*   *   *

                                       Сергею Канчукеру

Увы, всё трудней отрываться от грешной земли:

зависим от денег, болезней и даже погоды.

Все лучшие годы похоже что в детстве прошли,
а нынче проходят уже и нелучшие годы.

Земная рутина ухватит тебя и ведёт,
а пикнешь – прищучит, ещё и прикрикнет сурово,
и жизнь, как посмотришь вокруг, – несмешной анекдот
в припушкинском, давнем значении этого слова.

Но если в душе сохранился тайник и родник,
не стоит скорбеть, несмотря на любые утраты:
у нас остаётся с рождения данный язык –

мы с ним полнозвучны, красивы, умны и богаты.

Январь 2003

*   *   *

Старый двор. Убогие сараи,

где брикеты торфа и дрова.

Целый век мы прожили, играя
на задворках старого двора.

Тёплая земля под лопухами,
ягоды шелковицы в пыли…

Звуки на рассвете возникали,
дотемна затихнуть не могли.

А потом ушли мы за ворота
в шумный мир, бетонный и стальной,
и, похоже, потеряли что-то
за кирпичной крашеной стеной.

Годы детства в памяти стихали,
и умолкли вроде бы совсем,
и возникли заново – стихами
с тихим эхом деревянных стен,

с тихим стуком дождика по крышам,
с тихим вздохом пасмурной порой.

Всё, что в детстве ежедневно слышал,
слух сформировало и настрой.

Пусть звучанье сумрачно и смутно –

музыка, ей-богу, неплоха.

Чувствую себя вполне уютно
на задворках русского стиха.

Февраль 2003

СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ

Я семейный альбом листаю,

старый, пыльный, в следах огня,

и квартира моя пустая

оживает вокруг меня.

С удивленьем смотрю на снимки,

чёрно-белые с желтизной,

потому что не я там с ними,

а они сегодня со мной.

Удивленье длится и длится:

все родные в этом кругу,

но смотрю и смотрю им в лица –

никого узнать не могу.

Ну, конечно, если вглядеться...

Так о чём же моя печаль?

На черты, знакомые с детства,

наложило время печать.

Им оно не дарило блага,

а сминало тоннами зла:

тот прошёл бараки ГУЛАГа,

эта дело врачей прошла;

тот вернулся с войны безногим,

тот построил дом на песке,

этот был талантлив, но многим

застил свет – и запил в тоске.

От альбома веет ознобом...

Все ушли они, в свой черёд:

вот и маму унёс Чернобыль,

вот и брата скосил Исход.

Их земные кончены были –

только я один не умру,

потому что меня убили

в сорок первом, в Бабьем Яру.

Февраль 2003

*  *  *

                        Ефиму Пищанскому

Махнём не глядя судьбы в той стране,

где родились, и выросли, и стали

ловителями звука в тишине

среди заносов чугуна и стали.

Махнём, к примеру, наши города,

места учёбы и места работы –

а всё не переменится страда,

когда неволя пуще всей охоты.

А всё не переменится простор,

где места не нашёл смиренный инок,

хотя искал и о дороги стёр

несметное количество ботинок.

А всё не переменится итог:

в сухом осадке тщетные усилья,

и слишком поздно обретённый Бог,

и слишком рано сломанные крылья.

Нужна отвага на полёт без крыл

над нашей неустроенной планетой,
чтобы рвануться из последних сил

и вырваться из заданности этой.

Март 2003

*   *   *

                                              В.

Стоял февраль. Всё только начиналось.

По-новому дневалось, ночевалось,
мир отличался резкой новизной.
Мелькали дни на снежной карусели,
и что-то неизвестное доселе
с тобой происходило и со мной.

Занятия твои кончались поздно.

Стоял февраль, морозный и беззвёздный.

Я ждал тебя у станции метро.

Мы шли и спотыкались то и дело;
казалось нам – мело во все пределы,

казалось нам – по всей земле мело.

Всё было белым – дом, фонарь, аптека…

Я вспоминаю через четверть века:
стоял февраль, немыслимый теперь.

Ещё снеговерчение сплошное
нам открывалось доброй стороною
и не было болезней и потерь.

Ещё, хотя забот вполне хватало,
их в это время словно бы сдувало
снеговерченьем на края земли.

Стоял февраль, холодный и метельный;
и в свете дня, и в тесноте постельной

мы просто друг без друга не могли.

