*   *   *

               Александру Поволоцкому      

Я слишком долго собирался,
я слишком долго примерялся,
я слишком долго примирялся
и всё чего-то ожидал:
тонул в мечтаньях и угрозах,
погряз в бесчисленных вопросах,
взял, наконец, суму и посох –
и вот на поезд опоздал.

Во мраке тает утомлённо
фонарь последнего вагона,
и опустел асфальт перрона,
и поезд набирает ход.
Нет смысла плакать и смеяться,
сума и посох пригодятся –

пойду пешком,

                     и может статься,
что по дороге повезёт.

Иду –
         то рядом с колеёю,
то ухожу в сухую хвою,
и скрашивает всё живое
земные тяготы пути.
Чем Бог пошлёт питаюсь в поле
и в неизведанном дотоле
знобящем ощущенье воли
пытаюсь сам себя найти.

И вдруг на выходе из леса
в воронке адского замеса
я вижу рваное железо,
осколки битого стекла…

Я опоздал на этот поезд,
а он, нацелен и напорист,
лежит, так страшно успокоясь
там, где судьба подстерегла.

Озноб как будто…

                          Что со мною,
когда погода ближе к зною?

Суму поправлю за спиною –
и снова побреду во мгле.

Я шёл, куда глаза глядели,
и вот увидел в самом деле,
что я Тому, Кто знает цели,
пока что нужен на земле.

Январь 2002

*   *   *

                     Владимиру Цивунину

Нет сапог или тапок домашних –

это повод любителям смуты.

В каждом городе нужен башмачник,
чтобы граждане были обуты.

Нужен стражник для дел караульных,
чтоб злодею не дать перспективы;
обязательно нужен цирюльник,
чтобы граждане были красивы.

Нужен лекарь, а также аптекарь
для телесно-духовной защиты;
и, конечно, учитель и пекарь,
чтобы грамотны были и сыты.

Так уж в мире устроено это –

все друг другу нужны для чего-то.

Ни к чему лишь работа поэта,
бесполезна поэта работа.

Почитаешь – и что получаешь?

Мимолётности с грустью и болью…

Ни ботинок из них не стачаешь,
ни коврижки не слепишь к застолью.

Так, наверно, Господь заповедал,
что и в годы Давида, и после
появляются в мире поэты
и творят, не заботясь о пользе.

А история слёзы роняет,
и, заботную ношу таская,
только строки стихов сохраняет
горемычная память людская.

Январь 2002

*   *   *

                                В.

Из дома утром выходя,
припомнил я в виденьях странных,
как мы спасались от дождя
на утлой лодке в Заречанах,
и как на берегу крутом
месили розовую глину,
и как в лесу нашли потом
всю в каплях радужных малину.

Но век спустя о чём же речь?

Ведь не о неге беспредельной –

о свойстве памяти отсечь
всё лишнее в картине цельной:
убогий дом, где мебель – хлам,
еду в занюханной столовке, –
для дураков, подобных нам,
советский отдых по путёвке.

И потому в душе моей
не два набора впечатлений –
день из июльских жарких дней
и сумеречный день осенний, –
а сок малины на губе,
и дальних молний полыханье,
и только прикоснусь к тебе,
как пресекается дыханье…

Март 2002

*   *   *

Конец апреля. Скошена пшеница.

Земля молчит, могущество тая.

Дописана ещё одна страница

в разноголосой книге бытия.

А где-то по соседству гибнут люди,

и счёт потерям не закрыт пока.

Как раз момент задуматься о сути,

чтоб новый лист начать не с пустяка.

И мы запишем, правде не переча

и не впадая в горловой надсад:

«В Европе снова зачадили печи,

погашенные много лет назад».

Апрель 2002

*   *   *

Он меня на столетья старше,

но по-прежнему чист и прост,
над высокой водой восставший
белоснежный ажурный мост.

Он парит меж землёй и небом,
над опорами он парит,
и моим обугленным нервам
о свободе он говорит.

