ЗВУЧАНЬЕ ТИШИНЫ

*   *   *

Дом начинает рушиться не с крыши:
непрочность крыши – это курам на смех.

Сначала обрываются афиши,
в простенках поразвешенные наспех.

Потом внезапно выпадают стёкла
на первом этаже, в витрине лавки.

Зайдёшь в подвал – и видишь: всё намокло,
большие трубы требуют поправки.

И смутное соображенье давит,
что это не жильцы недоглядели:
ещё надёжным кажется фундамент,
но всё не так окажется на деле.

Жильцы ещё в неведенье томятся
и знающего держат за придурка,
но по рустовке трещины змеятся
и ночью опадает штукатурка.

А пятна тлена тянутся всё выше
и у жильцов не просят разрешенья…

Дом начинает рушиться не с крыши –

она лишь довершает разрушенье.

Июль 2005

ПРОКОФЬЕВ

Кто мог представить наперёд,
что рок распорядится странно:
он в тот же год и день умрёт,
когда придёт конец тирану.

Когда толпа текла рекой
в воронку Трубной – или Трупной? –

он, обретя навек покой,
лежал и слушал голос трубный,

которым ангелы в ночи
оповещали мир надлунный
о том, что на земле почил
владыка духовой и струнный.

А он при жизни наугад
жил в этом диком карнавале
и был тому, наверно, рад,
что не его короновали.

Творец созвучий молодых
не знал потребности в коронах.
И что ему до тех владык,
что страхом тешились на тронах!..

Июль 2005

*   *   *

Позабытое время года:
странно – лето, а не жара…

Ностальгическая погода,
тихий дождик шуршит с утра.

Звук вторгается, сон сминая,
годы движутся предо мной.

Имена дождей вспоминаю:
озорной,

             проливной,
                              грибной…

Пахнет знобко трава сырая,
духоту сосны поборов.

Добежать хотя б до сарая –

пусть дырявый, а всё же кров!

И прилипшее к телу платье,
и губами – капельки с век,
и распахнутые объятья –

всё мгновенно и всё навек.

И над кронами дальней рощи
до сих пор не ушёл во тьму
фиолетово-белый росчерк –

я названье ищу ему.

Август 2005

*   *   *

Бывает, день начнётся невпопад,
и к вечеру ты сам уже не рад
тому, что распланировал заране:
и ногу стёр, и поезд упустил,

и дело сделать не хватило сил, –
того гляди, вода исчезнет в кране.

Есть в этом тайна следствий и причин;
она имеет множество личин,
но раз от разу выглядит иначе.

И если уж начало не с руки,

она, твоим усильям вопреки,

плюсует неудачу к неудаче.

Тогда опомнись, и не нужно драм.

Остановись. Взгляни по сторонам.

Жизнь хороша и в этом эпизоде,
поскольку от низин и до высот
любая веха – только эпизод

в том, что подвластно Богу и природе.

С момента появления на свет
мы проживаем семь десятков лет
плюс-минус двадцать – как кому случится.

А потому до времени упрячь
свой перечень удач и неудач,
покуда вестник в дом не постучится.

Август 2005

*   *   *

Запоздалый трамвай возвращается в парк
в час, когда уже спят сторожа и кассиры.

Перегреты моторы и тянут вполсилы,
а вагон толчеёю и потом пропах.

Не спеша выключает водитель огни,
башмаки тормозные кладёт под колёса,
и ему не уйти от простого вопроса:

почему удлинились рабочие дни?

Было время – звенел по бульварам звонок,
лихо мчался трамвай, громыхая прицепом.

Ныне этот кураж был бы просто нелепым:
стар водитель и сед, а трамвай одинок.

Ныне цветом и формами бьют по глазам
на путях поезда в иностранном наряде,
и гоняют старьё экономии ради
лишь на дальних маршрутах Промзона – Вокзал.

Запоздалый трамвай спит в своём тупике,
пробегают по стёклам подлунные тени,
а за стёклами – марево мокрой сирени
и бежит колея по пригорку к реке!..

Август 2005

ДЕРЕВУШКА В ГОРАХ

Жизнь у всех на виду: от жилища наследного фельдшера,
принимавшего роды, лечившего всех от простуды,
и до кирки, в которой все жители были обвенчаны,
расстоянье всего быстрым шагом не больше минуты.

И от кирки до кладбища тоже минута, не более.

Все знакомы друг с другом, к стабильной морали и пользе.