Земли круженье, головы круженье,

друг другу бессловесное служенье,

и каждый миг наполнен до краёв

тем, что сказалось, тем, что нашепталось…

Стоял февраль. Всё только начиналось,
и музыка была почти без слов.

…Гляжу в окно: зелёная мимоза;
не только ни метели, ни мороза,
но раскалённый свод над головой.

А память возвращается в начало,
когда весь мир, казалось, заметало –
стоял февраль. Он до сих пор живой.

8 апреля 2003

*   *   *

Удалась ли жизнь? Заболоцкий сказал бы – нет,
ибо рано умер, в лагере был и в ссылке.

Но тогда откуда утренний этот свет,
где на сером фоне янтарной зари прожилки?

Но тогда откуда утренний этот звук,
где в прозрачной роще слышно листа паденье?

Но тогда откуда морозной свежести дух,
что приходит и в нас остаётся, как наважденье?

Это всё из слов: это в них земля и вода,
наших душ покой, наших судеб чёт или нечет.

Удалась ли жизнь? И стихи отвечают – да,

вопреки всему, что ломает нас и калечит.

Апрель 2003

*   *   *

Старинный лист верже в чернильных пятнах ржавых,
в заглавных кружевах и брызгах побежалых
там, где цепляло лист гусиное перо, –
автограф из бумаг великого поэта…

В музейной тишине смотрю на чудо это:

чеканные стихи, а выглядят пестро.

Но если лишь смотреть на партитуру Баха,
там тоже не найти вселенского размаха
в курьёзной толчее бемолей и фермат.

А всё же в пестроте линованного стана,
что создана рукой, таится, как ни странно,
звучанье тонких струн и трубчатых громад.

Вот так и у стихов особая фактура:
они не только текст, они и партитура –

те, на которых есть Всевышнего печать.

Для нотного ключа в них не найдётся места,
не требуют они солиста и оркестра,
но правило одно: стихи должны звучать.

Апрель 2003

*   *   *

Лишь в детстве возможны такие дары,
какие дарил мне сговорчивый город:
я знал наизусть проходные дворы,
короткие спуски, проломы в заборах.

Как будто во мне был пилот-автомат,
на важных маршрутах не сбился ни разу
и даже на матчи столичных команд
ходил без билета по тайному лазу.

Я в разных местах после этого жил
и в каждом пытался освоить начала –

и с книгами знался, и с планом дружил,
а всё-таки тайна уже не звучала.

Но есть мегаполис, что с детства знаком,
где каждый мой звук отзывается эхом,
который зовётся родным языком,
и в нём я живу, никуда не уехав.

На самом излёте осенней поры
он мне открывает богатства сплошные:
я знаю его проходные дворы,
короткие спуски, ходы потайные…

Апрель 2003

*   *   *

Я хотел написать совершенно иную книгу,

чтобы можно было отслеживать в ней интригу,
чтоб сюжет и герой необычными были там.

А сложилась книга, где этого нет в помине,
где герой ординарен, интрига вязнет в рутине,
а финал – поминки по юношеским мечтам.

Я хотел написать совершенно иную книгу –

о команде, с трудом вошедшей в высшую лигу
и комплект медалей добывшей в один сезон.

А сложилась книга об игроках уставших,
никаких медалей никогда не видавших
и нашедших в досрочной пенсии свой резон.

Получается так не совсем по собственной воле –

может быть, потому, что не можешь вздохнуть от боли,
может быть, потому, что живёт в характере честь,

а не носишь её на себе, будто веригу…

Я хотел написать совершенно иную книгу,
а сложилась книга о жизни, как она есть.

Май 2003

*   *   *

Что нужно для жизни? Не так уж много –

здоровье, крыша над головой,
благословенье Господа Бога:
трудись и люби, покуда живой.

Ещё, конечно, над чем трудиться;
ещё, конечно, кого любить;
ещё, конечно, добрые лица,

горю готовые пособить;

две-три пластинки или кассеты;
несколько книг, не порющих дичь…

Живи, люби, трудись и не сетуй –

мол, ничего не сумел достичь.

К чему искать искушений новых,

впадая в поздний самообман,
ежели ты угадал в основах
своей планиды Господень план.

Нельзя же считать простым совпаденьем,
что всякий раз, когда на краю

неверный шаг угрожал паденьем,
Он подставлял десницу Свою.

