СВОЙ ВЕК ПЕРЕЖИВ НА ВЕКУ

*   *   *

Дорога чёрная иль белая,
а всё не избежать судьбы:
один и тот же плотник делает
и колыбели, и гробы.

А между этими предметами
дороженька длиной в житьё
с её счастливыми приметами
и со злодействами её.

И замедленье, и стояние
вполне беспомощны на ней,
и с каждым годом расстояние
от колыбели всё длинней

и всё короче то, которое
в конце зияет пустотой,
где нет меня, а есть история
с её суровой простотой.

Сентябрь 2006

*   *   *

Вода в стакане превратилась в лёд,
краюха хлеба каменною стала,
и в том повинен памяти полёт
от Иерусалима до Урала.

Я сам себя нечаянно обрёк
на холод, и на голод, и на боли:
от старости до детства краткий срок,
когда уйдёшь от временнóй неволи.

А ведь не скажешь: будто бы вчера…

Лишь прикоснись к подробностям сюжета,

потянешь нить – обрушится гора
и погребёт повествованье это.

Нелепо холить перечень обид
и в прошлое бросаться непрестанно,
хоть и в хамсин, бывает, зазнобит
и звякнет лёд на донышке стакана.

Но хватит и пятнадцати минут,
чтоб осознанье реяло бесплотно,
что, слава Богу, я не там, а тут,
и это решено бесповоротно.

Сентябрь 2006

*   *   *

Дойдя до возрастной черты,
где отдых – по закону,
зачем карабкаешься ты
по столь крутому склону?
Пора подумать о душе,
писать воспоминанья
и не надеяться уже
на благосклонность камня.

Ну что вершина? На юру
обвыкнешься немного –
и захолонешь на ветру,
и сам попросишь Бога,
чтоб подарил тебе тепла,
и чтоб помог при спуске,
и чтоб Его рука вела,

минуя перегрузки.

Но вот беда – спустившись в дол,
в земную сердцевину,
ты тих, покуда не нашёл

подобную вершину.

И вновь карабкаешься вверх,
не просишь снисхожденья,
забыв о расстановке вех
былого восхожденья.

Не надо бы судьбу дразнить
и подставлять затылок,
и выбор твой не объяснить

меж множества развилок.
Но в густоте опасных трасс
что подчиняет гону,
который заставляет нас
карабкаться по склону?

Сентябрь 2006

*   *   *

Вдруг появилась трещина в стене,
не очень и большая, но сквозная,
и вот я заглянул в неё, не зная
того, что предстоит увидеть мне.

А там была какая-то река –
нет, не река, а речка меж холмами,
и над водою и над берегами
недвижимо висели облака.

И были эта речка и холмы
так невозможны за стеной квартиры,

что ощутил я нереальность мира
и на спине дыхание зимы.

Нет, не зима, но некий холодок,
когда, бывает, прочитаешь строчку –
и явственно услышишь электричку,
её протяжный горестный гудок,

и станет зябко в следующий миг,
когда вернёшься из страны поэта
и осознаешь – электричка эта
не столько в книге, сколько в нас самих.

Так не подобна ли судьба моя,
все семь десятков лет на этом свете,
одной строке? И только о Поэте
не смею ничего домыслить я.

Но строчка не дописана вполне,
не связана с готовыми строками:
тому порукой речка с облаками
и трещина внезапная в стене.

Октябрь 2006

ШЕСТЬ ЭЛЕГИЙ

Цикл стихотворений с эпиграфами

из Давида Самойлова

1.

…и это всё в меня запало
и лишь потом во мне очнулось.

Я снова погружаюсь в юность,
в июльский ливень за окошком,
где от оков душа очнулась,
где человек идёт за солнцем.

Ещё воспоминанья ранят
о днях голодных и холодных,
но я встаю порою ранней,
и море обещает отдых.

И в никуда из ниоткуда
бреду я улочкой старинной,
и вечер вновь подарит чудо
книг Заболоцкого и Грина.

А первая любовь обманет
(не сотвори себе кумира!),
но и обман куда-то канет
на фоне праздничного мира.

Тогда таким он не казался,
но век воздал ему сторицей,
и нынче жаль, что он промчался
и никогда не повторится…

2.

                                           В.

Давай поедем в город,

Где мы с тобой бывали.

