ПОКУДА МИР ЗВУЧИТ И НЕ ПОМЕРК

2000 - 2001

* * *

О верных приметах,

которыми бедность мечтает,

о нищих поэтах,

чьи книги никто не читает,

о лебедях диких,

сквозящих в прореженных кронах,

о мудрых владыках,

которым неловко на тронах,

о красках неярких,

своих ощущеньях недужных,

о ставших на якорь

фрегатах, когда-то воздушных,

о днях неказистых,

в которых серьёзность былого, –

об осени жизни,

об осени духа и слова,

о зимах и летах,

оставшихся там, за порогом,

сказать напоследок

спокойным обыденным слогом...

* * *

Жил я там, где ворон ворону

глаз не выест из-под век,

где ступил два шага в сторону –

и считалось, что побег.

В молодые годы ранние

выбивался, лез из жил,

а потом пришло сознание:

жизнь не прожил, а изжил.

И тогда сменил пугающе

все основы бытия,

и под солнцем обжигающим

вновь возникла жизнь моя.

А отпущен был из милости

и с поклажей небольшой –

только с тем, что поместилося

в голове да за душой.

Справедливость, правосудие –

непонятные дела...

Лишь дотронулся до сути я,

тут и старость подошла.

Жалок вид пустого невода –

протекли мои года

между русским словом нéкуда

и ивритским некудá*).

Сентябрь 2000

___________________________

*) Точка (ивр.)

* * *

Вспоминается парк – захудалый, старинный,

небольшой городок, утонувший в былом.

Я стою перед пыльной газетной витриной

с пожелтевшей газетой под грязным стеклом.

Рядом скучная клумба, из гипса скульптура,

и по радио маршей бравурный надсад...

Я ищу результаты футбольного тура,

что игрался когда-то полвека назад.

Перед старой газетой стою,

а за нею

разбежались дороги, и все – в забытьё.

В этот миг для меня ничего нет важнее,

чем узнать, как сыграло Динамо моё,

потому что ещё не утрачена цельность

восприятия мира внутри и вовне,

и футбольные страсти – такая же ценность,

как запруда, и солнце, и Лёлька в окне.

Вот окончится детство,

и взрослою данью

жизнь обложит меня, как и всех остальных,

и заставит дополнить моё мирозданье

рядом скучных подпорок бетонно-стальных.

Что ж, могло и похуже закончиться это –

находился бы в толпах слепых и немых.

Но припомнится парк, и футбол, и газета –

и дыхание снова прервётся на миг...

Сентябрь 2000

СЕМЬ СТИХОТВОРЕНИЙ

С ЭПИГРАФАМИ ИЗ АЛЕКСАНДРА РЕВИЧА

...чистый листок на столе...

Тень на оконном стекле,

чистый листок на столе,

том словаря, карандаш –

добрый домашний пейзаж.

Над белизною листка
мягко взмывает рука,
и возникает строка
в белом пространстве листка.

И возникает река,
сонный покой городка,
дом у реки на виду,
сад и качели в саду.

Я возникаю в окне
в белой сорочке, и мне

десять-одиннадцать лет
от появленья на свет.

И в возрождённом былом
я у окна за столом,
тень на оконном стекле,
чистый листок на столе…

...и тень дворовой липы...

Из дома выбежать стремглав

во двор, под тень дворовой липы,

родимых лиц дагерротипы

в архивах мозга перебрав,

и резко высветить одно –

через ветвей переплетенье –

лицо в окне,

а я из тени

как раз гляжу туда, в окно, –

и понимаю, что забыл,

увы, подробности и даты –

всё это где-то и когда-то, –

а только помнится, что был

старинный дом, зелёный лад

ветвей на белом переплёте,

и я ловлю в окне напротив

наполненный любовью взгляд...

Кино начинается рано…

Кино начинается поздно

под небом в саду у реки.

Большие днепровские звёзды

над нами висят, высоки.

Прекрасны и полны значенья

в дрожащих огнях небосклон,

экрана цветное свеченье

на фоне синеющих крон,

и девочка в платьице тонком,

её голубая щека

во мраке,

и словно бы током

меня ударяет слегка,

и лёгкое наше касанье

рождает, мне кажется, свет, –

а там, на неярком экране,

течёт ординарный сюжет,

в котором немного событий,

почти ничего для души,

а только забота о быте,

усталость и труд за гроши,

утрата надежды и дома,

болезни и плачи навзрыд –

и всё это нам незнакомо,

а только ещё предстоит,

и что-то в героях мы ищем,

пытаясь узнать наперёд…

Её и меня по жилищам

полночный троллейбус везёт.

