НОЯБРЬ
    
Как в грозу, гремит железный жёлоб,
в крышу капли частые стучат,
а в окошке мокрый и тяжёлый,
строго вертикальный снегопад.
    
Тлеют отсыревшие поленья,
жалок вид недужного огня...
Мокрый снегопад и запах тленья –
символы растаявшего дня.
    
А ведь было зарожденье суток,
блажь, мечты, неясные со сна,
а ведь был хрустящий первопуток,
медно-изумрудная сосна,
    
мягкий снег, легко скользнувший с ветки,
и в снегу – в двух зеркалах лица –
небо фантастической расцветки:
от лазури и до багреца!
    
Было всё, лишь не было предела
жажде узнавать, любить, вбирать.
Так в каких сраженьях поредела
молодая жаждущая рать?
    
Были дня мятежны и прекрасны, –
их на стыке осени с зимой
перечёркивает беспристрастно
мокрый снег, тяжёлый и прямой.
    
Лишь одна нетронутая веха –
озаренья одинокий миг...
Словно символ тающего века
жёлто-чёрный этот черновик,
    
и на нём слова без совпаденья...
Ночь прошла. А всё же рассвело.
За окном как будто сновиденье:
тихо-тихо и белым-бело.
    
Ноябрь 1984
 
 
ЛЮБОВЬ
 
                                        В.
 
Падает снег, и рождается стих,
в каждой зенице – по ягоде...
Это случайная встреча двоих
в мире, расчисленном загодя.
 
Прошлое пролито – тёмен раствор,
будущее – не налито:
это распахнутый их разговор
в мире, застёгнутом намертво.
 
В небе звезда, ничего не пророчь, –
пусть загорится соседняя!..
Это одна милосердная ночь
в мире, где нет милосердия.
 
Февраль 1984
 
 
*   *   *
 
Иду по осевой прямой
унылым длинным коридором,
а сзади щёлкает затвором
охранник молчаливый мой.
 
И означает этот знак,
что он не дремлет по соседству:
закон приравнивает к бегству
и влево шаг, и вправо шаг.
 
Итак, иду по осевой,
иду, как время, монотонно,
и скучно-серый цвет бетона
на стенах и над головой.
 
Ни шагу в сторону – вперёд
по красной линии на плитке,
и время есть в таком избытке,
что даже оторопь берёт!
 
И можно волю дать мечтам,
и в этом скучно-сером свете
обдумать всё как есть на свете
и всё расставить по местам,
 
и точно знать, кто друг и враг, –
ведь в череде причин и следствий
закон приравнивает к бегству
и влево шаг и вправо шаг.
 
Себя нетрудно приручить:
что из того, что разум пылок? –
я попросту боюсь
                         в затылок
слепую пулю получить.
 
И царствует бетонный цвет,
а вот и время на исходе,
и ничего не происходит
за десять лет, за двадцать лет...
 
Иду оглохший и немой,
но точит мозг мечта-отрава:
рывок!
           прыжок!
                         бегу направо!..
...Слабо. И дальше – по прямой.
 
Февраль 1985
 
 
*   *   *
    
Я проснулся от странного звука –
будто выстрелил кто-то из лука,
будто рядом, буквально за шторой,
затихала, звеня, тетива.
Всё пространство в себе сочетало
голос дерева, голос металла
и ещё непонятное что-то,
что никак не ложилось в слова.
 
Голос дерева, голос металла, –
может, арфа, а может, гитара,
а скорее, ни то, ни другое, –
и внезапно догадка пришла:
в предрассветном застывшем безлюдье
кто-то рядом играет на лютне!
Это лютня звучит над землёю,
а земля велика и бела.
 
Эта музыка так изначальна,
а земля холодна и печальна...
Незаметно и как бы случайно
на своей подымало волне
ощущение праздника в будни,
ибо кто-то играет на лютне, –
и пока он играет на лютне,
час покоя даруется мне.
 
