тёмными избами.
 
Крышу худую не буду высмаливать
или ограду достраивать в панике –
чёрную лодку я стану высматривать,
дату за датой теряя из памяти...
 
Июль 1981
 
 
*   *   *
    
Снова на зиму дом заколочен.
Посиди на крыльце, помолчи...
На осине за старым колодцем
виновато вздыхают грачи.
Как и нам, собираться пора им,
но, похоже, нелёгок подъём:
видно, осенью что-то теряем,
что найти невозможно потом.
    
На мгновенье губами прижаться
там, где пульс голубой у виска...
Только птицы в молчанье кружатся,
и от этого зябко слегка.
Как и нам, собираться пора им,
но томят незабытые сны:
не дома до весны запираем –
запираем сердца до весны.
    
Вот обуглено падает спичка,
быстрый след оставляя в ночи,
и уходит без нас электричка,
и молчат на осине грачи.
Как и нам, собираться пора им,
отчего ж упускается час?
Этот край был, конечно, не раем,
но другого не будет у нас.
    
Снова на зиму дом заколочен –
по четыре доски на окно,
и удел этот свыше положен,
и других на земле не дано...
    
Октябрь 1980
 
 
*   *   *
 
Что толку повторять названия снастей,
цветные имена морей, архипелагов?
Окончилось давно кипение страстей,
сегодня ветер в грудь – а завтра в гриппе лягу.
     
Ещё ведь и скажу: добро, что только грипп –
не жёлтый рецидив давнишней малярии...
Доносится в окно бекаса мокрый скрип,
и бабочки летят – оплывшие, сырые.
 
Что толку вызывать дух йода и олив –
тоскливый, скудный дух гниющих ламинарий?
Болотная куга смирит любой порыв,
и не поймём, на что мы вечность променяли.
 
Чтоб не видал никто застывшего лица,
прикрою тихо дверь в спокойном тёплом доме.
Захлюпает вода, едва сойду с крыльца,
и шагу не ступить, не выставив ладони.
 
Март 1985
 
 
*   *   *                              
    
Однообразные дома,
однообразные кварталы,
однообразные дела, –
их, к сожалению, немало, –
добыча пищи и одежд
и суета совсем пустая...
Но есть среди моих надежд
надежда самая святая:
сумею, может быть, и я
простыми передать словами
полынный привкус бытия
и свет свечи в глухом подвале.
 
Март 1978
 
 
 
*   *   *  
 
Коричневое время, где почка чернотала
горит в стихотворенье задолго до начала,
а он растёт в провале меж двух бетонных башен,
и не сказать словами, как чернотал бесстрашен.
 
Коричневое время, пора прозренья почек,
когда в корнях деревьев ручей смешно лопочет,
когда пургу сменяет капельная погода
и всё в пути сминает стихия ледохода.
 
Коричневое время, пора воды и хлеба,
когда, ещё не грея, уже просторно небо,
но не сказать словами, как устья рек унылы,
и только островами родимые могилы.
 
Коричневое время – оно зовёт куда-то,
как будто с моста в реку, решиться на утрату
корней, самой природы и в ней всего святого,
чтоб обрести свободу произнесенья слова.
 
Апрель 1983
 
 
У  ЯУЗЫ
диптих
    
1.
 
Автобус у церкви стоит на приколе.
Идёт реставрация. Падает снег.
Художнику снятся табунные кони,
летящие гривы, стремительный бег.
 
На синий автобус ложится попона,
на бочки с олифой, на доски, леса...
Кому повредит, если я полусонно
в рабочее время урву полчаса?
 
Кому повредит, если нюхом звериным
я в медленном снеге услышу весну,
и небо засветится ультрамарином,
и ночь напролёт я потом не усну?
 
Проносятся кони, проносятся кони,
размытые тени, не видно копыт!
Куда я лечу в ошалелой погоне,
и сердце зачем так неровно стучит?
 
Тот сон мимолётен, тосклив и невнятен,
сумятица линий, затмения, свет,
и что-то сложилось из бликов и пятен,
чему в словаре толкования нет.
 
Ах, белая церковь, как белая лебедь,
и синий автобус – в снегу озерцо,
ведь всё, что я делаю, – немощный лепет,
когда к небесам подымаю лицо!..
 
Плохая защита - тяжёлые веки:
табун пролетел и пропал в ковыле.
Художник, дрожа, добегает до церкви,
а в церкви темно, и зима на земле...
            
2.
    
Во дворе цветут акации.
Церковь после реставрации.
От её старинной грации
чуть кружится голова.
Это в беге вроде паузы,
это местность возле Яузы,
это тихая и ясная
ненарядная Москва.
    
В небе солнечно и ветрено,
и художник смотрит медленно
на окон решётки медные,
на узорные кресты.
Восемь лет была окольная
жизнь –
             не спальная, не стольная,
словно схима добровольная
во спасенье красоты.
    
Боль отринув под лопаткою,
с новой краской или кладкою
на доску всходил он шаткую
под лишайный тёмный свод.
Только разве это бдение?
Нужно жизнь отдать, не менее,
чтоб сомкнулись поколения
через толщу серых вод.
    
А пока что – день прощания,
день крутого обнищания, –
он уходит,
               обещания
невозможные шепча.
А она, преображённая,
в нимб акаций погружённая, –
как свеча, в ночи зажжённая,
негасимая свеча...
    