                       Года, как чемоданы,

Оставим на вокзале…

Оставив на вокзале чемодан,

пойти, куда глаза глядят – без цели,

и вдруг увидеть сад, и в нём фонтан,
и у фонтана лёгкие качели,

и на качелях девочку с лицом
со снимка чёрно-белого, из детства,

и словно повторяющийся сон
настиг опять – и надобно вглядеться

в далёкие нерезкие года,
и в горле ощутить подобье кома,

и знать – такою ты была тогда,

когда мы вовсе не были знакомы,
и взглядом обвести тот сад и дом,
в семейной протопамяти хранимый,

и попросить Всевышнего о том,
чтоб нашей встрече быть неотменимой –

неважно где, неважно почему,
когда и как, но только ей бы сбыться,
поскольку я отчётливо пойму,
что это жизни лучшая страница.

И всюду, где я по свету пройду,

во всех страстях, находках, увлеченьях
увижу сад и девочку в саду
на трепетных и призрачных качелях…

3.

               Прощание века со мною…

Привычек теченье земное
обрезав, как будто ножом,
мой век попрощался со мною,
и я очутился в чужом.

Гляжу без особой охоты,
как в дальние точки Земли
другие летят самолёты,
другие плывут корабли.

Давнишним кумирам поклоны
уже не кладу в суете,
не те у меня телефоны

и песни поются не те.

И видится жалкой планета:
задворки её и фасад
опутала сеть Интернета,
где люди, как мухи, висят.

И всюду следы одичанья
на фоне технических благ,
и всюду, где взрывов звучанье,
зелёный полощется флаг.

Ну, что же, пропишемся в новом,
свой век пережив на веку.

Добро б оказаться готовым,
но что он сулит чужаку?

4.

           Дневной кукушки счёт горчащий…

В новом веке – и новая лирика:
нас в далёкую юность влечёт
птичий щебет в сигнале мобильника
и кукушки размеренный счёт.

Птичий щебет в салоне автобуса,
на ходу, в кабинете врача,
словно птицы к полёту готовятся,

поначалу из сумки звуча.

И – взлетают с мелодией ладною,
образуя трепещущий ряд,
и лесной просветлённой прохладою
нас минуту-другую дарят.

Непродажная и неразменная
так даруется нам благодать,
а кукушка считает размеренно
и никак не закончит считать…

5.

Я зарастаю памятью,

как лесом зарастает пустошь.

Мне говорят: смотри на вещи проще.

И я смотрю, и ход вещей простой –
преображенье корабельной рощи
в обычный лес, а после в сухостой.

Горят семьсот гектаров сухостоя,

семьсот гектаров памяти моей.

В сухом остатке – то, чего я стою:
смесь пепла и обугленных ветвей.

Вскипают реки, высыхают топи;
что остаётся с выжженной земли?

Мои стихи – убогие подобья
тех замыслов, что в памяти росли….

6.

                  Гудят в тумане тепловозы…

Просыпаюсь от стука колёс
и от жёсткости полки под боком.

Наблюдаю в окошке убогом
мельтешенье туманных полос.

Тепловоз прогудит иногда,
и ответный гудок тепловоза,
и придёт неизбежность вопроса:
где я еду? откуда? куда?

Вроде б город в тумане возник –
тень моста, очертанья собора, –
это значит, что станция скоро
и что голос подаст проводник.

И опять прогудит тепловоз,
и опять закачается полка,
и опять буду слушать недолго
разговор монотонных колёс.

Я усну, и уже никогда,
сколь ни длись путешествие это,
получить не удастся ответа:
где я еду? откуда? куда?..

Июнь-октябрь 2006

*   *   *

Как нам обычно видится поэт?

Гусиное перо, чернила в склянке
и приступ вдохновенья после пьянки, –

а нынче и чернил по сути нет.

Сегодняшние средства для письма
уж так удобны – лучше и не надо;
увы – в стихах ни склада и ни лада:
поэтов мало, стихотворцев – тьма.

Поэт по совместительству пророк
и этим отличается от прочих,
а ежели по данной части прочерк,
то всё его наследство лишь на срок.

Тот, кто причастен к вечным временам,
боится поз и не долдонит святцы,
в своей душе пытаясь разобраться,
и в этом тоже помогает нам.

От лавров и от премий вдалеке
и не в ладах порою с магазином,

он у стола – но не с пером гусиным,
а, скажем так, с паяльником в руке.

Октябрь 2006

*   *   *

Меж берёз и болотистых кочек
тракт почтовый бесстрастно пролёг.