7 мая 2003

*   *   *

Попробуйте на берегу морском

взгляд отвести от ближнего загара

и в пятнах гальки, смешанной с песком,

вдруг разглядеть мозаики Шагала.

В гудках машин и визге тормозов,

в дом с улицы летящих постоянно,

попробуйте расслышать трубный зов

Денисова и хоры Мессиана.

И в гуле слов, наполнивших вокзал,

в их нервности, и радости, и злобе

попробуйте расслышать, что сказал

сам Бродский в поэтическом захлёбе.

Ан не даётся! Ибо есть изъян,

из-за чего бывает и обидно:

Шагал, Денисов, Бродский, Мессиан –

а прочим и не слышно, и не видно.

Ну, что же, недовольные судьбой, –

попробуйте под грузом многотонным
пожить

           и хаос фильтровать собой,
чтоб нам служить зрачком и камертоном.

Май 2003

*   *   *

Пахнет угольной гарью, если ветер на север,

и свистки маневровых приближаются к дому...

Так порою восходит то, что в память осело

человеку, сегодня безнадёжно седому.

Это близость вокзала: магистральная горка,

лязг железа при сцепке, громкий радиоголос...

Вспоминаю всё это, и становится горько,

потому что пространство пополам раскололось.

И распались дороги – явно стали короче,

стали, может быть, шире, но не стали покатей.

И звучанья дневные, и звучания ночи

совершенно иные у судьбы на закате.

Стихли стоны вагона в путешествии дальнем,

и лесные разъезды, и мосты через реки,

и часы с перезвоном на фасаде вокзальном

отсчитали мне время и застыли навеки.

Май 2003

*   *   *

                                                  В.

В парке у моря играет оркестр духовой
просто по случаю тёплой осенней погоды.

Дерево с медью на дюнах и над головой,
дерево с медью – валторны звучат и фаготы.

Местный оркестрик играет себе для души,
и музыканту позволено быть неумелым.

Вальсы и польки кружатся в прибойной тиши,
сосны кружатся, как в старом кино чёрно-белом.

Может, я тоже всё это увидел в кино,
может, приснилось, а может, и было на деле:
горны с фанфарами, музыкой небо полно,
сосны затихли и белые шляпы надели.

Это над ними недвижно висят облака,
тёплая осень на время разгладила лица.

Мы неразлучны, и музыка длится пока.

Мы неразлучны, пока эта музыка длится.

К нам не однажды ещё прикоснётся беда,
нас не однажды ещё побросает по свету.

Всякое будет, но мы сохраним навсегда
сосны, песок и просторную музыку эту.

Смолкли валторны, тарелки устали греметь,
лишь геликон ещё нотами занят своими.

…Утром проснёшься – и слышишь далёкую медь,
и вспоминаешь: во сне дирижировал ими…

Май 2003

*   *   *      

Как в знаменитом скрипичном концерте Шнитке

солист играет на скрипке, струн не касаясь,

а весь оркестр молчит, опустивши руки,

ещё не зная, что происходит чудо, –

так и мне захотелось убрать все белые нитки

неточных слов и рифм – случайных красавиц,

из неподвижных струн извлекая звуки, –

нет, не из струн, а попросту ниоткуда.

Только как это сделать, если в руках бумага,

карандаш или ручка, да словари на полке?

Притом скрипача мы видим, и лица выраженье

нас убеждает, что всё-таки он не спятил.

Я же непониманьем рискую с первого шага:

обычный читатель увидит смысла осколки,

а попытка проникнуть требует погруженья

в беззвучную музыку – в таинство белых пятен.

Одна надежда, что где-то в раскалённом Иерусалиме
или, к примеру, в далёком заснеженном Сыктывкаре
найдутся люди, чьи душевные струны
отличаются от  клубка запутанных нитей.

Крайне мала вероятность мне пересечься с ними,
но мы, по крайней мере, не разделены веками,
и белые пятна мои, мои лакуны
они заполнят звучаньем своих событий.

 Июнь 2003   

*   *   *

Подробности осени: просто усталость с утра

без всякой причины,

как будто я выплыл, последние силы собрав,

из тёмной пучины;

и ливень обвальный – четвёртые сутки подряд

не выйти из дома,

и если бы даже я был здоровее стократ,

усталость бездонна.