Ноябрь 1976
 
 
ПИСЬМО
    
                  Анисиму Кронгаузу
    
Почтальоны спят по домам,
разнеся вечернюю почту.
 
Я устал себя подымать –
всё валю на нервную почву, –
одевать себя я устал
и поить на рассвете чаем,
возводить себе пьедестал,
утешать, когда опечален,
одинокий стелить диван
и причёсывать мох залысин...
 
Почтальоны спят по домам,
по ночам не разносят писем.
 
Но однажды случится то,
что лишь раз и может случиться:
кто-то ночью войдёт в мой дом,
кто-то тихо в дверь постучится.
Я к дверям пройду на носках,
словно вор идёт за казною,
и неведомая рука
мне вручит письмо заказное.
 
Апрель 1977
 
 
*   *   *                         
 
Неделя-другая – раскроются почки
и тёмной стихией помчится вода.
Но небо пока ещё просит отсрочки,
и серую землю грызут холода.
 
У серого неба в прозрачном приюте,
по серой земле, по квадрату двора
цепочкою движутся скорбные люди,
цепочкою в завтрашний день из вчера.
 
Их лица помяты и согнуты спины,
но живы они временам вопреки,
и служит им знаком планиды единой
обычное прикосновенье руки.
 
Однажды коснуться – как будто проснуться,
на серое небо в окошко взглянуть
и в этом простом и прозрачном приютце
увидеть простой и единственный путь.
 
Неделя-другая – раскроются почки,
помчится вода, за собою маня...
Пора занимать своё место в цепочке:
неполною будет она без меня.
 
Март 1983
 
 
*   *   *                         
 
...А можно ведь и так – попробовать врасти
хоть малым корешком, непрочным и чувствительным,
и голову поднять под солнцем удивительным:
я всё-таки живу, Господь меня прости!
 
Пускай наполнен грунт стеклом и кирпичом,
осколками войны, колючкой и бумагою, –
а всё же пить взахлёб воды и света магию:
осколки – нипочём! колючка – нипочём!
 
И не уйти в побег, а выпустить побег,
пружинящий побег, прозрачный от бессилия
(едва зелёный он, а небо бледно-синее),
и с этого начать счет истинных побед.
 
Я ветку протяну, ты протяни свою.
Под градобоем дней и пересвистом ветреным
два деревца стоят, переплетаясь ветками,
на краешке земли, на самом на краю...
 
Март 1983
 
 
*   *   *
    
                                            В.
    
В это утро на чёрной земле
выпал иней, и стало понятно,
что большие белёсые пятна
нас на шаг приближают к зиме.
    
В это утро, дрожа и кружа,
листья в парке укрыли скамейки.
Раздарили мы всё до копейки,
не оставив себе ни гроша.
    
В это утро с прожилками льда
мы не то чтоб ещё постарели,
но впервые легко посмотрели
на идущие к нам холода.
    
В это утро случилось понять,
что слились наши краски и звуки,
что ещё далеко до разлуки,
и не стоит на осень пенять.
    
Сентябрь 1986   
    
 
ОДИНОЧЕСТВО
триптих
 
1. В ПРОХОДНОМ ДВОРЕ
 
Он стоит в проходном дворе,
он стоит, испит и небрит.
– А который час на земле? –
неразборчиво говорит.
Он не помнит, где ночевал
и откуда сюда пришел,
помнит только, где начинал
и какой замызганный пол
в той пивнухе возле метро,
где он был почти до конца,
и как дворник махал метлой
прямо возле его лица...
Он стоит, под мышкой костыль, –
мальчик это или старик? –
а в глазах у него застыл
захлебнувшийся в горле крик.
Где работа?
                 Он изнемог,
годы вычернил гуталин:
чистить всем по паре сапог
каково – а себе один?
Где жена?
               А нигде жена,
он жену не вводил в свой дом;
просто женщина с ним жила,
пожила и ушла потом.
Где жильё?
                А везде жильё,
хоть в хоромах, а хоть в углу, –
только жаль, не всегда жульё
даже рубль оставит к утру.
Снова день прошёл без следа.
Он стоит в проходном дворе,
и течёт по щеке слеза,
как смола по сухой коре.
 
