Об осени духа и слова. Покуда мир звучит и не померк.

ЕДИНСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ

* * *

Ничего не исчезло,

ни один мотив не замолк.

Ури-Цви Гринберг (пер. Э.Бауха)

Кошка лакает из лужи, оставшейся после дождя.

Овцы пасутся в камнях, движенье им возвратив.

Круто солёные волны накатывают, гудя.

Ничего не исчезло, не смолк ни один мотив.

Проходит сезон дождей, и вызревают в срок
солнечный дар лозы, солнечный дар олив.

В положенный срок дитя переступает порог.

Ничего не исчезло, не смолк ни один мотив.

А люди – люди всегда: одни спешат по делам,
другие сидят в тоске, голову обхватив.

Но над теми и теми незримо высится Храм:

ничего не исчезло, не смолк ни один мотив.

Октябрь 2005

* * *

Нечитанный листок в нетронутом конверте…

Вадим Перельмутер

Как некий образец всемирной круговерти,
уже не внятен он ни сердцу, ни уму,
нечитанный листок в нетронутом конверте,
оставшийся лежать в покинутом дому.

И если даже тот, кто обратит вниманье
на брошенный конверт, поймёт язык письма,
он вряд ли до конца достигнет пониманья –

к нему закроет путь история сама.

И ничего не даст искать в словарном томе
и справки наводить в исчезнувших веках.

Кто из дому ушёл и кто остался в доме,
отныне говорят на разных языках.

Тогда зачем писать? Не ведаю ответа;

иное ведовство давно известно мне:
всего одна строка далёкого поэта
внезапно прозвучит – и холод по спине…

Ноябрь 2004

ЗВОНОК

Он неприметен, прост и строг
в любое время года,
старинный бронзовый звонок,
подвешенный у входа.

Когда звучит, на краткий миг
выходит из потёмок,
и звон его не очень тих,

но и не очень громок.

Когда-то молод был и смел,
звучанью отдавался,
сверкал на солнце и горел,
огнём переливался.

Но неизбежен ход времён,
и с неизбежным стоном
покрылся патиною он,
стал серым и зелёным.

И камнем ранен был металл,
и что-то откололось,
и бронзы звон тусклее стал,

зато похож на голос.

В осенний день, когда навзрыд

стекает дождь по стенам,
звонок с жильцами говорит
о чём-то сокровенном.

А в час, когда ты одинок
и нет надежд на Бога,
оповестит тебя звонок,
что вестник у порога.

Ноябрь 2004

* * *

Насущный хлеб и сух, и горек.

Бенедикт Лившиц

Насущный хлеб и вправду сух и горек.

Как плачем ни терзай ночную тишь,
но если ты не вовсе алкоголик,
и не размочишь, и не подсластишь.

А утром постарайся не обидеть
себя в глазах соседей и коллег:
твоё лицо они должны увидеть
спокойным и уверенным навек.

Пускай с утра в разгуле дождь и ветер,
пускай жара умучила совсем –

на ма нишма? ответствуешь беседер,
на ма шломха? звучит барух а-шем.

До истины кому какое дело?

У всех не легче твоего ничуть.

А то, что до упора наболело,
упрячь в себе и отправляйся в путь.

Ведь вечером, наедине с собою,
сухой и горький вновь придётся есть.

Прими предназначение любое.

Барух а-шем, что хлеб насущный – есть.

Декабрь 2004

* * *

В этой странной и страшной стране,

где случилось на свет появиться,

и сегодня скрипят половицы

и звучанья родятся в струне.

Это в мире таинственном том,

в подпространстве глухого покроя

ходит-бродит полночной порою

мой бессонный и грустный фантом.

Он по комнатам ходит пустым,

узнавая и не узнавая,

ибо жизнь продолжалась живая -

он в единственном миге застыл, -

в том, который его и меня

разделил навсегда безвозвратно,

ибо мне не вернуться обратно,

обновлением душу маня.

Ну, а он-то на то и фантом,

чтоб казаться моим дубликатом:

каждый ген у него, каждый атом -

как бы мой; но в жилище пустом

он, конечно, свободен на вид,

а старается прятать улики,

ибо некто беззвучно-безликий

у него в подсознанье сидит.

Потому до скончания дней

в странном мире невнятной боязни

он, пугаясь неведомой казни,

знать не может свободы моей.

Но и я-то, за что ни берусь,

застываю в тревоге истомной:

тяготит мои плечи фантомный,

но такой несдвигаемый груз!..

Декабрь 2004

ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ

Утверждая времени свойства, знаменуя судьбы законность,
просветляется верхний конус, наполняется нижний конус.