Май 1984
 
 
СОКОЛЬНИЧЕСКАЯ БАЛЛАДА
 
             Поэт Леонид Мартынов жил в Москве
             на 11-й Сокольнической улице,
             дом 11, квартира 11.
                               Из журнальной статьи
 
Совсем недалеко Олений Вал.
Они, как люди, сделали привал,
ветвистыми качая головами.
...Здесь жил Мартынов.
                               Жил и волхвовал,
и пел, и токовал, и тосковал,
и колдовал над сонными словами.
    
От этого кружилась голова,
и просыпались медленно слова,
звенели и потягивались сонно,
в оленей превращались, в дерева,
в закатный вечер, в клёнов кружева
и в пух, летящий с летнего балкона.
    
О, этот пух! Он всем надоедал...
Поэт недосыпал, недоедал,
он вслушивался в звуков переливы
и, не дослушав, недоумевал:
совсем недалеко Олений Вал,
а все олени робки и пугливы.
    
Полынью с дальних веяло полей,
и с каждым утром было всё теплей,
а днём царило жаркое томленье.
Была пора цветенья тополей.
Ему казалось: улицу полей –
и перестанут вздрагивать олени.
    
Он колдовал, и дождик поливал
и Русаковку, и Олений Вал –
все улицы прошёл и не обидел.
Поэт смотрел в окна полуовал,
и тихо напевал, и волхвовал,
и что-то видел,
               а скорей – предвидел.
    
Он видел, что сломают старый дом –
вся улица обречена на слом,
и сменят мелюзгу большие башни.
Да, это так. А всё же – что потом?
Олени будут привыкать с трудом
к местам вчерашним и позавчерашним.
    
...Водою смыта рыжая листва.
Вода права, да и листва мертва, –
идут цистерны улицей Гастелло.
Лишь силуэтом,
                       контуром,
                                       едва
ветвистая возникнет голова...
Ушли олени. Лето пролетело.
    
Сентябрь 1981
 
 
*   *   *
 
                       Александру Ревичу
 
На бумаге с водяными знаками
старая гравюра редкой выделки...
Я ни разу в жизни не был в Кракове,
и, однако, всё это – не выдумки:
посреди московского, исконного
быта с суматохою и кучностью
возникает цоканье подковное
и пролётка с задремавшим кучером.
Можно и насмешничать и умничать,
но, дождём вкосую зарешечена,
возникает краковская улочка,
словно с той гравюры перешедшая.
Я стою, гляжу на диво дивное,
слушая в мистическом смущении,
как лошадка цокает ленивая –
двух времён и двух пространств смещение, –
ибо рядом в три ряда проносятся
лёгкие машины и тяжёлые.
...Кучер трёт, очнувшись, переносицу
и глядит на фонари зажжённые,
и опять ночное длится бдение,
под цилиндром голова качается,
цокает лошадка,
                           и видение
сквозь меня течёт и не кончается...
 
Июль 1977
 
 
ПЕСЕНКА
 
                               Михаилу Гельману
 
Приятель точильщик, пройдите во двор,
пристройтесь удобнее к черному ходу,
ножи наточите, секач и топор –
пускай они делают в кухне погоду.
 
Дружище лудильщик, идите сюда,
большие котлы приведите в порядок,
и пусть в чудеса превращает вода
дары дорогие деревьев и грядок.
 
Мой добрый стекольщик, пройдите со мной
и окна украсьте мои витражами,
чтоб доброй погода была за стеной
и вечные радуги в небе дрожали.
 
Маэстро настройщик, пожалуйте в дом,
хоть нет у меня никакого рояля, –
но к струнам души поднеся камертон,
настройте их так, чтобы сами играли.
 
А я припасу молодого вина
и круг настоящего острого сыра,
и будем все вместе сидеть дотемна,
хмелея от странности этого мира!..
 
Апрель 1983
 
 
*   *   *    
    
Утро пришло – услыхал я ещё в полусне:
вдруг прозвучала прозрачная нота и смолкла.
Капля дождя одиноко застыла в окне,
как на сосне застывает прозрачная смолка.
    
Ты ещё спишь – ты легко и задумчиво спишь,
а поутру сновиденья просты и укромны...
Острым пером прорисованы контуры крыш,
острым пером прорисованы голые кроны.
    
Только вчера вместе с мусором листья сожгли,
тленьем рождаются тонкие сизые плети...
Осень пришла – что поделаешь, сроки пришли,
стало прозрачно и призрачно стало на свете.
    
Осень пришла – не пойму, то ли дождь моросит,
то ли роса с голых крон ударяется оземь.
Капля в окне уже целую вечность висит.
Осень пришла – ничего не поделаешь, осень...
    
Ноябрь 1980
 
 
*   *   *    
    
Не так уж много оcтаётся,
когда дорога долу вьётся,
а за спиною – перевал:
рюкзак, разбитые ботинки,
чужие снимки и картинки,
как будто там и не бывал.
    
Не так уж мало остаётся,
когда вечерний свет прольётся
на то, что названо судьбой:
работа, чтение, аптека,
два-три надёжных человека
и, если повезёт, любовь.
    
Осталось мне не так уж много,
и всё же делает дорога
едва заметный поворот.
Осталось мне не так уж мало,
и, забеляя всё сначала,
такой спокойный снег идёт...
    
30 декабря 1983