* * *
Эфраиму Бауху
Вспоминаются чаще,
чем прежде,
чередою картинок немых
островки нафталина в одежде,
на бегу разгрызаемый жмых,
с развесным акрихином аптека,
острой гарью пропахший вокзал –
вкус и запах ушедшего века,
как Шенгели когда-то сказал.
Чем же эти
картинки заселим?
Просто красками их
обозначь:
вот на стенах домов темно-серых
транспарантов и флагов кумач,
вот в мозгу поднялись и зависли,
миражом ежедневным дрожат
вечный траур галош ненавистных,
парусиновый белый пиджак.
И под эти
фрагменты былого
остаётся найти в тишине
два-три слова всего, два-три слова,
чтоб прошёл холодок по спине.
Два-три слова –
поющая дека
под касанием любящих рук,
вкус и запах ушедшего века,
цвет его и, конечно же, звук…
Январь 2004
* * *
В.
Четыре-пять часов
на Боинге,
и после озера с отелем
вернёмся на круги убогие,
постель домашнюю постелем.
И будет утро. Что
же далее –
разглядывать благоговейно
картинку с замком из Швейцарии
или брелок из Лихтенштейна?
Поездки выглядят
подарками,
но если честно разобраться,
они, увы, заплаты яркие
на жалком рубище скитальца.
Другие нам заботы
выпали,
удел другой. И слава Богу:
мы сами эту участь выбрали,
мы сами выбрали дорогу.
Пусть не
просторная, не торная,
зато в её дали лучится
то путешествие, которое
так никогда и не случится…
Январь 2004
* * *
Под ночной
февральский гром,
под разрядное мерцанье
мне приснился тёмный дом –
дом, оставленный жильцами.
Как положено во
сне –
чудесам бездумно веря,
я проник туда извне
через запертые двери.
И теперь брожу,
как псих,
натыкаясь на предметы,
запоздало видя их
отсветы и силуэты.
Для чего мне этот
дом –
символ судеб
несчастливых?
Что ищу я в доме
том
в свете молний торопливых?
Часть души оставил
там
в молодой своей истоме –
доверял её листам,
что копились в
этом доме.
Только где же их
искать,
если так немного света?
Спотыкаюсь о
кровать,
ударяюсь в дверь буфета.
А они наверняка
свой покой облюбовали
в пыльных складках чердака,
на сыром полу в подвале;
а они, мои листы,
так давно не верят в чудо
и смеются с высоты
или плачут из-под спуда…
Март 2004
* * *
В.
Просыпаюсь ещё до
звонка,
выключаю будильник до срока,
и застывшее время жестоко
в эту рань возвращает рука.
Громко птицы поют
за окном,
начинается жар небосвода,
а со мною иная погода
на заре, между явью и сном.
Подзабытое
звяканье льда
мне послышится из удаленья,
и подумаю без удивленья,
что опять на земле холода.
И единственный
способ пока,
мне известный, в тепле удержаться –
поскорее губами
прижаться
там, где пульс голубой у виска.
Он не виден во
тьме – ну и пусть:
эта нежность навеки со мною
и лицо бесконечно родное,
ибо знаю его наизусть.
Красный диск
начинает разбег
возле нас над землёй разогретой,
а над всей остальною планетой
снег кружится, нетающий снег…
Апрель 2004
* * *
Зеэву Зораху
Самая малость
железа,
камни и глина – для печки,
нож и корзина – для леса,
лодка и вёсла – для речки.
Те ли, иные
крупицы
можно добавить по вкусу –
список слегка удлинится,
не превращаясь в обузу.
Если велениям Бога
сердце открыто и ухо,
нужно не так уж и много
для равновесия духа.
А для вечерних
раздумий –
просто учиться терпенью
изредка выловить в шуме
что-то подобное пенью.
В шуме деревьев
над крышей,
в плеске воды у колодца
что-то такое расслышать,
что на бегу не даётся.
К морю податься и
в горы,
и, просыпаясь ночами,
вдруг обнаружить повторы
с детства знакомых звучаний.
И незаметно
вернуться
в детство, где дом у дороги,
возле порога нагнуться,
ключ отыскать на пороге.
Станет находка
посевом
там, на невспаханной почве –
и возродится напевом
на три столетия позже.
Май 2004
* * *
Мой земельный
надел под небесным огнём,
поместилище
высшего духа!
Кто сумеет впитать
всё звучащее в нём
с полнотой абсолютного слуха?