Мы вначале не замечаем, как песочек в стекле струится,
ибо кажется безграничной незаполненная страница.

Да и после, в солнцевороте, на песок мы не смотрим строго:
всё внизу нам видится мало, всё вверху нам видится много.

Но приходит однажды вечер;

тяжелей, чем всегда, усталость.

Взгляд бросаем на верхний конус:

там песка почти не осталось.

И отчётливо понимаем – бесполезно считать крупицы.

Что осталось? Какие знаки на когда-то пустой странице?

Если будет взгляд непредвзятым, если путь оценим сурово,
чуть помедлит рука Господня, ток песка запуская снова…

Январь 2005

ЛИСТОПАД

Цикл стихотворений

Ленивый плеск волны

в закатный тихий час,

кофейни все полны,
но это - не для нас.

Для нас - уютный свет,

два стула, два стола,

и благодатней нет,

чем по сердцу дела.

Бумаги два листка,

компьютер, стопка книг,

и за строкой строка,

и ты туда проник,

куда попасть вчера

и помечтать не мог,

и это - не игра,

когда над нами - Бог...

Ювелирное звучанье ювелирных сочинений:

за роялем - мастер джаза, Раннап Рейн, эстонский гений,

мастер тонких переходов, феномен импровизаций -

нет звучащего оттенка, чтобы им не мог сказаться.

Многократно слышал запись, а опять как будто внове;

вот такие бы оттенки да найти в звучащем слове,

чтобы толк строфы ветвился, оставаясь сам собою -

и вступая в перекличку с предыдущею строфою.

Но не только голос нужен, чтобы шло от слова пенье -

ювелирное уменье, ювелирное терпенье:

вот попробуйте, создайте без обмана и уловки

шестьдесят четыре грани на булавочной головке!..

Бориса Слуцкого портрет на месяц май пришёлся кстати:

он в мае родился на свет - седьмого мая, как и я.

Но речь сейчас не обо мне, а о поэте и солдате,

который место дал в стихах рутинной прозе бытия.

И Заболоцкого портрет на месяц май пришёлся кстати:

он в мае родился на свет - седьмого мая, как и я.

Но речь опять не обо мне, а о поэте-арестанте,

который ввёл в стихию лад, презрев кошмары бытия.

Висит настенный календарь,

где каждый месяц два портрета,

где каждый месяц две судьбы - от Пушкина до наших дней.

Тот календарь придумал я, там всё любимые поэты, -

но эти, майские мои, как будто чуточку родней,

как будто нас объединил не только общий день рожденья,

а некий родственный союз, почти потребность естества

жить, как диктуется судьбой,

и каждый день без принужденья

брать инструменты и гранить обыкновенные слова.

Искусство никого не учит,
не портит и не улучшает,
а что порой, бывает, мучит,
и что порою сна лишает,
и что потом душа горюет –

не повод всё же быть в обиде:
искусство просто сортирует
на тех, кто видит и не видит,
на тех, кто чуток и не чуток,
на тех, кто тонок и не тонок…

А что полцарства некий чудик
готов отдать за ветхий томик –

так тут не густо и не пусто,
а безысходно и случайно;
тут лишь в зародыше искусство,
потом любовь, а это – тайна.

Небо застыло.

Мало красной листвы.

Ван Вэй (китайский поэт YIII века)

в переводе Аркадия Штейнберга

Мало красной листвы, потому что такая природа:
зелены постоянно и пальма, и туя, и клён.

Поглядишь мимоходом – как будто известна порода,
но не видно ни красных, ни жёлто-коричневых крон.

А багряный убор и над ним золотая корона
в нас живут с малолетства,

с пленительных пушкинских строк.

Только веки смыкаешь – и факел осеннего клёна
освещает тропу, по которой идёшь, одинок.

Погружаешься в сон, в желтизну и багрец листопада,
в этот шорох сухой, очень громкий в лесной тишине.

Погружаешься в сон, и другого вовеки не надо –
кто-то в красном пальто неминуемо встретится мне.

По опавшей листве,

многоцветной, шуршащей и ломкой,
мы уходим с тобою, любви зарожденье тая,
а по нашим следам, заметая, клубится позёмка…

Мало красной листвы. Тем подробнее память моя.

Об осени духа и слова
сложилась негромкая книга
в неброской светлой обложке.

Люди читали книгу,
хвалили её и ругали,

ибо люди есть люди.

Разными люди родятся,

и то, что одни ругают,
другие безудержно хвалят.

Впрочем, речь не об этом -
просто люди не знали,
когда эта книга сложилась.