Однозвучно гремит колокольчик.

Время к ночи, ночлег недалёк.

Выпить стопку, заесть расстегаем
и уснуть в придорожной избе…

Для чего же коней мы стегаем?

Что так бешено тянет в судьбе?

Где-то там, за лесами, столица,
где надеюсь в известности быть.

…Сколько лет наваждение снится,
и никак мне его не избыть.

Знать бы в жизни заботу простую –

хлеб, да сон, да любовную страсть, –
только разум, увы, протестует
и с душою не в силах совпасть.

И, как будто разделаться хочет
с тем, что знать не дано наперёд,
однозвучно гремит колокольчик –
сам не спит и уснуть не даёт.

Ноябрь 2006

*   *   *

                     Л.Д.Овсянниковой

Когда уходил из дома я
на поиск судьбы впервые,
влекло в места незнакомые,
манили люди чужие.

И вовсе не преднамеренно
питали мои исканья
яркая юность дерева,
строгая старость камня.

Потом пришло понимание,
что мудрость приходит с болью.

Я угадал призвание –
оно одарило любовью.

А чтоб держаться уверенно,
пример был подан веками:
плотная зрелость дерева,
твёрдая старость камня.

Не поднимал я восстания,
не горевал о доле,
но место для обитания
по собственной выбрал воле.

А вместо всего, что потеряно,

Божья даёт рука мне
долгую старость дерева,
вечную старость камня.

Ноябрь 2006

*   *   *

                                      В.

Был переулок снежным и недлинным...
                                 Анна Ахматова

Был переулок снежным и недлинным
и в магистраль входил наискосок,
и потому смотрелся странным клином
дом угловой.

                  Не низок, не высок
он был, как терем – с верхом опушённым,
с балкончиком, свисающим с угла
таким замысловатым капюшоном, –
и в этом доме девочка жила
с припухшей губкой, с искоркой весёлой
в глазах – я это рассмотрел сполна,
когда мы поутру шагали в школы,
в мужскую я и в женскую она
всю зиму, и весну, и месяц лета
до выпускных экзаменов.

                                    Потом
она исчезла, и как будто света
чуть меньше стало на пути моём.

...Как странно, что о том воспоминанье
полвека с лишним можно сохранить,
когда и с днём вчерашним временами
теряется связующая нить.

Что если тишина и белоснежность
тогда мне рассказали не шутя
про ту ещё не познанную нежность,
что воплотилась двадцать лет спустя?

Декабрь 2006

ЭПИЗОДЫ

Эскиз поэмы

Вернуться туда невозможно

И рассказать нельзя.

            Арсений Тарковский

ПОЕЗД (2007)

Я подошёл к финалу здешнего бытия.

Мало или немало прожил на свете я –

не высказать односложно, прошлого груз везя:
вернуться туда невозможно и рассказать нельзя.

Но вот на прогулке ранней, когда ещё всё во мгле,
я вышел к какой-то раньше не виданной колее

и, не успев оглядеться, слышу – состав стучит.

- Садись – отправляюсь в детство, –

                                     мне машинист кричит.

- А долго ли ехать? – К ночи, думаю, доползём.

- А дальше? – Куда захочешь, это в праве твоём.

Езди, в памяти роясь, пристрастия обнажив;
твой персональный поезд – езди, покуда жив!..

МАНДАРИНЫ (1940)

Папа срочно – в два дня – сшил костюм дипломату;
дипломат, как положено, съездил куда-то,
и, успешно вернувшись, отца отдарил он:
целый ящик прислал золотых мандаринов.

Дело было, как помнится, к Новому году;
мандаринов ещё я не видывал сроду,
а всего-то мне отроду было четыре,
и немыслимый запах гулял по квартире.

Было жарко натоплено, жарко и душно,
и зелёная ёлка стояла в игрушках,
и осталось навек в подсознательном слое
золотых мандаринов свеченье былое.

…На закате судьбы, жизнь былую отринув,
я живу на земле, где не счесть мандаринов,
и в начале зимы, и на зимнем закате
я несу их домой, сколько руки ухватят.

Ах, зачем же на поезд я сел, не готовясь?
еду в детство своё, и тревожится совесть,
что себе самому в дом, натопленный жарко,
я сейчас не везу никакого подарка.