Говорит: – Постарайся, милый,
оторвись и взлети сюда.

Здесь пространство особой силы
и совсем иного суда.

В разрежённом воздухе этом
тяжело дышать, но зато
на вопросы твои
                        ответы
даст Господь, и больше никто.

Поднимайся на мост, не медли, –

что с того, что он без перил?

Может быть, это шанс последний,

чтобы крылья ты оперил!

Не позволь судьбу промурыжить
и призвания не свершить,
и не спрашивай – как мне выжить,
а спроси – как достойно жить.

Май 2002

*   *   *

Нищий во фраке с большой хризантемой в петлице

этой весною уже не впервые мне снится.

Нищий во фраке сидит у меня на диване;

этому сну не умею найти толкованье.

Нищий во фраке, с манишкой, промокшей от пота...

Жить подаяньем – нелёгкая это работа.

У перекрёстка, где сходятся две магистрали,

нищих немного таких, чтоб на скрипке играли.

Может быть, даже он вовсе единственный в мире,

но почему-то в моей проживает квартире.

Просто сидит, не мешает и не объедает,

только квартиру заведомо не покидает.

Я намекаю, а он всё никак не съезжает,

чем временами изрядно меня раздражает.

В дом не пускать или попросту выставить, что ли?

Но ведь в квартире повсюду следы канифоли...

Май 2002

*   *   *

                    Шломо Эвен-Шошану

Язык – могучий образ правоты,

с которой мыслят целые народы.

В иврите нет ни неба, ни воды,

а только небеса и только воды.

Нам не дано осмыслить до конца,

когда всего лишь погруженье длится,

что нет в иврите слова для лица,

а есть одно-единственное – лица.

Не оттого ли каменный кумир

не мог ужиться с племенем дотошным,

давно понявшим, как изменчив мир

и только с виду кажется несложным?

Язык с печатью тайны на челе!

В нём даже Бог, единый несомненно,

во множественном пишется числе –

поскольку Он везде одновременно.

Июнь 2002

МОТИВ МАРКА ШАГАЛА

Красавица-жена зовёт в опочивальню,
а добрый друг – к себе, к столу и возлиянью,

а ты – из дома вон и на пороге сел.

Опять оно пришло, мгновение больное,

когда велит Господь отринуть всё земное,

не думать о вине и о слиянье тел.

Опять нужны Его высокие подсказки;

уже готов эскиз, уже растёрты краски,
уже раздут огонь и плавится песок.

Так обстоят дела, когда мы правду ищем, –

ты был ещё вчера сравним с последним нищим,
а нынче Бог с тобой и жребий твой высок.

Прислушайся к себе, доверься вдохновенью;
ты равно был готов к полёту и к паденью,
потратив столько лет на тайны ремесла.

Доверься сам себе, и этими руками
ты витражи создашь в простом и строгом храме,
в которых льётся свет из глубины стекла.

Август 2002

*   *   *

                                             В.

Пока летается и ездится по свету,
пока в заботах дух познанья не иссяк,
давай осмотрим нашу бедную планету,
где людям всё-таки живётся кое-как.

Уже давно от нетерпенья не сгорая,
уже привыкнув к пятидневной новизне,
давай попробуем найти подобье рая,
не раз, не дважды проплывавшего во сне.

Переберём те сновидения по зёрнам,
чтобы отсеять шелуху в шуршанье шин,
и он возникнет городишком приозёрным
на фоне леса и белеющих вершин.

А там вернёмся к очагу, где всё известно,
где дни сплетаются в рутинные года,
и осознаем огорчительно и честно,
что нету рая и не будет никогда.

Август 2002

*   *   *

Глаз видит всё не так, как фотоаппарат:

пристрастный объектив свой выбор производит,

а где бесцельно наш проскальзывает взгляд,

нет рамок, есть простор и что-то происходит.