Кто из жизни ушёл – не своей, разумеется, волею, –
те, скорее всего, продолжают общаться и после.

Так живёт деревушка, почти не меняясь в столетиях,
о которых не спеть, что как пули они пролетают.

Что отцы не успеют, спокойно доделают дети их,
а не дети, так внуки – работы в деревне хватает.

В том, что в доме сегодня, и в том, что отложено на зиму,
всё в порядке у них с пропитаньем, одеждой, дровами…

И поэтому каждый себя почитает обязанным
и не так уж всегда озабочен своими правами.

Август 2005

*   *   *

Звук льющейся воды под замка тёмным сводом
с бойницами в стене и узким переходом
вернул пространству явь звучащего объёма
и нам, случайным здесь, дал ощущенье дома.

Он словно говорил о неслучайной встрече,
звук льющейся воды – звук невраждебной речи.

Так говорит река на лёгком перекате,
так говорит родник в истоме на закате.

Бывают в жизни дни, которым имя – тайна,
которые твердят: всё в жизни неслучайно.

Звук льющейся воды, возникший как-то странно,
сшивает, словно нить, и времена, и страны.

И в будничных делах под небом раскалённым
вновь повторится он – то миражом зелёным,
то предрассветным сном, то просто жаждой чуда, –

звук льющейся воды неведомо откуда….

Август 2005

*   *   *

                                                                  В.

Как живётся в бревенчатом домике там, на вершине –

на вершине довольно высокой, хотя и не снежной?

Там тропинки покаты, а небо просторно и сине,
и трава, если снизу рассматривать, кажется нежной.

Там, наверное, тихо. Ничто тишину не нарушит,
даже если порою бывает и ливень, и ветер,

ибо местность сама формирует спокойную душу,
для которой естественно жить одиноко на свете.

Можно жить на вершине, низинные страсти итожа,
что сегодня прошло, то назавтра под вечер не помнить,
и стихи сочинять, и, наверное, музыку тоже,
и записывать их, не тревожась о том, что не понят.

Ну, а как там живётся, не знаю простого ответа.

Снизу видится чистое небо и яркое солнце,
но не жил никогда я в бревенчатом домике этом –

до сих пор не случилось и вряд ли когда-то придётся.

Август 2005

*   *   *

Английский поэт существует в родном языке:
неточное слово – и суть далека и случайна.

И русский поэт существует в родном языке:

без флексий и суффиксов сразу теряется тайна.

Грузинский поэт существует в родном языке:
нехватка гортанных треножит и гасит свободу.

Еврейский поэт существует в любом языке:

гоненья и горе понятны любому народу.

Август 2005

*   *   *

Песни поются, когда поётся поющему,
дороги сдаются, когда идётся идущему.

Плохо поётся и, равно, неважно ходится,
если себя за шиворот брать приходится.

Все удачи, что на пути получаются,
в юные годы сами собой случаются.

А перевалишь за пятьдесят и более –

и осознаешь: всё достаётся волею.

Вольному воля, и ежели вкус имеется,
славно получится то, что уже умеется:
точность во всём,

                  чуть охального,

                                  чуть крамольного,
нет одного – ощущенья полёта вольного.

Только во сне душа ещё будто учится:
руки раскинешь, куда-то вес улетучится,

а просыпаешься – тело тяжестью полнится,
впору учиться ходить. Какая уж вольница…

Август 2005

*   *   *

Акация сиреневого цвета
стоит в цвету в начале сентября.

Факт ординарный, но виденье это
запомнилось, о многом говоря:

о переменах участи и лада,
которые приносит каждый день,
о том, что здесь и вспоминать не надо
душистую и влажную сирень,

что так мгновенно пролетают годы,
а каждая минута так длинна, –
но это за дыхание свободы
не столь уж непосильная цена…

Сентябрь 2005

*   *   *

Я внезапно проснулся и резко сел среди ночи,
во сне увидев сцену прощанья со мною.

А чего испугался? Ведь понятно, что путь короче
остался мне, чем тот, что уже за спиною.

Мы все отсюда уходим, кто раньше, кто позже,
а если все, то и нет причины бояться.

Так что ж я сижу и молю тихонечко: - Боже,
подари мне ещё годочков пятнадцать-двадцать!

Дай ещё, прошу, потому что многое было
не таким, как хотел, а таким, как мне навязали.

