КРАСНЫЕ  ПЕСКИ

ПОДОРОЖНИК
    
Поменьше быта – быт неинтересен,
куда весомей выдумка и сон.
Неинтересно, если день воскресен,
а интересно, если воскрешён.
    
День убивался в хлопотах порожних
и в мишуре нестоящих побед.
Но вечером раскрылся подорожник,
сквозь плотный снег
                             пробившийся на свет.
    
Пылал огонь зелёного на белом,
в иные души тем вселяя страх,
что скифским сокрушительным набегом
обыденность вытаптывал во прах.
    
А мне легко в соседстве этом быстром,
где день воскрес, и утро – на порог,
и цвет его, не сочетаясь с бытом,
так дорог обещанием дорог.
    
Они возникнут в переливах света,
пересекая молчаливый лес.
Но надобно ещё дожить до лета,
уснуть,
           проснуться,
                         прошептать: – Воскрес!..
    
Март 1981
 
 
*   *   *    
    
Шары с водородом, потом самолёты, ракеты,
моторы, протяжки, – потерян конструкциям счёт.
Но даже сегодня, в предвиденье скорости света,
печальной мечтою маячит свободный полёт.
    
Земля тяготит, и тяженья ничем не убавить,
и всё же возможно: руками взмахнул, полетел...
Иначе зачем нам дарована генная память
полёта во сне
                    и в любови парение тел?
    
Ушедшее время, с которым не может проститься
живая структура на уровне эха в мозгу:
мы были как птицы – мы были прекрасней, чем птицы!
Но если я мог, неужели опять не смогу?
    
Земля тяготит, и в надежде прорваться сквозь сети
скорее всего разобьюсь о безжизненный лёд.
Но счастья за мною другой попытает и третий:
попытка полёта – почти что свободный полёт!..
    
Июнь 1984
 
 
*   *   *
    
Места, где твоя не ступала нога,
жара, а под вечер прохлада,
крыльцо, да вода, да дымок очага, –
чего же ещё тебе надо?
 
Ведь здесь до сих пор сохраняют права
и всё ещё стоят чего-то
простые понятия:
                         небо, трава,
удача, раздумья, работа.
 
Май 1980
 
 
ПУСТЫНЯ
    
От Газли почти до Хазараспа
хоть бы раз какой-нибудь пригорок!
Чёрное на жёлтом – это трасса.
Никого – лишь суслики у норок.
 
Быстрые рассветы и закаты.
Долгие сомненья и тревоги.
Чёрное на жёлтом – это скаты,
брошенные по краям дороги.
 
Да и как не бросить, если помнить:
здесь не дом, где помогают стены.
Чёрный лишь черней на жёлтом фоне –
цвет беды и рядом цвет измены.
 
Месяц подымается всё выше,
круглый и щербатый, словно жёрнов.
Засыпаю и во сне я вижу
жизнь свою, как чёрное на жёлтом.
 
Октябрь 1977
Кукча
 

*   *   *                           
    
Звучит мелодия, прозрачная, как сизый дым костра,
неуловимая, как звон ключа в овраге,
и я внимаю ей и знаю – это жизнь, моя сестра,
тревожит снова и зовёт меня к бумаге.
 
Какая малость – на земле, где пашут землю по весне,
возводят стены городов и шьют одежду,
услышать звук – невнятный звук –
                                             в почти окончившемся сне
и с ним связать свою последнюю надежду.
 
Невнятный звук, тревожный звук, возникший из небытия,
в котором нас давным-давно уже сломали...
И вот на правой чаше жизнь вся несуразная моя,
на левой – листик с торопливыми словами.
 
Качнутся чаши раз-другой; две огненные полосы
застынут в небе завтра, если не сегодня,
и с ужасом увижу я: уравновешены весы
тяжёлым словом откровения Господня.
 