2. ОРГАН
 
Я серебрянотрубый звучащий бог,
я редчайший сосуд, наполненный музыкой.
Даже сам вместивший меня собор
повторяет мой облик
                              острый и узкий.
Только изредка я становлюсь речист,
ненадолго меняя свой быт отшельницкий, –
в час, когда за пультом седой органист,
убежавший ночью из психолечебницы.
Он немного пижон и немного педант,
он от выпитой водки слегка качается,
но хромою ногой он жмёт на педаль
и меня заставляет рыдать и отчаиваться.
Просыпается город,
                            собор окружён,
и у входа стоят санитары безмолвные,
а седой органист погружается в сон,
и на пульте застыли руки безвольные.
И опять увозят его поутру,
и опять остаюсь я среди непомнящих...
Люди!
         Сделайте что-нибудь!
                                        Я умру
от страстей и фуг, меня переполнивших!..
 
3. СЛЕПОЙ
 
Он палочкой по мрамору стучит,
переходя от Кировской к Тургеневской,
и ежели толпа опасно вспенится,
авоську выставляет, словно щит.
А если кто-то пробует помочь,
отталкивает злобно руку помощи
и напоказ не держится за поручни...
И длится день. И бесконечна ночь.
И вместе с нею бесконечен ад,
в который сам себя вогнал неистово,
пытаясь разобраться, что же истинно:
виновны все? никто не виноват?
А раз никто, то почему же я,
а не они, естественные, зрячие?!
И злоба налетит волной горячею,
слепого из незрячего творя.
О как он ненавидит в этот миг
всех, чьи шаги разносятся под сводами,
их обвиняя каждый раз по-своему:
зачем же я, а не один из них?!
В руке дрожащей ходит ходуном
авоська с немудрёными продуктами,
а палочка стучит –
                             как в репродукторе
размеренный блокадный метроном.
 
1978 - 1984
 
 
БАЛЛАДА О ВОЕННОМ ОРКЕСТРЕ
    
Проходит первым дирижёр спиною к музыкантам.
Как будто чем-то поражён, он вскинул руки вверх.
За ним идёт флейтист-пижон с блестящим аксельбантом,
а сзади всех – тамбурмажор, как постановщик вех.
    
Гремит огромный барабан, рождая вехи ритма.
Тамбурмажор немного пьян – глаза слепит весна,
и в голове его туман, но флейта, словно бритва,
взрезает посвистом дурман восторженного сна.
    
Тамбурмажор, мой добрый друг,
                                           не слушай флейту эту, –
своих обязанностей круг покруче очерти!
Слегка замедлен сердца стук при переходе к лету,
зато чужих не нужно рук, чтоб ношу донести.
    
А вот и осень на дворе показывает норов,
и самый первый в октябре хрустит в ногах ледок.
Тамбурмажор, в своей игре ты стал тамбурминором,
и твой затылок в серебре, и ты плохой ходок.
    
...Оркестр выходит на простор заснеженного тракта.
Он за собою распростёр прощальный звук трубы.
И твой финал, тамбурмажор, – бетховенские такты:
четыре такта и повтор, как символы судьбы...
    
Март 1985
 
 
ПРОБУЖДЕНИЕ
    
             Памяти Андрея Тарковского
 
Сама закрывается книга,
и клонится фикуса ствол,
и ждёт предпоследнего мига
уже расколовшийся стол.
    
Дорогу небесному свету
даёт прохудившийся кров,
и змейкой бежит по паркету
граница двух чуждых миров.
    
И катятся с полки катушки,
сплетая из ниток узор,
и мягко кусок штукатурки
с карниза слетают во двор.
    
И выстрелы падают кучно
на чёрную с белым мишень,
и длится протяжный, беззвучный
и всё же несбывшийся день.
    
А девочке в комнате снится,
что, этим беззвучьем дыша,
становится белою птицей
её неземная душа.
    