Мы так и не поняли толком,

про что это было кино,

но девочка в платьице тонком

глядит отрешённо в окно.

О невозвратный мир, куда дороги нет!

О невозвратный, голубой, зелёный
мир детских бед и гулкой суеты,

когда в глаза стекает пот солёный,
но гол забит, и это сделал ты!

О невозвратный, жёлтый, синий, красный

мир юношеских снов, прибоя дрожь,

и ты ныряешь под накат опасный

крутой волны – и снова воздух пьёшь!

О невозвратный, трепетный, истомный

мир первой страсти, ненасытных уст,
молчанье ночи непроглядно тёмной –

и белый день, и снега вкусный хруст!

… В пространстве нам заслон поставлен строгий,

пресечена и временная связь,
но все дороги, Боже, все дороги
туда ведут, стихами становясь.

...и этот дом на снос, и новые стропила...

И дом на снос, и новые стропила

почти рутинны в наши времена.

Из сердца вон, что сердцу было мило:

где, по преданью, дедова могила,

растёт многоэтажная стена.

Но и на ней заметны знаки тлена –

чем краше зданье, тем они видней.

И только то, что изначально бренно,

оказывается прочней, чем стены,

и долговечней тёсаных камней.

Всего-то дел – бумага да чернила,

и незаметны сила и замах,

но – дом на снос и новые стропила, –

как видно, есть особенная сила

в особенно поставленных словах:

с площадки допотопного трамвая

ступаю на булыжник мостовой,

и сладко пахнет липа вековая,

дом не снесён, и бабушка живая,

и живы все, и даже дед живой!..

Как в столетнем фотоаппарате,

Панораму застилает мгла.

Девяносто пять бездонных лет
с той поры, как деда нет на свете.

Говорили, был фотопортрет,
да пропал.

Но что на том портрете
наша жизнь увидеть бы могла?

Пейсы, кипа, доброта во взгляде…

Остальное застилает мгла,
как в столетнем фотоаппарате.

Был погром почти что век назад
смертью деда славно подытожен.

Уничтожен фотоаппарат,
и фотограф тоже уничтожен.

Страх глядит из каждого угла
под псалмов скупые песнопенья:
наши судьбы застилает мгла
общих бед и общего терпенья.

В.

…две зыбких тени, слившихся навек.

Уходят люди. Тяжелы утраты.

Редеет круг – взгляни по сторонам.

И я уйду, и ты уйдёшь когда-то,

добро бы вместе, но решать не нам.

Там вечность правит; что ж сказать о миге,

чтобы не впасть в кощунство и навет, –

что сохранятся на страницах книги

две зыбких тени, слившихся навек?

Не надо бы мечту лелеять эту,

миг созиданья превращая в час.

Уходит всё, и книга канет в Лету,

и слава Богу, если после нас.

Пройдя вдвоём сквозь жизненные свили,

одно на свете знаем ты и я:

две зыбких тени слившимися были

весь краткий срок земного бытия.

Ноябрь 2000 – сентябрь 2001

* * *

Обрушились наземь тяжёлые массы воды,

и громы небесные, мир сотрясая, звучали…

Конец декабря, и опять расцветают сады,

как будто весна повторяется в самом начале.

Сезон возрожденья, который зовётся зимой,
сезон обновленья и радужных планов на лето,
и дух флёрдоранжа витает над влажной землёй,
и чуть нереальным по-прежнему выглядит это.

И яркое солнце, и зелень куда ни взгляни,
и хочется верить во всё, что планида пророчит.

А всё же зима, и такие короткие дни,
а всё же зима, и такие бессонные ночи!..

Декабрь 2000

* * *

За горизонтом Чистые Пруды

и Современник, бывший Колизей.

Всё больше утекающей воды.

Всё уже круг стареющих друзей.

Там Грибоедов смотрит на метро,
там спозаранок голуби не спят,

и под шуршащей дворницкой метлой
там даже в марте рыжий листопад.

…Ушедшей жизни запах, вкус и цвет

ко мне порой приходят по ночам.

Здесь листопада и в помине нет,
и в городе прудов не замечал.

Нет совпадений, нет созвучных нот –

не растирай усталое чело:
как, объясняя, избежать длиннот?

Слова с нуля не значат ничего.
Я радуюсь оранжевой весне,
я выбрал эту жизнь – одну из двух.

Но не спросясь являются во сне

трамвайный звон и тополиный пух.

26 февраля 2001

ПАМЯТИ РОЛАНА БЫКОВА

Романтика юности в принципе неоспорима,
но катятся будни, рутины своей не тая,
и горестный Гёз, капитан из фантазии Грина,

старается водкой задобрить каток бытия.