Апрель 1987
 
 
МАСТЕР
    
Усто Абдуроим, чеканщик из Карши,
сидит за верстаком и делает ножи.
Прекрасен каждый нож на ручке костяной,
в затейливой резьбе его клинок стальной,
и таинство хранит узора полоса:
подобие волны и как бы паруса.
Мой друг Абдуроим, передохни, скажи –
откуда здесь, в песках, морские миражи?
Усто Абдуроим даёт ответ прямой:
– Так делали отец, и дед, и прадед мой,
так делали всегда отцы и сыновья,
а почему, зачем – того не знаю я.
И он ушёл опять в рождение клинка,
а я – в давным-давно минувшие века.
Где только что земля была раскалена,
гудела, как карнай, прибойная волна,
и были берега в утёсах и лесах,
и ветер хохотал и плакал в небесах.
И вдруг увидел я: на палубе стоим,
вот малой точкой я, а вот – Абдуроим,
и пропасть за кормой, и чтобы не пропасть,
мне нужен острый нож – я перережу снасть!
И острая тоска пришла издалека –
из памяти песка, из кодов ДНК,
и молнии зигзаг зажёгся и погас,
и мы спаслись вдвоём – но смерч рассеял нас!..
И слабою рукой я пот отёр со лба:
все времена во мне – проклятая судьба! –
все времена Земли мы до сих пор храним –
в словах невнятных я, в ножах – Абдуроим.
Невнятные слова, тоска и благодать,
проклятая судьба – как с нею совладать,
когда живут во мне дела былых племён,
когда звучат во мне две тысячи имён,
и каждый детский смех, и каждый женский плач?
Я сам себе господь, я сам себе палач!..
    
Май 1984  
 
 
НОЧЬ
    
Весь день сплошные неполадки –
то радиатор, то мотор, –
и спать ложимся не в палатки,
а прямо под ночной шатёр.
Но перед тем во тьме кромешной
собраться вместе нам дано.
По кружкам – поровну, конечно, –
густое разольют вино,
и холмик в саксаульих лапах
кошмой тяжёлою примнут,
и чай на двух паяльных лампах
вскипит за несколько минут.
Особым ритуалом чайным
заполнен будет этот час,
и протяжённое молчанье
не станет тягостным для нас.
Я сплю. Мне ничего не надо.
На землю сходят холода.
У изголовья, как лампада,
неярко светится звезда.
 
Ноябрь 1977
 
 
*   *   *
    
След на асфальте чёрен и лаков.
Чёрные шапки каракалпаков.
Воздух рассветный жарок и ласков.
Раннее утро у Хазараспа.
Утро базара. День ещё долог.
Ослик – и рядом вол круторогий.
Чудо-колёса древних двуколок.
Вопли овечьи. Пыль над дорогой.
Старой чинары крона седая.
Пыль всё клубится, не оседая.
Пыль проникает в рот, под ресницы.
...Снова и снова всё это снится,
снова и снова напоминая
мне об утрате странного рая,
где не боялся: скоро паду, мол,
не окунался в млечную реку,
просто смотрел, работал и думал –
жил, как и должно жить человеку.
    
Ноябрь 1978
    
 
РАЗЪЕЗД
    
Если пришлось бы вторично,
я отыскал бы с трудом
этот саманно-кирпичный
с тёмными ставнями дом.
Поезд из графика вышел,
занят товарными путь,
и почему-то в домишко
я захотел заглянуть.
Вроде обвыкся немного
в этих пустынных местах,
но чтобы так одиноко! –
даже почувствовал страх.
Дворик почти незаметный,
мимо идут поезда,
станция в ста километрах,
в трёх километрах вода.
Чай наливает обходчик,
старый спокойный туркмен,
и говорит, что не хочет
в жизни своей перемен.
Чай потихонечку стынет,
сонно транзистор поёт,
рельсы уходят в пустыню,
как и пришли из неё.
Там, за песком её медным,
может, и есть города...
Станция в ста километрах.
В трёх километрах вода.
 
Октябрь 1977
 
 
САМЫЙ МЕДЛЕННЫЙ ПОЕЗД
    
То свинцовое, то голубое
было небо в столетия эти.
Вёз меня на свиданье с тобою
самый медленный поезд на свете.
Он вагоны тянул через силу,
расстоянье тянулось бездонно,
а всего-то и надобно было,
что дойти до соседнего дома.
Я б не ждал с неизбежным смиреньем,
не пытался бы твёрже усесться, –
но жила ты в другом измеренье,
хоть стояли дома по соседству.
Я смотрел сквозь окно на палаты,
на лесов золотое убранство,
и платил ежедневную плату –
всё годами платил за пространство.
...Отращу бородищу по пояс,
из фольги нахлобучу корону, –
наконец самый медленный поезд
к твоему примостился перрону.
Там у входа дощатая арка,
лужи, куча лежалого лома...
Ну, встречай мудреца-патриарха
или гостя из жёлтого дома!
Улыбнись на заветном пороге
и руками всплесни о пропаже:
мой багаж потерялся в дороге,
только память лежит в саквояже, –
только память о нашем грядущем
и о доме за чащей лесною,
где заблудшим и праведным душам
суждено отогреться весною.
Мы туда доберёмся в обнимку;
что с того, что мы оба устали,
что с того, что теряются в дымке
эти шпалы с полосками стали?
Мы теперь друг за друга в ответе,
и в дорогу опять не пора ли? –
самый медленный поезд на свете
у перрона стоит под парами.                  
 