Она просыпается.
                         В раме
в слиянии зренья и уст
своими большими руками
кричит разволнованный куст.
  
Он словно бы тайной окутан,
и вот по призыву куста
она улетает под купол,
где краска зари разлита.
    
Парит белоснежная птица,
легко высоту оборов,
и медленно тает граница
двух чуждых, но вечных миров.
   
Январь 1987
 
 
 
РОССИЙСКИЕ ИНТЕЛЛИГЕНТЫ
    
В простор пленительной легенды
зовёте вы, где нету берега, –
российские интеллигенты
от Грибоедова до Рериха.
    
В чуть удлинённых ваших лицах
такая светскость есть у каждого,
что в европейских всех столицах
вас называли бы – сограждане.
    
Но это след иного света –
ночами тусклыми, бессонными, –
который, словно эстафета,
передаётся с хромосомами.
    
Варфоломей, смиренный отрок,
в тебе – продуманно, не наскоро –
не закодирован ли облик
и Пастернака, и Вернадского?
    
Но это – тайна перфоленты,
учёным с ней ещё морочиться...
Российские интеллигенты,
вас надо называть – сородичи.
    
Нести огонь как хлеб насущный,
дарить его – в том нет обидного;
а если упадёт несущий,
то это, в общем-то, обыденно.
    
И обязательность не странна,
тем боле – в годы поворотные.
Нет, вы служили не тиранам –
вы  через  них служили родине.
    
Такая служба доставалась,
что если выбор – то мучительный:
чтоб связь времён не прерывалась,
порою цепи предпочтительней.
    
Утерян вход и заперт выход,
и тьма в столетьях не измерена...
Кто знает, сколько стоил выбор
Карамзину или Чичерину?
    
Когда кругом клыки и скотство,
хранить достоинство – призвание,
и потому в портретах сходство
и есть к легенде основания.
    
Народа малые проценты,
союз – мыслители, искусники, –
российские интеллигенты,
сказать по-древнему – соузники!..
    
Август 1984
 
 
ЛИТУРГИЯ В ТУМАНЕ ПОСЛЕ ДОЖДЯ
триптих
    
1. ЛИТУРГИЯ
    
Дождь к соборному никнет порогу,
потускнела светильников медь...
Женский голос уносится к Богу,
а мужскому туда не взлететь.
    
Но мужскому дано неустанно
воплощать в ежедневном бою
через плачи и громы органа
всё бессилье и силу свою.
    
Бесконечную веру в творенье
и надёжду великую в нём
Бог услышит
                  и в знак одобренья
Он грозой прогремит за окном.
    
2. В ТУМАНЕ
    
Идём по песку, и у ног начинается море.
Окончился ливень, пространство застыло, немое.
Беззвучный прибой, как во сне, набегает из мари,
и глохнут шаги в невысоком, но плотном тумане.
Всё зыбко и странно в размытом, как темпера, мире –
ни линии чёткой, ни чёткого звука в помине,
и так всё миражно вокруг, молчаливо и пусто,
что кажется громким биенье височного пульса.
    
Но в шорох шагов и в прибоя немое кипенье
внезапно вплелось издалёка печальное пенье.
Звенели слова, словно пчёлы, летящие к сотам,
а голос мужским был и старым, но очень высоким,
и мы понимали: в тумане творится молитва –
так всё это пенье звучало с природою слитно,
и эхо дробилось в объёмах и полных, и полых,
и клином туман голубел, словно скинии полог.
    
Но это уже начиналась другая дорога –
высокого духа и, следом, высокого слога,
и в плотном пространстве, где Слово звучало нагое,
песок был другой и молчащее море другое.
Молитвенный голос уже доносился невнятно,
в тумане сгустившемся двигались белые пятна –
то в белых одеждах на поиски смысла и лада
тянулась цепочка из тьмы Гефсиманского сада...
 
3. ПОСЛЕ ДОЖДЯ
    
Твой смех, любимая, как звук последних капель
дождя над миром
                         или благодать
соединенья порванного кабеля,
когда его уже устали ждать.
    