Подробности осени: молча лежу в тишине,

и лень шевелиться,

из тёмной пучины без спросу приходят ко мне

событья и лица,

и вдруг понимаю, что всё истончается нить,

всё гуще усталость,

и в памяти эти событья и лица хранить

недолго осталось.

Нет, я не о смерти – вторгаться в Господни дела

никак не годится, –

пронзительно чувствую – ливень смывает дотла

событья и лица.

Останутся мифы – обман, анекдоты, клише,

осколки былого...

Подробности осени: горькое знанье в душе

и музыка слова.

Июль 2003

*   *   *

Зарождение замысла:

тишина как молчанье внезапно затихшей толпы.

Продираюсь сквозь заросли,

поначалу надеясь дойти до привычной тропы.

Но обманчивы затеси:

прозеваю вполне, их следя на деревьях окрест,

появление завязи

на невзрачном побеге вдали от исхоженных мест.

Становление замысла:

это просто работа, которой не видно конца.

Это ливни и замети,

это стужа и зной – не укрыться, не спрятать лица.

Это чувство экзамена –

нет его, и законченный день ощутится пустым,

и рождаешься заново,

а на прежних путях ностальгический стелется дым.

Воплощение замысла:

нет, не то, что хотел, но о чём никогда не мечтал,

и смотрю я без зависти

на дела мастеров, на чужой благородный металл.

...Спать отправился затемно,

ночь прошла – оглянулся, увидел пичок небольшой,

и до нового замысла

неуютно живу, не в ладах со своею душой.

Июль 2003

*   *   *

Могучая крона каштана –

гостиницы фирменный знак –

скрывает столы ресторана

от взглядов досужих зевак.

А взгляды возможны с балкона,

где вечером тишь и уют,

где в креслах сидит отрешённо

жарою привяленный люд.

И вдруг под напев горьковатый

всплывают и входят в сюжет

те строки, что создал когда-то

хороший российский поэт:

На влажные планки ограды

упав, золотые шары

снопом намокают, не рады

началу осенней поры.

Не стоит искать ностальгии

в таком развороте пера –

наводит на чувства другие

возникшая в строчках пора.

А попросту русское слово

для нас не заменит ничто.

Ну вот, мы приехали снова

туда, где не знает никто.

Прекрасны условия быта,

хотя докучает жара.

Но дождик стучит подзабыто

о жесть водостока с утра,

и, вверх вознесённые странно

в бессонный раздумчивый час,

багровые листья каштана

шуршат под ногами у нас.

Август 2003

*   *   *

                                                                     В.

На рыночной площади тесно; и говор, и гомон затих –

играет бродячий оркестрик в одеждах цветных шутовских,

и, в парке оставив забавы, вокруг собралась детвора,

и взрослым, как видно, по нраву весёлая эта игра.

Ах, как это всё-таки странно и даже похоже на сон –

в кофейне посиживать рано, хрустящий жевать круассон,

прихлёбывать кофе лениво под медные тенор и бас

и думать про дивное диво, сюда поместившее нас.

Играй же, оркестрик бродячий, пока мы сидим у стола!

Вся наша дорога иначе должна развернуться была,

но Господу было угодно, чтоб мы хоть на старости лет

пожили на свете свободно и даже увидели свет.

Спасибо судьбе запоздалой за твой успокоенный взгляд,

за этот оранжево-алый над озером тихий закат.

Покуда мы живы и вместе, покуда рождается стих,

играет бродячий оркестрик, которого нет у других.

Август 2003

ЦЮРИХ

По улице, идущей круто в гору,

мы на трамвае поднялись к собору

и сели на скамейку у черты

почти обрывной, обращённой к югу,

чтобы увидеть город и округу,

как говорится, с птичьей высоты.

Потом спустились, и дорога эта

вела к строеньям университета;

мы сколько можно походили в них,

и объяснила эта панорама,

что храм науки ниже просто храма,

но выше всех строений остальных.

А дальше шли по улицам покатым

к особнякам солидным и богатым,

к отелям, банкам, к разной старине,

к изысканным продуманным витринам,

к музейным гобеленам и картинам,

не пострадавшим ни в какой войне.

И было ощущение такое,

что жизнь полна достатка и покоя,

по крайней мере, вот сейчас и тут.