Дипломат поступил широко и богато;
я сегодня богаче того дипломата,
но всё то, что люблю, и всё то, что имею,
я мальчишке–себе подарить не сумею…

КРЫСА (1946)

Толя Цюренко, по прозвищу Крыса,
был одноклассник, сидел за спиною
и оттого, что не мог я укрыться,
всё норовил задираться со мною:

то по затылку проедется больно,
то чем-то острым кольнёт под лопатку, –
но, между прочим, во время контрольной
через плечо забирался в тетрадку.

Крыса цепляет, а Крысу не троньте!

Век не забуду об этом моменте –

Крыса вопил мне: - Твой батя? На фронте?

Где вы, жиды, воевали? В Ташкенте!

Я и заехал в крысиную рожу,
чувствуя кожей, что тут справедливость,
и получил, разумеется, тоже;
боли не помню, а помню – гадливость.

…По настроению, не из каприза,
поезд, пыхтя, тормозит у перрона.

Толя Цюренко, по прозвищу Крыса,
смотрит нацеленно в окна вагона.

Сколько дорог, и прямых, и окольных,

мы прошагали то вместе, то рядом!

Я уже стар, он – по-прежнему школьник,
смотрит слепым, ненавидящим взглядом.

Пальцы в кулак инстинктивно сжимаю,
мщеньем, однако, уже не болею.

Всё понимаю. Не всё принимаю.

Толю, увы, почему-то жалею.

РАДИОЛА (1952)

Наш быт в те года был негуст и несладок –

и пусто на полках, и в комнатах голо,
и всё же намёком на некий достаток
однажды в квартиру вошла радиола.

Нет, нет, не вошла, а явилась, как чудо,
как явный предмет незнакомого рая:
не помню когда и не помню откуда,
а просто возникла, звуча и сияя.

В движенье мотор приводился рукою,
тяжёлый адаптер, иголки стальные…

Но было у всех ощущенье такое,
что дни потекли несомненно иные.

А дни протекали всё более странно
и в ближнем пространстве, и в сферах нездешних:
мой отчим, инспектор пожарной охраны,

уволен со службы в рядах эмвэдэшных;

евреев почти не берут в институты,
и многие числятся в космополитах,
и глухо порой говорят о маршрутах,
куда переправят ещё не убитых.

И вздохи всё чаще, и плачи всё чаще,
а тут – радиола с бедой в поединке,

и Александровича тенор сладчайший
о Сталине мудром поёт на пластинке.

И этим заполнены головы наши,
и наши сердца, разумеется, тоже,
и песня сейчас вспоминается та же,

полвека спустя ощущенья итожа.

…Окно на железную смотрит дорогу,
там движется поезд, в нём я, постаревший.

Полвека спустя – это много? немного?

И можно ли в судьбах заделывать бреши?

И только ли дело в тогдашней погоде –

она на планете извечно такая,
и плеер сегодняшний так же пригоден,
чтоб слушать, не думая и не вникая.

САМОГОН (1960)

Пили все, и я не промах,
и не где-нибудь в хоромах –

между хатами в саду
длинный стол гудел, весёлый;
я, учитель местной школы,
был, понятно, на виду.

Тётка Настя доставала,
когда дочку выдавала,
из подполья самогон.

В огороде, как аптека, –
литра два на человека –
скрытный погреб оснащён.

Я – жилец у тётки Насти;
привалило парню счастье –
сыт, согрет и напоён.

И щедра зимою топка,
и всегда к обеду стопка –
чистый, крепкий самогон.

Звали «свой» меня без лести,
потому что без последствий
пил по молодости лет.

Но случилось в том июне –

выпил так на свадьбе Дуни,
что наутро духу нет.

И сказала тётка Настя:

- Вот что, хлопец, собирайся,
двигай в город поскорей.

Там врачи дадут подмогу,
а не то ты душу Богу
здесь положишь у дверей.

Я не помню, как я вышел,
но дошёл, доехал, выжил
на больничной простыне.

«Отравленье самогоном» –
был диагноз непреклонным
и совсем не льстящим мне.

Возвратился я обратно
той же трассой, вероятно,
где сегодня еду я.

Сорок лет, скажи на милость! –

а ничто не изменилось:
ни столбы, ни колея.

Звали «свой» меня без лести,
я и был им честь по чести,
местных школьников уча.

Но скажите, своего-то
отпустили б одного-то
добираться до врача?

КРАКОВ (1972)

Я ни разу в жизни не был в Кракове…

               Из стихотворения 1977 года

Прислали приглашение из Кракова
не без лукавства и не без почёта:
командируйте на неделю автора –

пусть разъяснит подробности расчёта.