А книга давно сложилась,
когда я работал в пустыне,
в далёком Узбекистане,

а ты по Москве осенней,
по палой листве шуршащей
шла в пальто своём красном

и мне письмо сочиняла,
которое буду вскоре
читать под коротким ливнем

в тот месяц, когда в пустыне
дождей вовек не бывает.
Так начиналась книга

об осени духа и слова,

лежащая перед нами

в неброской светлой обложке.

Йеменская еврейка носила библейское имя

и нас обучала ивриту, можно сказать, с нуля.

А мы озабочены были ситуациями своими -

попробуй не озаботься, когда кренится земля!

Поэтому многие вещи, что Эстер говорила,

ученики не впускали в забитую память свою:

в этих землетрясениях важнее всего им было

как-нибудь удержаться - хоть за веточку на краю.

До сих пор к нам тогдашним я ощущаю жалость,

и всё же не так, как другие, мы жили стрессам назло:

в четыре ноги стояли, в четыре руки держались -

друг за друга держались, это и помогло.

А те уроки иврита осмыслились почему-то,

и в памяти остаётся, наши наполнив сны,

не трудное время вживания, не горькое время смуты,

а счастливое время оглушительной новизны.

Март 2005

ПЕРВОПУТОК

Цикл стихотворений

Весьма возможна третья мировая,
а может быть, она уже идёт.

С утра, ещё и глаз не открывая,
надеемся, что вывезет кривая –

опять то недолёт, то перелёт.

Последние известия рутинны:
теракт, мятеж, заложников захват.

А после в телевизоре картины –

злодеи в масках, трупы и руины,
и всё равно, восход или закат.

Способны вызвать ступор кадры эти,
но переходим на другой канал –

возводятся мосты, играют дети,
есть красота, и есть любовь на свете,
и человек, что зависти не знал.

Так что сильней – граната с карабином,
тротил в авто, застенок и тюрьма
или искусник в сюртуке старинном,
со сцены на дыхании едином
произносящий: «Мир сошёл с ума»?

А знаешь, мир сошёл с ума, -

он прав, тот лицедей:

вокруг бушует кутерьма

безумнейших идей.

Тот загребает и копит -

для всех он власть и знать;

а тот планирует, не спит,

как это всё отнять;

а третий продаёт свой дух:

он, светел, чист и тих,

работает на первых двух,

оправдывая их.

Четвёртый тоже хочет жить,

и тоже не на цент:

чтоб предыдущих ублажить,

он им даёт концерт,

стихи им пишет и холсты -

похоже, что ногой, -

творя эрзацы красоты

для тронутых деньгой.

А кто-то вдалеке от всех

пустых, незрячих глаз

стоит и пишет первый снег

в двунадесятый раз.

И для него важнее нет

в часы, в минуты те,

чем воссоздать дрожащий свет

на небольшом холсте.

Сегодня счастлив я, мой друг,

не зря часы идут.

Ты только посмотри: вокруг -

безумие; а тут

пустое поле, и зима,

и белоснежный свет.

Ты знаешь, мир сошёл с ума,

а мы с тобою - нет.

Ложится первый снег легко, без предисловий.

Ещё вчера зима и не брала разбег,
а нынче первый снег – он ежегодно внове;
ложится первый снег, ложится первый снег…

Такое колдовство в его часах начальных,
когда смолкает шум, и в этой тишине
такое колдовство в его словах печальных –

не я их нахожу, а он диктует мне.

А может, всё не так, и белый первопуток –

такой Господень знак, особая печать,
чтоб легче было мне в ночное время суток,
не путаясь во тьме, дорогу различать.

Ложится первый снег, меняя слух и зренье,
прерывисто дышу, и холод по спине,
и в глубине души высокое смиренье:
не я ищу слова, а Он диктует мне.

Юродивый - не скажешь по-другому:

в стране, где снег нам видится обманом,

он, повинуясь импульсу нагому,

слагает стих о первопутке санном.

Юродивый, найди слова другие!

Твоё старьё, как масло, всё прогоркло.

Твердит, что, мол, не знает ностальгии,

а в прошлой жизни сам увяз по горло.

Ах, критики, ну что ж вы так спесивы?

Ведь он поэт, он не такой, как все мы.

Его ведут не мысли, а мотивы,

его ведут звучанья, а не темы.

Не много мы поймём, без смысла ссорясь, -

его не прошлой жизни звёзды греют:

любовь и смерть, призвание и совесть -

мотивы, что вовек не устареют.

Но это не предмет для разговора,

а только некий вектор обозначен.

Когда б вы знали, из какого сора... -

и первый снег не хуже всяких всячин.