Мы способны
расслышать напев или два,
да и это запомним едва ли,
ибо суетным часто полна голова
и манят недалёкие дали.
Отрешись и
послушай шуршанье песка,
птичье пение, рокот прибоя,
и внезапно узнаешь – судьба высока,
словно небо над ней голубое.
Ты постигнешь свою
путеводную нить,
цель увидишь, почувствуешь силу.
Только б слуха
достало, чтоб всё воплотить,
только б времени жизни хватило!..
Май 2004
ПОПУГАЙ
В магазине, где
рыбки и птицы
и зверьё от мышей
до собак,
в позолоченной
клетке томится
ярко-радужный
попка-дурак.
Позолота, конечно,
фальшива,
в ней томящийся –
стар и плешив,
но от скуки
выводит ретиво
не лишённый
сарказма мотив.
Смотрит в зеркало.
Сцена немая.
Отраженьем доволен
своим.
И, заносчиво клюв
поднимая,
на иврите кричит
лехаúм!
Покричит-покричит
и устанет,
и повесит
увесистый нос,
и на время
задумчивым станет,
философский решая
вопрос,
что первично –
сознание птицы
или заданный вид
бытия,
где положено как
бы томиться
или даже на волю стремиться,
в подсознании клетку тая…
Июнь 2004
* * *
Хрипит пластинка и
стучит игла,
как о булыжник
колесо телеги,
а музыка прозрачна
и светла
в том патефоне –
стареньком калеке.
Потом его сменил
магнитофон:
бобина в склейках,
скорость нестабильна,
но в памяти едва
возникнет он –
и вся моя душа
любвеобильна.
А нынче я
записываю звук,
компьютером легко
повелевая,
и почему-то не
тревожит дух
мелодия
стерильно-цифровая.
Наверное, я просто
старым стал –
а может быть, и в
двадцать первом веке,
чтобы душа познала
идеал,
ей нужен взлёт, но
также и помехи.
Июнь 2004
* * *
Жизнь утряслась и
устаканилась,
вписалась в колею
и рамки,
и то, что пенилось
и плавилось,
стыдливо просит
дозаправки.
И нам твердит
ночное бдение,
когда луна в окне
зависнет,
что у судьбы свои
владения
и что не всё от
нас зависит.
Сумели как бы
снова вырасти –
и жаловаться нет
причины,
и если хворь за
скобки вынести,
то нет причины для
кручины:
и стол накрыт, и
простынь постлана,
и строчки полнятся
судьбою,
и женщина, что
небом послана,
всё так же хороша
собою,
и ничего не
проворонили,
поскольку не
гнались за раем –
но сами, словно
посторонние,
на бытие своё
взираем...
Июнь 2004
* * *
Михаилу Копелиовичу
Проза жизни обычно
сурова и некрасива,
а когда она с ложью – то просто невыносима,
и в стране, где местами полгода стоят морозы,
уходил я в стихи, спасаясь от этой прозы.
Я играл словами,
их запахом, вкусом, цветом;
сердобольные люди назвали меня поэтом.
А стихи звучали,
они мелодии пели,
и крупицы прозы у них на зубах скрипели.
Никуда не деться –
ни в башню слоновой кости,
ни с морковкой в руке к озябшей любимой в гости, –
разве только в страну, где полгода жарко и сухо
и где скрип песка – просто привычка слуха.
В той стране живу,
без притворства живу и маски,
не играю словами – ищу поточнее краски,
и псалмы Давида, поэзия в чистом виде,
не дают простора унынию и обиде.
Называться поэтом
в стране Давидовой – лестно,
но на самом деле только Богу известно,
кто чего стоит, и
что за вершины взяты,
и какие слова пусты, а какие святы.
Май 2004
* * *
Никогда мне не
жить за Уралом
или где-то меж Волгой и Доном,
никогда мне не быть генералом,
никогда мне не стать чемпионом,
потому что
исполнились фанты
городов, и посёлков, и весей –
исчерпал я свои
варианты
переездов, жилищ и профессий.
И уже не потеют
ладони
на краю безрассудного риска,
и, похоже, в Ришон-ле-Ционе
по душе мне и ныне и присно.
И, похоже, делами
своими
я вершу по сердечному свойству,
и, похоже, негромкое имя –
далеко не резон к
беспокойству.
Ну, допустим,
звучало бы громко,
кто-то где-то во здравие выпил –
но сужается путь,
как воронка,
и кончается собственный выбор…
Июль 2004
* * *
Живу на отшибе.