Вот снимок хорошо запечатлел деталь –

проём окна, лицо, пригашенное шторой, –

а взгляду виден дом, чердак, и неба даль,

и улицы фрагмент, и роща, за которой...

Да что там говорить! Снимай издалека,

чтоб панораму взять, – а всё равно границы,

и так же в никуда стремятся облака,

и так же в никуда перелетают птицы.

И только иногда, не чаще раза в год,

ты видишь серый холм, убогую осину –

и взгляд легко с листа уходит в небосвод, –

но так построить кадр лишь мастеру под силу.

Август 2002

ЖЕНЕВСКИЙ СОНЕТ

                              Александру Ревичу

Чуть желтоватый мрамор на стене

и надпись по-французски: в этом доме

тогда-то жил Агриппа Д’Обинье.

В моём дому, в тяжёлом красном томе

он жив опять, со шпагою в руке,

с другой на рукояти пистолета

и говорит на русском языке

стараниями русского поэта.

Как и Агриппа, он, поэт и воин,

Господней был защиты удостоен

в стране, где жив, пока ты глух и нем,

и выдержал раненья и гоненья,

и ныне стал по праву со-творенья

соавтором «Трагических поэм».

Август 2002

*   *   *

В Европе уютно, спокойно и сытно,

зелёные рощи и красные крыши,

и дыма заводов почти что не видно,

и спать отправляешься, музыку слыша

в соседнем соборе – раскаты органа

и пение скрипки, альта и гобоя, –

а утром опять просыпаешься рано,

и небо прозрачное и голубое,

и вантовый мост над прозрачной рекою

своим отражением скромно гордится,

и дальнее поле застыло в покое,

как жёлтого цвета в тетради страница,

и парк, что с рассвета под дождиком вымок,

за шиворот каплет – пустился в проказы!

А врач в кабинете всё смотрит на снимок

и, плечи сводя, говорит: – Метастазы...

Сентябрь 2002

ЖИЗНЬ

Родилась в местечке, юности не знала –

с десяти на младших шила да стирала
и, в шестнадцать молча вставши под хупою,
в двадцать лет осталась навсегда вдовою.

Поднимала дочек – отдыха не знала,
в тридцать поседела и сутулой стала.

Отдала их замуж в неплохие руки;
в сорок лет, как должно, появились внуки.

Их одна растила под киргизским небом:

дочки, слава Богу, хоть снабжали хлебом;
зять один воюет, и другой не близко –

всё же, слава Богу, с правом переписки.

А ещё ведь были сёстры и подруги –

судьбы, что вращались в том же самом круге, –

и они, доверясь непонятной силе,
у неё нередко помощи просили.

В семьдесят устала; кончилось горенье,
как-то постепенно потеряла зренье
и, бродя на ощупь, напряжённо хмурясь,
– Готеню, – шептала, – гоб аф мир рахмунес… *)

…Вот почти полвека нет её на свете,
правнуки – и те уж далеко не дети,

и не то что помнить – и не знают даже,
ибо мы всего лишь кольца вечной пряжи…

Сентябрь 2002

______________________________

*) – Боже, пожалей меня… (идиш)

*   *   *

                                      В.

Я думал, вспомнится с трудом

(уж такова людей природа)
заброшенный в стране исхода
бревенчатый неброский дом.

А он из памяти возник
таким, как я его оставил, –

с чердачным хламом, скрипом ставен
и полкой пропылённых книг.

В его окне всё тот же свет,
лишь путь от станции в тумане
не два часа, как было ране,
а двадцать пять нелёгких лет.

Там жар не стынет под золой,
как будто не было разлуки,
и ты протягиваешь руки
у двери, пахнущей смолой.

Одно касанье этих рук –

и вновь знобит,
                      и четверть века –

не длинный срок, а только веха
в тумане, длящемся вокруг…

Октябрь 2002

*   *   *

У самого дома качнулась под ветром берёза,

и скрипнула мягко, и скрипом откликнулась дверь.