Шелестят страницы в тишине ночной,

а в стекло стучится ливень проливной.

Два полночных звука - кролик и удав -

вычлись друг из друга, тишину создав.

Объясни кому-то, хоть из первых рук,

как ночная смута порождает звук,

как выходит образ из подспудных нор

и ложится в опус скерцо си минор.

Если же с наукой нотной не знаком,

посодействуй звуку русским языком,

чтобы шелест книги и дождя разгул

превратились в тихий равномерный гул,

чтобы старой лютней пел квадрат стекла,

чтобы горечь будней по стеклу стекла,

чтоб звучали снова в проливном хмелю

три коротких слова "я тебя люблю"...

Северный холм

За озером спину взбугрил.

Зелень деревьев.

Киноварь ярких перил.

Ван Вэй (китайский поэт YIII века)

в переводе Аркадия Штейнберга

Киноварь ярких перил и сиена ворот,

охра на крышах, тропинок затейливых умбра...

Всё это, думал, из памяти быстро уйдёт -

но почему-то сегодня приснилось под утро.

Яркие пагоды видел я в ярком саду,

в ракурсе странном - как будто над ним пролетая,

и понимал, постепенно набрав высоту,

что возвели это всё мастера из Китая.

Плыл подо мною пейзаж, европейский вполне, -

шпили соборов, и замки, и башен бойницы.

Что же китайские пагоды видятся мне?

Что же мне садик с перилами яркими снится?

Видел я это и вроде бы даже летал,

яркие краски вбирая привольно и шало,

лишь оттого, что Ван Вэя недавно читал

и что любимая рядом спокойно дышала,

лишь оттого, что потоки стучали в стекло,

я просыпался, их громкую музыку слыша,

и создавались созвучия будням назло,

миру назло, у которого съехала крыша...

Единственная жизнь – другой не будет,

за что готов ручаться головой,
но не готов – и пусть меня осудят –

её сложить на третьей мировой.

Когда идёт обычной жизни драма,
хватает в ней всего и без войны.

Пещерные воззрения ислама
мне вовсе не важны и не нужны.

С меня довольно равенства и братства,

прямым путём приведших в лагеря;
я этого словесного богатства
уже наелся, честно говоря.

Единственная жизнь, когда бы щедро
ты мне дала ещё с десяток лет,
хотел бы этот срок прожить нетщетно,

призванье исполняя, как завет.

Пусть буду жить я в невысоком круге
от денег и от славы вдалеке,
пусть будут неизбежные недуги,

лишь карандаш держался бы в руке.

А если ты решишь промчаться мимо
в какие-то отчаянные дни,
не для меня, а для моей любимой,
единственная жизнь, повремени!..

Февраль 2005

* * *

После вспашки, посадки и сева

длинный список вступает в права:
заготовить душистое сено,
заготовить сухие дрова,
хлеб смолоть и заквасить капусту,
мёд собрать, огурцы засолить
да, чтоб к чаю не выглядеть пусто,
хорошо бы крыжовник сварить.

А ещё замочить бы морошку,
и поставить бочонок грибов,
и другого всего понемножку
для закуски и для пирогов.

Да ещё настоять на рябине –

для леченья, и жить веселей…

Так ведётся и присно, и ныне,

неизменен порядок вещей.

Нужно быть в настроенье и в силе,
нужно твёрдо стоять на земле:

для того-то и лето в России,
чтоб готовиться к долгой зиме.

Апрель 2005

НОЧНАЯ МУЗЫКА

Цикл стихотворений

Памяти Микаэла Таривердиева

Этот чуть ли неразличимый
лёгкий клавишный перебор -
сквозь прозрачную струйку дыма
доверительный разговор…

Сигарета. Сосуд стеклянный,
где ещё чуть-чуть коньяка,
и зависшая над фортепьяно

неожиданная рука.

Из молчанья беззвёздной ночи
что за звук извлечёт она?

Чем сейчас поделиться хочет
засидевшийся допоздна
в нашем доме? Да что я, право, -
это мы у него сидим,
ибо он заработал право
собеседовать не с любым,
выбирая для откровенья,
кто способен на резонанс
по звучанью стихотворенья,
по глазам – это значит: нас.

Мне представляется, что музыка ночная
в каких-то свойствах ускользающе иная -
пожалуй, тише, приглушённее дневной;
она теплей, успокоительнее, что ли, -
а та, что громко вырывается на волю,
звуча в ночи, не называется ночной.