И говорили наблюденья эти,

что люди так должны бы жить на свете,

но только почему-то не живут.

Сентябрь 2003

*   *   *

                           Елене Аксельрод

Снова снятся ночные кошмары –

будто я возвратился в Москву

и, не юный, но вовсе не старый,

по вчерашним законам живу.

Снова вижу метро под завязку,

и бетонные чащи окрест,

и уныло-зелёную краску

в коридорах присутственных мест.

Снова чувствую запах столовки,

где хлебаю харчо и компот;

вновь ступаю, смешной и неловкий,

на дорожный несколотый лёд.

Мне твердят – времена изменились,

всё иное сегодня и там.

Только всё это снится, как снилось,

возвращая к ушедшим местам.

Среди них ни реальных, ни мнимых,

но судьба продолжает зиять,

как с двойной экспозицией снимок,

где картинки ничем не разъять...

Сентябрь 2003

ВОСЛЕД СТРОКЕ ШЕНГЕЛИ

Цикл стихотворений

1.

Время – только знаки циферблата.

Наши судьбы – вечность или блиц?

То, чем жизнь воистину богата,
не имеет временных границ.

Что мне эр искусственные стены,
что мне дат сплошной металлолом,
если я живу одновременно
в будущем, сегодня и в былом?

Дар небесный – видеть мир без грима
и без временнóго ярлыка.

Бог един, и время неделимо,
в каждый миг впрессованы века.

2.

Сундуки в наклейках пёстрых,

на наклейках – южный остров,

сине море, белый пляж...

Очень давний, очень странный,

очевидно, иностранный,

в детстве виданный багаж.

Чей – не знаю, не сказали;

был случайно на вокзале –

с мамой, что ли? – столько лет...

Серы стены, и платформы,

и служивых униформы –

вдруг такой слепящий цвет!

Жизнь по-своему занятна:

в чём-то главном непонятна,

в остальном – весьма проста.

Говорим, что жребий выпал,

а глядишь, диктуют выбор

звуки, запахи, цвета.

Осознаю через годы,

что не знал тогда свободы,

ибо цвета был лишён.

Сундуки в наклейках пёстрых –

вышла притча не по росту:

то ли правда, то ли сон...

3.

Ветер с юга и солнце с востока –

и заварится адская взвесь,

чьи повадки влияют жестоко

на людей, поселившихся здесь.

Это только одно испытанье

из числа ежедневных почти,

и природы былой воспитанье

лишь мешает на этом пути.

Сохнут корни и рушатся стены,

рвутся связи; проходят года,

но герой не уходит со сцены,

ибо выход один – в никуда,

ибо правда в спокойном ответе:

положение дел таково –

места нет на огромной планете,

где б по-доброму ждали его.

4.

Виноградная гроздь натюрмортом легла на фаянс,

дополняя собой два граната и спелый инжир,

и всему вопреки нам даёт дополнительный шанс

убедиться, что мир, где живём, – замечательный мир.

Мир, где плавают рыбы и быстро летят облака,

и проносятся серны, и волны пускаются в пляс, –

мир, который без нас обошёлся бы наверняка,

но поскольку мы есть, благосклонно приемлет и нас.

Только надобно помнить, что ты не хозяин, а гость:

ты пришёл и уйдёшь, и едва ли останется след.

...На цветастый фаянс положи виноградную гроздь

и подумай о чём-то, чему и названия нет.

 5.

Я к минувшему стал равнодушен…

Так ли это? Наверное, так.

Летний вечер назойливо душен,
и его принимаешь как знак,
что в мозгу приключилась поломка,
и меня не тревожат теперь
декабря голубая позёмка
и размокшего марта капель.

Огрузневший, с больными ногами
и уже совершенно седой,
я себя не маню берегами
над оставшейся сзади водой.

Я устал от придуманных странствий,
ибо в нашей системе планет
могут быть возвращенья в пространстве,
возвращений во времени нет.

Всё, что в жизни суровой и жёсткой
мы ещё пересилить должны,
будет здесь, на земельной полоске
в эпицентре грядущей войны.

И минувшее больше не снится,
только память, грустя о былом,
вверх поднимется белою птицей
и прощально помашет крылом.

6.

Необжитая пустая квартира,
дом не достроен, забор и не начат –
это остатки угасшего мира,
где сохранились лишь вера и лира,
только они ещё что-то да значат.