Повязанные общими секретами,
они мою статью прочли в журнале.

Но, видимо, не вышел я анкетою,
и автора к полякам не послали.

А всё-таки объятья дружбы жаркие
ту просьбу не оставили без дела:
послали в Польшу Витю Горожанкина,
технолога из нашего отдела.

Поляки были европейски вежливы –

три дня его по Кракову водили,
потом, сославшись на причины внешние,
в края родные гостя проводили.

Для Вити и меня неодинаково
отсчёт вели кремлёвские куранты.

Что ж, так ни разу я и не был в Кракове,
зато узнал Ильдéфонса Константы,

и с радостью мозги себе проветривал,
выискивая «Пшекруй» по киоскам,
и с этих пор читал непривередливо
и худо-бедно понимаю польский.

…Идёт мой поезд по предместьям краковским,
вдоль насыпей, репейником поросших.

Я вижу площадь в необычном ракурсе,
где кучер спит в заворожённых дрожках.

Отказ давнишний – дело сто десятое,
зачёркнутая навсегда страница:
лишь захочу – и в дрожки пересяду я,
по городу ночному прокатиться.

ДОЖДИ (1983)

                                          В.

Вагонные окна в потоках дождя,
мой поезд спешит, от дождя уходя,
и еду я в нём без билета
в то давнее-давнее лето.

А дождь расстарался – всё моет стекло…

Не стоит спешить – четверть века прошло,
а в том подмосковном посёлке
всё те же поникшие ёлки.

Всё лето дожди, непрерывно дожди,
дожди позади и дожди впереди,
растаяли в их перестуке
другие житейские звуки.

Колышутся ветки, по стёклам скребя.

Ты после больницы приходишь в себя.

Всё лето живём мы на даче –

пока невозможно иначе.

Плохая погода, конечно, томит,
но сердце моё не от ливней щемит –

от нежности и от печали:
мы ближе, чем были вначале.

Плохая погода всё лето стоит,
а мы и не знаем, что нам предстоит
разрушить судьбы постоянство,
уехать в иное пространство,

где воздух другой и другие дома,
где дождь за дождём – это просто зима,
где мы под звучанье капели
друг к другу совсем прикипели…

ЗОНА (1991)

Движется поезд по ветке таёжной,
ржавой, заросшей, заброшенной ветке,
наспех, на нитку живую проложенной,
видимо, с целью какой-то разведки.

То ли геологи, то ли строители
здесь наводили какие-то справки
(в веке двадцатом немало мы видели
разных проектов под знаменем Кафки).

Так ли, иначе, а всё ещё действуют
ржавые рельсы, прогнившие шпалы.

Тихо под песню, знакомую с детства,
движется поезд по лесоповалу.

Вот по соседству с обрушенной вышкою
ржавые баки и остов барака;
я же, судьбой и историей вышколен,
всё это в действии вижу, однако.

Не потому ли, что вовсе недавно
било нас в августе, как в лихоманке:
ГКЧП выполняя задание,
с рёвом по улицам двигались танки.

Что же нам делать и где нам пристанище? –

снова вопрос поднимался резонный.

Если всё это надолго протянется,
снова страна обустроится зоной.

Ах, не пришлось бы тогда над корытами
да над горшками сердиться на долю:
были ворота на время открытыми –

что ж мы из зоны не вышли на волю?!

Нет, из огня да случалось и в полымя,
не обходилось порой без увечья –

всё-таки вышли и всё-таки поняли
предназначенье своё человечье.

ГОЛЛАНДСКАЯ ДАМБА (1999)

Мы едем по дамбе, по дамбе, прямой, как струна,
и кажется взгляду, что в море уходит она,
в открытое море – и справа, и слева вода,
и кажется взгляду, что это пребудет всегда.

Мы едем по дамбе, по дамбе, прямой, как струна,
солёную воду теперь отделяет она
от пресной воды – от почти уже пресной воды:
так дождь постоянно свои оставляет следы.

Мы едем по дамбе, по дамбе, прямой, как струна,
и вдруг понимаем, что некая мудрость дана
её прямизной, и надёжностью кладки камней,
и тем полотном, что уложено прочно на ней.

Мы едем по дамбе, по дамбе, прямой, как струна,
и ею гордится низинная эта страна,
а в дальнем конце дожидается поезд-чудак,
который вдоль дамбы проехал неведомо как.