Это был не я, и сходить не хочу в могилу,
сознавая себя ожидающим на вокзале:

не уйти с перрона, ночью не спать, беспокоясь,
что возникнет шанс, а я его провороню,
и при этом не знать, вообще будет ли поезд
и возьмёт ли он ожидающих на перроне.

Дай пожить, Милосердный, раздумчиво год за годом,
между делом решая проблемы хлеба и чая,
к своему пределу своим добираться ходом
и судить себя, над собой Тебя ощущая.

А когда предел по воле Твоей наступит,
дай уйти легко, за собой не оставив долга:
та, кого люблю и которая тоже любит,
пусть ещё поживёт, но только не очень долго…

Сентябрь 2005

*   *   *

Заржавелые рельсы среди сосен и пихт:
не начало дороги, а дороги тупик.

Там гнилая колода залегла поперёк,
образуя тяжёлый молчаливый порог.

Был когда-то шлагбаум поперёк колеи,
равнодушные рельсы дальше в зону вели.

Поработали славно время, ржа и вода:
слава Богу, не в зону, но теперь – в никуда.

Только сосны и пихты продолжают свой рост,
упираются кроны в небо, полное звёзд,
да весной, когда ливни промывают леса,
вдруг пустые глазницы поглядят в небеса…

Октябрь 2005

ЦЕНТР ПАУЛЯ КЛЕЕ В БЕРНЕ

Пауль Клее: три больших полуволны
на окраине столичной тишины,
а внутри их полусумрачный объём
и картины, разместившиеся в нём.

Пауль Клее: всё не так, как у людей, –
мало света, много сумрачных идей;
что-то видится, единожды на сто, –
это что-то не похоже ни на что.

Пауль Клее: три сейсмических волны,
что прошли по территории страны.

Что разрушилось, не вырастет опять.
Почему? Вот это надо бы понять…

Октябрь 2005

*   *   *

                – Но если не паяц, то кто ты?

                – Странник.

                                           Зеэв Зорах

– Куда спешишь ты, странник, не паяц,
от пристани с хозяйством и уютом?
– Спешу на путь, отвечу не таясь,
где место есть и странностям, и смутам.

– А где ты ходишь, странник, не паяц,
глухой к хуле и равнодушный к сплетням?

– По всей земле хожу я, не боясь,
что каждый день мой может стать последним.

– Чего ж ты хочешь, странник, не паяц,
когда сопишь, карабкаясь к вершине?
– Хочу, чтоб люди, надо мной смеясь,
вдруг поняли, чего себя лишили.

Октябрь 2005

*   *   *

Колодец в пустыне глубок, но прозрачен до дна.

Поднимешь ведёрко – вода его чуть солона.

Не очень приятно, но всё-таки это вода:
зимою и летом колодец наполнен всегда.

Причуда природы – в пустыне подземная соль.

А может быть, это вместилище горестных доль,
оплаканных судеб, во множестве пролитых слёз, –

кто может ответить на этот внезапный вопрос?

Над жаркой землёй пролетали века и века,
но два поколенья, что канули в толще песка!..

Не зря говорят: на воде не оставить следа;

поднимешь ведёрко – чуть-чуть горьковата вода…

Ноябрь 2005

БИБЛИОТЕКАРЬ

Пахнет кофием в коморке у библиотеки,
а в самой библиотеке между стеллажами
пахнет пылью – книжной пылью, въевшейся навеки
в стены, в окна, в перекрытья между этажами.

А в коморке Лев Мойсеич площадь занимает;
площадь – целых восемь метров, больше и не надо,
потому что Лев Мойсеич много понимает,
и ему библиотека – больше, чем награда.

Рассказать бы о потерях на пути на долгом,
да кого интересуют личные заметки?

Почитает Лев Мойсеич ежедневным долгом
тем служить, кто любит книги, а такие редки.

У него бывают с ними славные беседы
у пропахших книжной пылью стеллажей прогнутых.

Он и мне сказал однажды: - На судьбу не сетуй,
потому что счастье жизни – в считанных минутах.

Эта мудрость – не зубастым, а скорей очкастым,

а когда нужда приходит подчиниться гриппу,
для себя он сам считает основным лекарством
почитать Платона или Д’Обинье Агриппу.

…Пахнет хвоей новогодней во дворах, в подъездах,
только здесь, в библиотеке, запах книжной пыли.

Но о тех, кому на полках достаётся место,
скажет «есть» библиотекарь и не скажет – «были».

Ноябрь 2005

ДЕТСТВО

Пили кофе желудёвый, ели тоже что придётся,
обували-надевали у кого чего найдётся.