Сегодня небо взбунтовалось рано,
следы людские сдув и смыв с песка.
Твой смех, любимая, как скерцо Рейна Раннапа,
где горечь и печаль, но не тоска.
    
А берег снова побелел от чаек,
и с ним тонально вспенилась вода...
Твой смех, любимая, – преграда для отчаянья,
которому причина есть всегда.
    
Июль 1986
Пярну
 
 
ТАЛЛИНН
    
Он меня отвлекает кофейно-ликёрным настоем,
полумраком раздумья в размеренном, точном уюте,
и внезапно я вижу, что ход мой немногого стоит,
и ладью ни за грош я теряю почти что в дебюте.
    
Он мне застит глаза порыжелой крутой черепицей,
кирпичом черно-красным и бронзовой патиной шпилей,
и с ответом на ход заставляет меня торопиться
и проигрывать пешку за пешкой ещё в миттельшпиле.
    
Он туда меня гонит, где небо сливается с морем
и намёк на эскадру таится в пространстве бездонном,
и хотя каждый ход под ничью троекратно повторен,
я кладу короля и себя признаю побеждённым.
    
Признаю, ибо мы в запоздалые игры играем
и в неделю хотим утолить многолетие жажды...
Даже в наших глазах этот город не выглядит раем,
но другого не будет, как сказано было однажды.
    
А внимательный город, наверное, понял и это,
и участье в игре не относит к нелепым капризам,
и букетик гвоздики немыслимо нежного цвета
побеждённых попросит принять утешительным призом.
    
Август 1985
 
 
ДУХОВОЙ ОРКЕСТР В ПЯРНУ
    
С моря над парком неспешно плывут облака,
и дирижёр совершает волшебные пассы,
и у меня неспроста задрожала щека,
и у тебя неспроста захолонули пальцы.
В парке у моря играет оркестр духовой
просто по случаю солнечной тихой субботы,
и с облаками и с музыкой над головой
шаром прозрачным висит ощущенье свободы.
 
Поднял трубу и возносится с нею трубач,
солнце в корнете на мелкие брызги дробится.
Этот пронзительный звук, полусмех, полуплач,
всех призывает сюда – постоять и забыться.
Спицы сольются в колёсах, летящих назад
вспять по дорогам обманным, неточным, неторным,
в дальние годы, которые в памяти спят,
в давние парки, к давно отыгравшим валторнам.
 
Дальние годы незримо глядят с высоты,
маг-дирижёр продолжает привычное дело,
и неспроста у кого-то смягчились черты,
и неспроста у кого-то лицо подобрело.
Люди с деревьями вровень сошлись высотой,
бриз разметал их седые зелёные кроны...
Как всё замешано в музыке этой святой –
первые вальсы и медленный марш похоронный!..
 
Сентябрь 1985
 
 
*   *   *                        
 
Вечным чудом языка
захлестнула без оглядки
Пастернакова строка:
Не оглянешься - и святки.
 
Был безбожно труден год,
всё смешалось в беспорядке.
Что приход и что расход?
Не оглянешься – и святки.
 
Жизнь сильна! Без всяких драк
сбит, уложен на лопатки.
Повторяю, как маньяк:
– Не оглянешься – и святки...
 
Вот дались мне эти дни
с рождества и до крещенья,
будто впрямь они одни –
символы коловращенья.
 
Кутерьма любых погод
сбила с толку,
                     а на деле
не оглянешься – и год,
словно без году неделя.
 
Было лето, снова снег,
лето, снег – какая малость:
не оглянешься – и век,
сколько там его осталось?
 
Хорошо ли, плохо жил,
сделал много или мало –
всё снежок запорошил,
начинай-ка всё сначала.
 
И опять молочный свет
залетит ко мне под веки,
и опять мгновенья нет,
чтоб задуматься о веке,
 
и безбожно трудный год
пролетит, как выдох краткий,
и опять, как вдох, придёт:
– Не оглянешься – и святки...
 
Январь 1987