Архив мой пылится.
Почти не участвую
в шуме и гаме,
который зовётся
бурленьем столицы, –
лишь изредка волны
доходят кругами.
Волна добегает –
поднимет, опустит,
не вызвав ни
страсти, ни мести, ни грусти;
в тоску не впаду,
голова не вскружится –
живу на отшибе: с
собой бы ужиться!
Себя не обманешь и
в сделку не вступишь,
за деньги и разные
блага не купишь.
Живу на отшибе,
где так уж ведётся –
для стройки
пустырь непременно найдётся.
Свой дом
потихоньку возвёл под стропила –
архив пропылённый
там будет целее.
Умения хватит,
хватило бы силы.
Живу на отшибе, о
том не жалея.
Август 2004
* * *
В.
Когда по улицам
проходит третья стража,
все окна в городе темны и молчаливы,
и лишь одно сияет светом – это наше,
откуда льются клавесина переливы.
Великий мастер
засиделся в нашем доме;
идти опасно, да и темень под ногами,
и он не ищет утешенья в старом роме,
а утешается игрой в минорной гамме.
А я потягиваю ром
неторопливо,
и слышу мастера в его минорной гамме,
и молча думаю, что эти переливы
никто нигде не зафиксирует словами.
А у ворот ночные
стражники толпятся;
капрал и латники, по-видимому, знают,
кто загостился тут с мелодиями в пальцах,
и тихо слушают, и службу нарушают.
Ещё немного – и
единственным усильем,
когда доступно превращение любое,
мы там останемся со старым клавесином,
со старым ромом и со старою любовью.
Август 2004
* * *
Ну, хорошо, не
видели бы Грюерса,
не знали бы ни города, ни замка –
неужто вся судьба
перекантуется
из-за того, что вспомнилось назавтра?
А вспомнилась
дорога серпантинная,
и понизу селенья, как игрушки,
и в замке двор с узорными куртинами,
где трогательно розовые грушки,
и на картине местная прелестница,
и буйное цветение герани,
и после марш-броска по долгой лестнице
горячий сыр в соседнем ресторане;
туристы вперемешку с населением –
нейтральные
приветливые лица…
Но что стоит за
тем перечислением,
что не даёт прошедшему забыться?
Бывает так: не
хочется, не можется –
и вдруг привалит
целое богатство,
и просто, без причины, дело сложится,
и просто, без причины, день удастся.
И нет печали, что
погода хмурится, –
ей улыбнёмся и поладим с нею.
Ну, хорошо, не
видели бы Грюерса –
и были бы на этот
день беднее.
Сентябрь 2004
* * *
Густой полумрак
подмосковного бора
в районе канала, где рядом болота,
и в памяти эхо
давнишнего спора
с лесничим из местных. Грибная охота
уже потихоньку дошла до финала –
и мы подустали, и
дождь на подходе,
и медленно движемся к руслу канала,
где газик оставлен, причастный к охоте.
Лесничий
промолвил: – Берём не считая;
хоть кто бы спросил: по какому, мол, праву?
Окажется чаша
однажды пустая;
обидно, ну что тут сказать, за державу.
А я возразил ему,
но без напора –
что это всеобщее,
значит, ничейно.
Вот тут и возникло
подобие спора:
я, так показалось, задел его чем-то.
Сказал он сурово,
озлобленно даже:
– Что вам всё равно, это я понимаю.
Да, это моё, и
его, но не ваше! –
и пауза в споре
повисла немая.
И это молчание всё
доконало,
никто с возражением слова не кинул.
Я вместе со всеми
дошёл до канала,
затем попрощался и к станции двинул,
корзинку с грибами оставив у борта;
лесничий на то усмехнулся натужно.
А я вдоль канала
шагал беззаботно:
чужого добра мне и вправду не нужно.
Сентябрь 2004
* * *
Приснилась
какая-то местность, не виданная до сих пор, –
такой городок при долине на фоне белеющих гор,
изгибная лента дороги, ажурные фермы моста,
река под мостом серебрится, вода глубока и чиста;
в соседстве – зелёное поле, за ним серо-бронзовый бор
и в центре всей местности этой со стрельчатой башней собор.
Всё дышит покоем
достатка, но словно бы выключен звук:
так тихо, что чуть жутковато, – немыслимо тихо вокруг!
И ни человека, ни
птицы на весь этот тихий простор,
как будто злодей самовластный сюда свою власть распростёр,
как будто нейтронная бомба так странно привиделась мне,
как будто загадочный вирус всю жизнь уничтожил во сне!