Декабрь 1982
    
 
БИБЛЕЙСКИЙ  МОТИВ
    
Оставь забавы и пиры и приступы тоски,
распространи свои шатры на дальние пески.
Оставь нажитое своё, пройди страну насквозь,
в зыбучий холм вгони копьё и вервие набрось.
    
Пускай черты твои черны от мёртвого труда –
зато из желтой глубины подымется вода.
И ты, впадая в забытьё, увидишь:
                                               всем назло
сухое хищное копьё ветвями проросло.
    
И не оптический обман, не жёсткий стук в виске –
струится пыльный караван к оазису в песке.
И вправе ты легко уснуть, наутро пир задать...
– А после? – После снова в путь.
                                  – Куда? – Кто может знать?
    
Март 1986
 
 
*   *   *    
    
Тёмно-синее небо, голубая звезда,
купола мавзолеев – это Шах-и-Зинда:
сталактиты из гипса, персидская вязь...
Помолись, чужеземец, и постой, помолясь.
Не спеши, чужеземец, на горластый базар –
пусть привыкнут немного к полумраку глаза,
в мозаичных узорах пусть увидят они
темноту вековую, вековые огни.
Помолись, чужеземец, а потом помолчи.
В темноте исчезают и мечи, и бичи,
падишахи и ханы и каменья корон
в темноте исчезают прямо в день похорон.
Остаётся огнями только Божья печать –
мозаичных узоров голубая печаль,
заунывная песня, как речная вода,
и под куполом синим голубая звезда.
Помолчи, чужеземец, и опять помолись, –
там, в далёких просторах, где берёзовый лист
шебуршит под ногами на пороге зимы,
ты вернёшься однажды к тайнам света и тьмы,
в эти мягкие камни, в эти тёплые льды,
в полумрак Гур-Эмира, к теням Шах-и-Зинды.
Ты стоишь, чужеземец, и угрюмо глядишь
в грязно-серое небо, что касается крыш, –
в беспросветное небо, как отрезок судьбы,
пред которою все мы, по сути, рабы.
Загляни в свою душу – там спасительный знак,
и судьба без просвета – это так и не так,
ибо в памяти вечной всё летит над тобой
тихий лучик дрожащий звезды голубой!..
    
Октябрь 1983
 
 
*   *   *
    
Не геолог я,
                 однако
без ошибки различаю
белый камень Ак-Булака,
чёрный камень Кара-Сая.
    
Так просты приметы эти,
что и ощупью узнаю
белый камень Ак-Мечети,
чёрный камень из Карная.
    
Я совсем не уникален,
просто чувствую руками
светлой неги белый камень,
тёмной страсти чёрный камень.
    
Белый камень – камень горный,
словно белый снег извечный,
и подземный камень чёрный –
символ жизни быстротечной.
    
Белый – сердцевина злака,
чёрный – мозга сейсмограмма.
Белый камень Пастернака.
Чёрный камень Мандельштама.
    
Был и мне судьбой подарен
дар из камня высечь пламень,
но утерян белый камень
и утерян чёрный камень.
    
Вот стою осиротело
посреди дороги торной.
Вдоль дороги камень белый,
поперёк дороги – чёрный.
    
Далеко ведёт дорога,
но дойти не хватит силы.
Чёрный камень – для порога.
Белый камень – для могилы.
 
Октябрь 1980
 
 
*   *   *    
    
Вдох и выдох кратки, а вода бездонна,
и размыты вехи в медленной судьбе...
Ранняя дорога из родного дома,
поздняя дорога к самому себе.
    
На дороге этой ночи и рассветы,
красные барханы, розовый прибой,
ранние паденья, поздние победы,
ранние измены, поздняя любовь.
    
Только время мчится горною рекою,
только время мчится, обещая мне
ранние болезни к позднему покою,
позднее признанье к ранней седине.
    
Равно без восторга, равно без боязни
я смотрю в зеницы счастью и беде.
Это свет мой поздний – он уже не гаснет,
лунною дорожкой льётся по воде...
    
Февраль 1987