Лишь изредка кто-то замолвить пытается слово
за воздух свободы, за воздух, который – ничей;
но, молвив его, скоморох из Андрея Рублёва
тряпичною куклой свисает в руках палачей.

И движешься дальше, надеясь на время и место,
но жизнь коротка, и плывёт над пожарищем чад,
и местный мудрец – дирижёр духового оркестра
с экрана молчит, а глаза его криком кричат…

Март 2001

* * *

Вильяму Баткину

Утром гремела гроза: апрель предъявил права.

Иду по привычной тропе в киббуцном земельном наделе.

По левую руку – пшеница, по правую – просто трава,

и обе мне до плеча вымахали за неделю.

Ещё неделя пройдёт, самое большее – две;

будут пшеницу жать, ибо она созрела;
разноцветная желтизна хозяйничать станет в траве,
колючие семена разбрасывая, как стрелы.

Всё происходит быстро в этой жаркой стране,
где час-полтора езды от границы к другой границе,

где рукою подать от мира к террору и даже к войне,
где можно в одночасье стать богатым и разориться.

На фоне потока машин я почти что стою –

виртуальных коней судьбы не дёргаю, не стегаю,

вновь и вновь озираю всю дорогу свою,
предназначенье своё медленно постигаю.

Не от хорошей жизни эта статичность моя,
не для каких-то целей и точно уж не для вида.

Но, может быть, оттого что не тороплю бытия,

мне чуть более различим голос царя Давида…

Апрель 2001

* * *

Асе и Леониду Хаитам

Кто мы такие есть и кем у людей слывём?

Почти любому из нас хотя бы однажды случается
себя в иных обстоятельствах почувствовать королём –

и сразу же ощутить, что трон всё время качается.

Что делать – мы обитаем в мире, не вовсе пустом,

и трудновато ждать, когда вокруг распогодится:

в жизни почти любому случается быть шутом
и даже быть палачом тоже, увы, приходится.

А всё потому, что живём чаще всего впопыхах,
не заботясь об исполнении предназначения высшего,
и так нередко бываем куклами в чьих-то руках, –
оно ещё хорошо, если это – руки Всевышнего.

Апрель 2001

ШАХМАТНАЯ БАЛЛАДА

Он мне твердил: – Земля прекрасна,
а ты ползёшь, как вол в телеге,

уже скукожился от боли,
и только блага, что дышать.

Неужто в мире нет соблазна?

Уйди в загул, отдайся неге! –

и предложил: – Сыграем, что ли,
и победителю – решать.

Садимся в сумерках вечерних
и придвигаем свет поближе,

Уже фигуры ждут, как люди, –

и рядовой, и каждый чин…

Но кто надменный мой соперник?

Как в зеркале, себя я вижу –

и понимаю, что не будет
ни снисхожденья, ни слабин.

Я знаю – он серьёзный воин
на белых и на чёрных клетках:
он основателен, запаслив
и образован по уму;
в минуты риска он спокоен,
а это качество – из редких,
и переменчивое счастье
скорей склоняется к нему.

А я беспечен и нескладен,
и принимать решенья – пытка,
не склонен торопить событья
и не любитель перемен.

И жребий мой, будь он неладен,
всегда таков, что я в убытке,
а если нет забот о быте,
чего же ожидать взамен?

Болезни, раны, непогоды…

И всё же есть свобода воли:
мы не покинем поле боя –

уж больно ставка высока.

И шестьдесят четыре года –

как шестьдесят четыре поля,

и не нужна ничья обоим,
и не кончается строка…

7 мая 2001

ВОСЛЕД ЛЕОНИДУ МАРТЫНОВУ

Пришло какое-то прозрение,
пришло какое-то признание,
а с ними – лёгкое презрение
и даже чуть негодование:
они, как знаки препинания
в большом и сложном предложении,
развиться не позволят мании,
что ты недалеко от гения.

Нет, далеко! Твои прозрения –

не на года, а на мгновения.
Нет, далеко! Твоё признание –

отнюдь не то, что осознание.

Всё это следствие звучания,
ну, может быть, и уважения,
но не резон для увенчания
или для головокружения.

Всё это дело предпочтения:
кто любит суть, кто волхвования;
а гений внятен без прочтения –

одной лишь магией призвания.

Май 2001

* * *

Зинаиде Палвановой

Обустроен в быту, никакой ностальгией не болен,

разве только отчётливей вижу пробелы в судьбе…

Незнакомые птицы кружатся над скошенным полем,

и от птичьего крика становится не по себе.