И с ужасом я понимаю, что чем бы ни вызвался мор,
но я перед ним беззащитен, а значит, и мне приговор –
пускай не сегодня, так завтра найти свой последний покой
вблизи от собора и бора, в соседстве с мостом и рекой.
Никто обо мне не
заплачет, не грянет заоблачный хор,
лишь ветер прощально присвистнет да солнце посмотрит в упор,
а позже полоска заката в судьбе обозначит черту…
Но это пока не
случилось – так что же я впал в немоту?!
Припомню я голос
любимой, негромкий её разговор,
во взгляде её удивлённом я боль различу и укор
и прежде, чем смолкнуть навеки, припомню, что был я храним,
и к Богу пошлю упованье звучаньем, дарованным Им.
Сентябрь 2004
* * *
Для спасения
впавшего в жар огорода
нужно много воды – вёдер двести на дню.
Трёхлитровая банка
гречишного мёда
служит платой за то, что я спину клоню
рано утром и вечером после заката
у колодца, где льётся и льётся вода…
Мой хозяин
немолод, хозяйка горбата,
им уже не по силам такая страда.
А студент на
каникулах – много ли занят
городской человек восемнадцати лет?
Хлеб и соль на
столе, и натоплена баня –
бак с водой на
сарайчике солнцем нагрет.
Есть стакан молока
и хорошая книга,
раз в неделю базар и ночное кино.
И запомнилось всё
до последнего мига,
потому что оно лишь однажды дано –
разговоры ручья за
пустыми дворами,
где смородины куст и деревьев пяток,
золотистые соты в вертящейся раме,
золотистого мёда таинственный ток,
белизна раскалённого днём небосвода,
белизна отбелённых на солнце рубах
и соседская девочка в капельках мёда
на щеке и на сладких без мёда губах.
Октябрь 2004
* * *
В.
Какой-то
лёгкий-лёгкий дождь, почти беззвучный,
когда лишь капли на стекле увидеть можно,
как будто кто-то их развешивал поштучно
и отпускал с небес на землю осторожно.
И этот шелест,
этот шёпот, этот шорох
прервали сон, хотя ложился сверхусталым,
и показалось, что таится что-то в шторах,
а вот проснулся – и видения не стало.
Но хлынул дождь, и
я под шум припомнил чётко,
что перед самым пробуждением приснилось –
вагон метро, и
молод я, и ты девчонка,
и ты в стекле зеркально-чёрном отразилась.
А дождь гремел уже
подобием обвала,
и думал я, отдавшись времени и месту,
что столько лет прошло бессмысленно и вяло,
когда мы просто обитали по соседству.
Пока зима нам не
сменила слух и зренье,
позволь себе ещё однажды так присниться,
и я дождём прольюсь в другое измеренье,
чтоб там с тобою навсегда соединиться.
Октябрь 2004
* * *
Ограда, ворота,
тропа через двор,
ступени крыльца и тяжёлые двери,
которые держит суровый запор,
хозяина скрыв от лишённых доверья.
А я отрешённо стою
у дверей,
в осенней прохладе потею и маюсь
от этой извечной боязни моей –
уйти не хочу и
стучать не решаюсь.
Ах, если бы кто-то
решил за меня,
прогнав или, скажем, к дверям припирая,
но собственный выбор, всесильем дразня,
скорей, чем приводит, уводит от рая.
В начале дороги и,
равно, в конце,
когда неизбежность стоит предо мною,
вот так я и вижу себя – на крыльце,
в осенней прохладе со взмокшей спиною…
Октябрь 2004
* * *
…Но эта книга не
совсем о том,
что сказано
словами на обложке.
Представьте в
доме, старом и пустом,
ночное ожиданье
неотложки.
Хозяин тоже одинок
и стар,
его уже не многое
тревожит,
но бренной жизни
ненадёжный дар
ещё манит, хотя
всё чаще гложет.
Сидит он,
астматически дыша,
как будто всё
отринувший,
однако
нетерпеливо ждёт
его душа
под окнами
спасительного знака –
шуршанья шин,
шагов ли, голосов…
Звонок – и тьма
как будто поредела.
– Не заперто!
Чуть звякает засов,
уже давно
оставшийся без дела.
И входит врач.
Хорош он или плох,
но в дом принёс
заботу, и аптеку,
и кислород –
и да поможет Бог,
чтоб утро
возвратилось к человеку…
Июнь
2004