Далёкий протяжный печальный гудок паровоза –

и вновь тишина, и до ночи ни звука теперь.

И вовсе неважно, родятся стихи или проза:

душевным сомненьям ты ищешь неспешный ответ,

когда камертонно протяжный гудок паровоза

звучит и звучит, а состава давно уже нет.

Явление ритма – оно наподобье наркоза,

в нём шорох степи и дыхание тёплых морей.

Далёкий протяжный печальный гудок паровоза –

вот всё, что осталось от родины горькой моей.

Давно ни берёзы, ни дома у кромки откоса;

укромная память, над рельсами вновь не кружись!

Звучит камертонно прощальный гудок паровоза –

пространство и время и вся отзвучавшая жизнь...

Октябрь 2002

*   *   *

Ты стоишь на вершине горы, что тебе покорилась;

для тебя одного без границ панорама открылась –

те, кто вышли с тобою, ещё продолжают идти.

Даже если кому-то победа твоя не по нраву,

ты стоишь на вершине, и, значит, ты первый по праву,

и достойней представить нельзя завершенье пути.

Но уже через день ты простишься с пленительным мигом,

без границ панорама окажется всё-таки мифом,

ибо взгляд с высоты, как и взгляд в небеса, однобок.

Ординарными станут и роща, и города крыши,

в лёгкой дымке за ними возникнет вершина повыше,

и туда позовёт честолюбье – а может быть, Бог.

Что ж – вздохни глубоко и расслабь напряжённую спину,

потому что сначала придётся спуститься в долину,

и готовить опять снаряжение и башмаки,

и в рутинных делах позабыть о вчерашнем успехе,

и проститься с любимой – на срок, а как будто навеки,

помня – тропы опасны, а цели твои – высоки.

Только вот незадача: в какой-то расселине узкой

ты рванёшься наверх – и почувствуешь, что с перегрузкой

совладать не сумеешь, все силы на то положив.

Там другой кислород, и дыханье должно быть другое –

нет, не птичье ещё, но уже и не очень людское,

и – спускайся, приятель, спускайся, пока ещё жив...

Ноябрь 2002

*   *   *

Где заржавелая ограда
и ей подстать убогий дом,
свисают плети винограда
с фанерной полки над окном.

Листва с песком слежалась прочно
на полке той за много лет;
образовалась как бы почва,
а там, где есть вода и свет,

непредсказуемо, но верно
в какой-то отдалённый срок,
заброшенный случайно ветром,
поднимет голову росток.

Прошедших лет крутая мера
здесь обойдётся без числа,
но полусгнившая фанера
насквозь корнями проросла.

И тонко-тонко пахнут листья,
и, жаром дня обожжены,
висят рубиновые кисти
на фоне траченной стены.

И, как велит порядок старый,
осенним утром в холодке
к стене идёт хозяин с тарой
и держит ножницы в руке.

Ноябрь 2002

*   *   *

Детский дом у железной дороги:

городок обветшалый, но строгий

за штакетником синего цвета.

Вот нежданная в памяти встреча –

украинской природе переча,

там всегда неизменное лето.

Там девчонки живут и мальчишки;

их одежды похожи и стрижки,

но какое различие в ликах!

Вдоль забора бегут электрички,

формируя простые привычки

не внимать перестукам на стыках.

Если тем перестукам дивиться,

так легко – не скажу удавиться,

но планиду настроить на стоны...

Я студент, я на практике в доме,

я с детишками этими в доле

постигаю простые законы.

Нет ли, есть ли родные на свете –

только сам за себя ты в ответе,

значит, бойся и самообмана.

Будь готовым к любому удару,

но порадуйся Божьему дару:

ты живёшь – разве этого мало?

...Нет возврата к ушедшему раю;

это нынче слова подбираю

о законах судьбы и о Боге.

А тогда были юность и лето,

было буйство природы и света –

детский дом у железной дороги.