В их рутинном круженье я собственный жребий приемлю,
не впадая в печаль по отдельным пробельным кускам:
незнакомые птицы садятся на тёплую землю,
ищут зёрна в стерне – и взмывают опять к облакам.

Десять лет – не пустяк, и былое почти не тревожит,
эти птицы со мной, а пожарище спит под золой,
и смятенью души только тот посочувствовать может,
кто три четверти жизни кружил над холодной землёй.

Май 2001

ВЕСТНИК

Он входит – с неухоженной бородкой,

в разбитых башмаках на босу ногу,

очёчки с хилой проволочной дужкой,
глаза слезятся, крючковатый нос, –
и говорит: – А путь-то не короткий,
но всё-таки добрался, слава Богу;
вы не смотрите, что на вид недужный, –
я весть принёс.

Откуда, кто? Но все вопросы после:
мы страннику даём воды холодной
и собираем наскоро застолье,
скатёрку стелим, придвигаем стул,

включаем газ и суетимся возле,
и по всему минуты нет свободной –
и видим вдруг, что, у окошка стоя,
наш гость уснул.

Он стоя спит! Умаялся, бедняга…

Гляжу в его морщины вековые -
и так внезапно понимаю что-то,
что лучше бы вовек не понимать:
оттуда он, где я однажды лягу,
как лягут все, пока ещё живые,
и где давно проводят дни без счёта
отец и мать.

Но невдомёк, зачем явился вестник:
благословить? Предупредить о чём-то?
Поведать о незыблемых границах?

Помочь судьбу увидеть с двух сторон?

По виду мирозданию ровесник,

он ангела играет или чёрта?
А может быть, един в обоих лицах
и тем силён?

Что скажет он – что мне открыта книга
грядущих неожиданных свершений?

Или покажет действие закона:
мол, тут стена, и дальше вход закрыт?

И вот мы ждём таинственного мига,
когда проснётся наш незваный гений

и сумеречно, строго, отрешённо
заговорит…

Июнь 2001

* * *

Я поселился в городе, которого нет.

Арье Ротман

Здесь просторны проспекты, высоки и светлы дома;

на улицах немноголюдно, жизнь ясна и пряма,

и по ночам неяркий, успокоительный свет –

я проживаю в городе, которого нет.

Здесь транспорта очень мало – разве что для калек:

зачем торопиться людям, для которых что день, что век?

А в небе почти ежегодно происходит парад планет –

я проживаю в городе, которого нет.

Здесь редко имеешь дело с полицией и судом,

ибо библиотека – главный в каждом районе дом,

а мэром на третий срок избран мой друг-поэт, –

я проживаю в городе, которого нет.

Здесь бывает холодно летом и жарко зимой,

а дороги все непременно ведут домой;

дом существует в реальности, город – наоборот:

он появился со мной и со мной умрёт.

И когда разойдутся люди с его похорон,

все строения рухнут, вздыбится чёрный гудрон,

библиотеки города скроются под огнём,

и больше никто никогда не поселится в нём!..

Июль 2001

* * *

Я позабыл, где в Киеве Подол…

Вадим Гройсман

Я позабыл, где в Киеве Подол;
хотел опять услышать и вглядеться,
попробовал открыть окошко в детство,
но жаркий ветер из него подул.

Я позабыл, где Раменки в Москве –

там был мой дом, и кров, и стол, и ложе;
всё снова есть, но с прошлым так несхоже,
что не живёт совместно в голове.

Я позабыл, где в Питере Нева,

Литейный мост и светотень проспекта.

Не раз, не дважды это мной воспето,
а нынче оратория нема.

Я позабыл, где в Таллинне собор
с пленительным названьем Олевисте, –

мне Храм иной дарит иные вести,
и к Богу путь сменился сам собой.

Я звал своими эти города,
но гасло эхо, «ты чужой!» крича мне.

Я помню всё, до трещинки на камне –

и всё забыл. Как видно, навсегда.

Август 2001

* * *

В.

Юпитеры направлены на нас.

Так странно всё, как будто это снится.

Помреж молчит, листая про запас
рабочего сценария страницы.

Хлопушки стук разносится окрест,
дробится эхо аэровокзала,
приказ «Мотор!», и камеры наезд,
и вся массовка дружно побежала.

Какого действа строится зачин –

трагедии? Любовного романа?

Толпа бежит. А мы-то здесь зачем?

Неужто нам другого места мало?

Но смотрит хищно объектива глаз,
он крупным планом выбрал наши лица,
юпитеры направлены на нас,
и мы должны на что-нибудь решиться.

В динамиках стремительный мотив,
толпа бежит, сливаясь воедино,
а мы стоим, друг друга обхватив,
и этим портим, кажется, картину.