Нас по городу возили, если даль и непогода,
красно-жёлтые трамваи усть-катавского завода.

Каждый день был длинный-длинный

                                        и заполнен вечной гонкой:

убегали на Товарку за трофейной киноплёнкой,
летом на Труханов остров и ещё куда незнамо,
ну, а в дни чемпионата, безусловно, на «Динамо».

В окружающей вселенной сомневались мы нечасто –

слепо верили газетам, слепо верили начальству.

Мир был прост, прямолинеен, лишь теснее год от года,
как привычные трамваи усть-катавского завода.

Для людей, как я, обычных, Божьи замыслы укрыты,
но меня тогда приветил дом начальника Главлита.

Дóма этого хозяин книги мне дарил, случалось;
как теперь я понимаю, всё тогда и начиналось.

Я читал, не различая книг бездарных и высоких,
дома, лёжа с малярией, из-под парты на уроках.

Сколько читано на пляже среди голого народа,
сколько читано в трамваях усть-катавского завода!

Всё, что в детстве  прочиталось в отрешённости от улиц,
как сказал Давид Самойлов, лишь потом во мне очнулось.

Звуки, запахи и краски – жаль, они, как люди, смертны –

все из нищенского детства, где сокровища несметны.

Там живут и нынче скудно, там неловко быть богатым,
там мячи вгоняет в сетку грузный Паша Виньковатов,

там приходят с опозданьем, как приходит к нам свобода,
допотопные трамваи усть-катавского завода…

Ноябрь 2005

РЕКА

Река течёт – широкая, прямая,
не проявляя натиск или прыть.

Река течёт. Её не занимает,
кто будет пить, кто будет в лодке плыть.

Ей безразличны бакены, паромы,
строенья на высоком берегу.

Она весной выслушивает громы,
а летом видит радуги дугу.

Ей осенью неможется немножко –
от холода не спрятаться нигде,
и рябь от ветра звуковой дорожкой
на время застывает на воде.

Она зимой угрюмо захолонет,
но пусть густой покажется вода –
река течёт и в ледяном полоне
и твёрдо знает: он не навсегда.

Нет, неспроста движение прямое
рельефу и погоде вопреки.

Река течёт. Она впадает в море.

И только в этом существо реки.

Ноябрь 2005

ПЕРЕКЛИЧКА

Он сказал: довольно полнозвучья,–

Ты напрасно Моцарта любил:
Наступает глухота паучья,
Здесь провал сильнее наших сил.
             Осип Мандельштам (1932)

На то и гений, чтобы видеть дальше,
чтоб слышать тоньше, чувствовать острей
и говорить без пафоса и фальши
о том, что завтра встанет у дверей.

Он видит в ярком беспощадном свете,
что для других невнятно и темно.

Но прозревать на семь десятилетий
и гению не каждому дано.

Уж где тут быть высокому горенью!
Один и тот же всем грозит недуг:
паучьи лапы застят наше зренье,
паучьи лапы гасят слух и дух.

И Моцарта любить уже не модно,
и Рембрандта обойщик превзошёл,
и даже рифма прячется немотно,
когда царит словесный произвол.

Какое откровенье мы получим,
весь Божий мир в арену превратив?

… Я вновь и вновь иду за полнозвучьем,
где сходятся значенье и мотив.

Ноябрь 2005

*   *   *

В те годы время медленно текло,
и человек в течение планиды
смотрел всё в то же тусклое стекло
и видел за окошком те же виды –
собачью будку, дровяной сарай
и лавку керосинщика в металле,
а дальше был земли и неба край,
откуда только слухи долетали.

Зато он жил

                  и был, конечно, прав,
не думая о быстрых переменах.

Он знал зверей и знал названья трав
и вкус грибов и ягод преотменных.

Когда просила отдыха рука,
он за мечтами уходил едва ли,
но успевал увидеть облака,
когда они над домом проплывали.

И стол в дому, и печка, и комод
ему достались от отца и деда,
и с ними потому из года в год
не прекращалась тихая беседа.

При помощи пилы и топора
шесть рук достойным сделали жилище.

Зимой тепло держалось до утра;
не жировали, но хватало пищи.

Так почему же наступил предел?

Всё кануло; должна же быть причина?

Мир словно лихорадкой заболел,
и, судя по всему, неизлечимо.