Мебель убогая с миру по нитке –
ложе скрипучее, стол, табуретки;
чашки без блюдец, да чайник на плитке,
да на столе рукописные свитки
под пятачком бесполезной розетки.

Щепок подброшу, чтоб чайник согрелся,
чаю попьём и пойдём погуляем
там, где лежат бесполезные рельсы:
мы – пассажиры последнего рейса,
больше не ездить нам даже трамваем.

Вечером гости придут понемногу –
время убить, от тоски подлечиться.

Свитки тогда призовём на подмогу
или совместно помолимся Богу:
может, Он скажет, что дальше случится.

7.

Когда-нибудь здесь чудный будет город –

просторный, чистый и в садах весёлых;

в нём, что такое нищета и голод,

придётся изучать в начальных школах.

Когда-нибудь построят акведуки,

высокие сверкающие башни,

и все на свете хвори и недуги

в учебниках пометят: "день вчерашний".

Ну, а пока что кучка уцелевших

с такими же налаживает связи,

вокруг жилья уничтожая плеши,

к себе не допуская лжи и грязи.

И постепенно подрастают дети

и добрый мир находят за порогом.

Когда-нибудь сумеют люди эти

собрать цивилизацию по крохам,

заводы возведут и стадионы,

но во главу поставят знаки свитка,

поскольку будут знать определённо,

что это их последняя попытка.

Мы понапрасну мирозданье сердим

и заставляем Бога сокрушаться:

Господь, конечно, очень милосерден,
но может и не дать другого шанса.

Октябрь 2003

*   *   *

                                               В.

Придумаю себе поместье родовое –
в Йоркшире, например, у моря на скале.

В осенний поздний час под звуки градобоя
придумаю камин, чтобы сидеть в тепле.

Всё это не сейчас, а, скажем, в прошлом веке,
до первой мировой: смешной автомобиль,
дворецкий в сюртуке, уют библиотеки,
в подвале на вине внушительная пыль.

Придумаю себе поместье родовое –
старинный дом и парк, где вечно полумгла,
как в книгах и в кино, – и всё же неживое,
покуда ты в него хозяйкой не вошла.

Я знаю, что тебе придётся здесь по нраву:
покой, и тишина, и тень над головой,
и книги, и вино – и ты войдёшь по праву
в придуманный сюжет реальностью живой.

И пусть шестой этаж, и жаром пышет почва,
и дому много лет, и кухня метров шесть –
всю жизнь благодарю Всевышнего за то, что
на свете есть стихи и ты на свете есть.

Ноябрь 2003

*   *   *

Мой шаг и тяжек, и замедлен;
не помышляя снизойти,
я поднимаю грошик медный,
встречающийся на пути.

Совсем уж изредка куражась,
слагая чаще горький стих,
живу, накапливая тяжесть
десятилетий прожитых.

И позвоночник мой под нею
уже давным-давно не прям
и заставляет всё сильнее
склоняться к почве и корням.

Ноябрь 2003

 

*   *   *

На улице зябко, на улице мглисто,
на улице очередь метров на триста:
муку по домам понесли торжествуя –
по два килограмма на душу живую!

Ах, очередь, очередь – цифры в законе,
чернильные цифры на детской ладони!

Три дня и три ночи – особая милость:
три дня и три ночи ладошка не мылась.

Не то чтоб я против водицы да мыльца,
но взрослостью полнят заботы кормильца.

Мой возраст подходит к десятому лету,
и вот приношу я семейную лепту.

…О том вспоминая, не чувствую боли –
я мёрз и серьёзнел по собственной воле.

Но век, уходя, саркастически выдал:
так что же такое свобода и выбор?

Декабрь 2003

*   *   *

Пускай не слышно на полмира
и звук по тембру не такой, –

Давидова святая лира
поёт и под моей рукой.

Поёт она не раз, не дважды,
а то, что имя тут моё –
так ведь в тоске пустынной жажды
годится всякое питьё.

В подобном самоощущенье
своих трудов за много лет
ни паче гордости смиренья,
ни благородной позы нет.

Она, конечно, правду скажет –

моя, как всякая из лир,
но не найдёт и не накажет
того, кто зло приносит в мир.

Собравши силы в слабом теле,
молю я Бога, трепеща,
чтобы хоть раз достигла цели
моя Давидова праща.

Декабрь 2003