Массовка вновь показывает прыть,
и все играют, а игра без правил,
но режиссёр забыл нам объяснить,
какие роли он для нас оставил…

Август 2001

ЯМБЫ

По мотивам Владислава Ходасевича

Когда мы спим и сны цветные ловим,

и неподвижен мир вокруг и тих,
зелёная цифирь над изголовьем
свой бег не прекращает ни на миг.

И пусть во сне текут многообразно
события, и люди, и места, –

остановись, мгновенье, ты прекрасно! –

увы, недостижимая мечта.

И как бы нам ни сетовать во мраке,
а никакой другой дороги нет,
чем изредка найти в словесном шлаке

две-три строки, что выдохнул поэт.

Нет, нет, не уповаю на скрижали,
на вспененный овациями зал,

а попросту минуты вздорожали,
как Ходасевич некогда сказал;

а попросту осталось много меньше,
чем прожито под солнцем и луной,
и память в темноту бессонно мечет
всё то, что было с миром и со мной.

Неужто было? В жёлтых пятнах фото,
старинных слов затейливая вязь…

Но, как на небе след от самолёта,
виденье тает, пеной становясь.

И на листе бумаги вместо зарев
колеблется едва заметный след:
тому, кто жизнь бездарно разбазарил,
цене минут печалиться не след.

Здесь был дворец или молельный дом,
а может быть, военная твердыня.

В обрушенных гранитных плитах ныне
величье стен распознаю с трудом.

И как тут не задуматься, увы,
о вечной власти случая и срока:
всё то, что было сильно и высоко,
лежит во прахе посреди травы.

Она сквозь плиты мирно проросла,
заполнив щели каждого разлома.

Ей нет забот о назначенье дома
и нет ей дела до добра и зла…

Смотрюсь в ряды коротких чёрных строчек,
как смотрятся в зеркальное стекло:
что двадцать лет назад я напророчил,
то десять лет назад произошло.

Но я пророком быть не подряжался –

пророки изрекают на века, –

а лишь заворожённо погружался
в разноголосый омут языка.

Я слепо доверял его стихии,
и шёл на дно, и подымался ввысь,
и он слова подсказывал такие,
которые таинственно сбылись.

Пророки говорят: – Душа взлетела! –

а я ступал, с надсадою дыша:
как под тяжёлой ношей стонет тело,
так и под грузом этих тайн – душа.

Не называется – беда,
а лишь пророчеством зовётся:
звезда на землю оборвётся
и станет горькою вода.

Приобретая серебро,
двадцатый век ещё в начале,
ещё привычны пасторали
и вера в счастье и добро.

Но слово сказано,

и вот
век стал чугунным и железным,
и сколько звёзд упало в бездны,
и сколько было горьких вод!

Как жить на свете нам с тобой,
где скудота жилья и хлеба,
где каждодневно меркнет небо
и почва ходит под стопой?

А надобно учиться ждать
средь горьких вод и звёзд падучих
и не надеяться на случай,
но ожиданьем побеждать

рутину дней, рутину лет
в потоке бытия суровом
и ясным неслучайным словом
пытаться свой оставить след.

В.

Из ничего я создаю ничто:
оглядываюсь, недоумевая,
и снова вижу линию трамвая,

летящий снег и красное пальто.

Но чтобы зафиксировать улов,
своё ничто я превращаю в нечто,
а это превращенье бесконечно –

язык содержит много тысяч слов.

И, значит, нужно так найти слова,

чтоб это нечто превратилось в что-то, –

довольно нерутинная работа,
в которой и душа, и голова.

Из ничего я создал мир,
и в нём,
пожалуй, что-то так, а что-то эдак;
мне нужно озаренье напоследок,
чтоб воздухом заполнился объём,

чтоб он морозцем и тобою пах,
чтобы пальто светилось красным светом
и жарким средиземноморским летом
чтоб снег тихонько таял на губах…

По жребию живём, а жребий слеп:
богатства нет и, видимо, не будет,
и в пять утра меня будильник будит –

вставать, чтоб зарабатывать на хлеб.

Встаёшь и отправляешься в поход;
здоровья нет и, видимо, не будет,
и в теле, как в надтреснутом сосуде,
всё меньше сил, всё больше непогод.

Что мне дала нещедрая судьба?

Совсем немного: разум, слух и зренье
и к ним в придачу мудрое терпенье,
чтоб из себя выдавливать раба.

Покуда мир звучит и не померк,
я благодарен, что со мной сегодня
напев псалма и свет свечи субботней,
январский гром и молний пересверк.

Ноябрь – декабрь 2001