И лавку керосинщика снесли,
и за окном бегущая картина,
и там, за краем неба и земли,
всё та же суматошная рутина…

Декабрь 2005

*   *   *

Я люблю одиночные звуки –
стук упавшего яблока слышу
или капель тяжёлые стуки
после ливня о гулкую крышу.

Я люблю протяжённые звуки –

дальний поезд проходит степенно,
и на клавишах чуткие руки
возрождают прелюды Шопена.

Я люблю постоянные звуки –

шум прибоя мне вроде награды,
и почти не приносит докуки
переменчивый гул автострады.

Мир шумлив, но устроен не худо,
и его доверяюсь порукам:
иногда мне даруется чудо
тишины, оттеняемой звуком.

Декабрь 2005

*   *   *

Доска с краюхой на краю стола,
кувшин, тарелка с ложкой деревянной…

На самом деле утварь та была? –

или на стенке, на картине странной,
повешенной, должно быть, век назад,
где, кроме перечисленных предметов,
был край окна, распахнутого в сад,
и множество вопросов без ответов:
зачем в углу повис большой паук,
к чему в саду ещё собачья морда,
а главное – какой-то тихий звук
как будто исходил от натюрморта –

то ль шорох листьев, то ли шум дождя,
поскрипыванье ворота в колодце,
и медлил я, из дома выходя,
чтобы услышать, как вода польётся
в бадью, которой нет на полотне,

но есть в саду – стоит себе у сруба
и солнечные блики дарит мне,
конечно, ирреальные сугубо.

Я возвращаюсь в этот старый сад,
где яблони почти не плодоносят,
и старый пёс так безрассудно рад,

что лишь скулит и ничего не просит.

В саду зелёный неподвижный свет,
а тени прелью и грибами пахнут.

Мне восемь лет, а может, девять лет,
и я ещё бессмертен и распахнут…

Декабрь 2005

*   *   *

Молоко и чёрный хлеб, суп щавелевый зелёный,
толстой пылью крытый шлях до запруды удалённой,
плотный мох на валунах, водоём от солнца светел,
и спина до черноты сожжена под солнцем этим.

Так – мазок, ещё мазок – и напишется картина;
время, место и судьба в ней сойдутся воедино:

Украина, лето, год – девятьсот пятидесятый,
нянька детская моя приняла меня «до хаты».

А сама-то голодна, даже мне порой неловко.

Хорошо ещё, в хлеву как-то чудом есть коровка,
да у хаты огород – островок зелёной гущи,
да ещё мужик в дому работящий и непьющий.

Удивительно сошлось всё в одно и то же время:
городской пацан-еврей, украинская деревня,
лопухи почти до плеч, первый вкус поспевшей браги,
сердце, полное добра, люди, полные отваги.

Вспоминаю век спустя с умилением и болью
молоко и чёрный хлеб, огурец под крупной солью,
солнце, речку, валуны и пупырышки по коже –

так похоже на беду и на счастье так похоже!..

Декабрь 2005

*   *   *

Шуршанье стрекоз над зелёной водой
в густой тишине, в предполуденном зное –

в коричнево-чёрный камыш молодой
двухвёсельной лодки движенье сквозное.

То стебли решёткой, то небо в глаза,
то ёжась в тени, то на солнце сгорая;
плутания в гуще всего полчаса –

а дальше простор без конца и без края.

Ты вёслами трогаешь водную гладь,
твой курс постепенный – почти что прямая,
и времени много, чтоб видеть и знать,
и плыть упоительно, всё понимая.

А всё ж напрягись и слегка поспеши:
окрасилось небо – закат пламенеет,
по правому борту опять камыши,
и всё ничего бы, да рано темнеет…

Декабрь 2005

*   *   *

                                                      В.

Таинственный процесс, когда идут стихи,

симфония растёт, рождается пейзаж,    
снимается кино – а зримы пустяки:  
палитра, объектив, клавир да карандаш.

Таинственный процесс обломков и утрат, 
когда ты, зная всё, не знаешь ничего,    
когда подсказке рад и сновиденью рад,

и всё уже сошлось, и нет лишь одного –

какой-то ерунды, какого-то штриха,

в котором первый шаг, прозрение, исход…

Таинственный процесс, где чья-то есть рука,

когда не ты ведёшь – когда тебя ведёт.

И выбор твой лишь в том, бирюльки ли творить,
таинственный процесс поставив на поток,
или себя дарить и дальний путь торить
и отклика не ждать ни нынче, ни потом.

Декабрь 2005