ДОМОЙ (2007)

Мой друг машинист, не пора ли вернуться домой?

Устали колёса, устали, похоже, и рельсы.

Мы многое вспомнили в этом неслыханном рейсе,
и долгий маршрут оказался лишь с виду прямой.

Мы двигались вместе по весям и по городам,
от случая к случаю и от итога к итогу,
и все эпизоды в одну уложились дорогу,
и не оставлю её, не отдам, не предам.

Бегут эпизоды, мелькают один за другим
в дороге-судьбе, и замедленной, и быстротечной.

Но поезд всё ближе, увы, к остановке конечной,
и вдруг я себя ощущаю каким-то нагим.

Рассказывал я о себе, избегая красот,
без уничиженья и также без тяги к почёту,
и вся моя жизнь, если брать по серьёзному счёту,
для чьей-нибудь книги всего лишь один эпизод…

Январь 2007

*   *   *

                                         В.

Не стоит слепо доверять летам,
но в этом равновесье что-то есть:
пятнадцать лет мы были вместе там,
уже пятнадцать лет мы вместе здесь.

А жизнь не разделить на свет и тень,
на звук и немоту, добро и зло -
она не прерывалась ни на день,
и в этом нам обоим повезло.

Пускай случался тягостный маршрут,
пускай беда ходила по пятам,
а жизнь была тяжёлой там и тут,
а жизнь была счастливой тут и там.

И всё же, дух свободы, перевесь
одну из чаш, хоть сам ты невесом:
пятнадцать лет свободы – это здесь,
а тамошних пятнадцать – это сон,

где даже дома трудно быть собой -
ведь дом в ограде кованых желез,

а вдоль ограды ходит часовой
и держит автомат наперевес…

Февраль 2007

*   *   *

Запах кофе витает в квартире,
приглашая на кухне присесть…

Мы вдвоём в исчезающем мире –
в том, который пока ещё есть,
но почти ежедневно с печалью
принимаем события дня,
где другие призы получают
и не видно тебя и меня.

Что ж, и это не худшая доля
в нашем веке, на нашем веку –
жить на свете по собственной воле…

Сядем вместе, попьём кофейку.

Этот век не окончится мирно
для больших человеческих масс,
но пока мы присутствуем, мимо
пусть пройдёт – как всегда, мимо нас.

Пусть не тронет ни зренья, ни слуха,

ибо даже касанье его   

отнимает присутствие духа
и взамен не даёт ничего.

Март 2007

*   *   *

А скажите-ка мне, Станислав Люцианыч*,
почему, ваших несколько строк прочитав,
и не раз, и не два просыпаешься за ночь

с ощущеньем, что мчится по рельсам состав.

Нет, не то чтобы громко, но как-то тревожно,
как в дороге, в тебе незнакомом краю,
лишь закроешь глаза – и не спать невозможно,
и боишься проспать остановку свою.

И лежишь, как на полке, в домашней постели
между былью и небылью, явью и сном,
и в душе неспокойно, и муторно в теле,
и размыты границы в движенье сквозном.

Станислав Люцианыч, да видано ль дело,
чтоб не на день, не на два – на жизненный срок
поселялась в тебе и тобою владела
просто малость такая, как несколько строк?

Неуютно и знобко до нервного тика,
может быть, неразумно, но так оно есть.

А промчится состав – и становится тихо
так, что можно услышать чуть слышную Весть.

Март 2007

-------------------------------------------------------

*) Станислав Люцианович – поэт, герой рассказа

Евгения Витковского «Штабс-капитан Янов»

ПСАЛОМ

Господь милосердный, когда мы родимся на свет,
нам срок пребыванья даётся совсем не любой.
Как сказано в Книге, всех дней наших – семьдесят лет,
и вот я дошёл до предела, что задан Тобой.

Те годы промчались, увы, как единственный миг,
лишь память жива, в перекличке стихами звеня,
и вот я стою пред Тобою – не мал, не велик,
а ровно такой я, каким Ты задумал меня.

Болезни и беды меня обойти не могли,
заботы людские про хлеб, и одежду, и быт...

Но где бы я ни был, на всех перекрёстках Земли
я знал – не случится, что буду Тобою забыт.

Господь милосердный, спасибо за знаки Твои,
за семьдесят лет, где Твоих дарований не счесть,
за чудо стихов, за поэзию женской любви,
за то, что я был, и за то, что пока ещё есть.

Январь 2007