Мне представляется, что музыка ночная
почти заведомо немножко неземная,
и дело даже не в мелодий красоте,
а в их гармонии, спокойной и минорной,
когда на заднике преобладает чёрный,
а синий с жёлтым лишь мерцают в черноте.

Мне представляется, что музыка ночная
плывёт над местностью, заранее не зная,
найдётся слушатель в полночные часы
или созвучия пленительной печали,
что среди ночи никого не повстречали,
к утру на ветках лягут каплями росы…

Набегает прибой и шуршит, и шуршит о песок.

Ночь. Не видно воды – только берега ближний кусок.

Но рисуется море бегущей во мраке волной,

и звучаньем рояля рисуется дом за спиной.

Тот загадочный дом, где неяркий рассеянный свет,
где живёт человек в одиночестве горестных лет,
где негромкий рояль под высоким испанским окном,
и, звуча по ночам, он всегда говорит об одном:

об ушедших годах и о лёгкой печали по ним,
и что мёртвые живы, пока их в себе мы храним;
что на фоне любви, озаряющей полночь собой,
одиночество вечно, как вечен гудящий прибой.

Огонёк сигареты, на донышке чуть коньяка,
и рояль говорит, и становится ноша легка -
ноша горестной жизни, нелёгкой во все времена, -
но зачем-то такой и дарована Богом она…

То ли молдавский най, то ли просто фагот -
ночью поди узнай, что в темноте поёт.

Стлался протяжный звук, матовый, с хрипотцой
над посветлевшей вдруг береговой косой.

Это туман седой стлался с музыкой в лад
над песком и водой, над настроеньем, над
тьмой безысходных лет, над озареньем минут
ибо суровей нет, чем свой собственный суд,

ибо и эту тьму, и озаренья свои
не объяснить тому, кто не узнал любви:

тут высоту души не одолеть словам,
тут пиши не пиши – скажется по слогам.

Ах, велика печаль, если уходит сон, -
вот и звучит рояль с духовым в унисон.

И говорит фагот или молдавский най:

- Ничего не пройдёт, -

ты вспоминай, вспоминай!..

С печалью этой не слукавишь,
хоть и не плачется навзрыд:
ведь он, легко касаясь клавиш,
не с нами – с небом говорит.

Тот разговор прямой и строгий,
куда нет доступа извне;
а я попался по дороге -
но ведь и он случился мне!

Благословляю этот случай,
благословляю эту ночь:
где не поможет лекарь лучший,
там сможет музыка помочь.

Молчи и вслушивайся в чудо,
покуда в мире тишина,
покуда жив ты

и покуда
в тебе жива ещё струна.

Звук поначалу обезболит,

на время даст в себя придти,

а там, глядишь, Господь позволит
пустое в море отмести,

и пониманье без утайки
пути наметит поворот,
и первый крик рассветной чайки
ночную музыку прервёт…

Апрель 2005

* * *

Галине Климовой

Высокие сосны на улице и во дворе,
в посёлке повсюду и возле железной дороги,
и можно увидеть на бронзово-светлой коре
пускай не слова, но хотя бы начальные слоги.

И можно додумать какое-то слово потом,
к нему отыскать и второе, и третье, и дальше…

Высокие сосны, накрывшие кронами дом,
поют на рассвете, и нет в этой музыке фальши.

Слова и мелодия – так и рождается стих,
и бронзовый ствол в напряженье звенит камертонном.

Но ветер улёгся, и звон потихоньку утих,
и место находится разве что всхлипам и стонам.

Такая вот жизнь, и другою не будет она.

С рассвета к закату терпенье копя и отвагу,
довериться ей, и останется ноша одна:
услышать, запомнить, понять, положить на бумагу.

Апрель 2005

КОМПЬЮТЕРНАЯ ПОЭМА

Я шёл на почту отправлять пакет
английскому литературоведу.

Мы с ним по почте в продолженье лет
ведём неторопливую беседу.

Он архаист в натуре – оттого
нет электронной почты у него.

Я ж тексты на компьютере пишу,
пятнадцать лет пред ним склоняю спину,
и если ненадолго выхожу,
не выключаю адскую машину:
она, по устроенью своему,
не любит встрясок сердцу и уму.

Я не был дома полтора часа.

Когда же на шестой к себе поднялся,
то услыхал чужие голоса
и всё-таки ещё не взволновался.

Но за порог ступил на шаг всего -
и не узнал жилища своего:

бюро взамен обычного стола,
исчезли телевизор и компьютер,
кровать с большим пуховиком была
и в довершенье чертовщинной жути
окно, почти на уровне земли,
смотрело в сад, где яблони цвели!

Я камнем встал, и холод по спине,
ошеломлён и временем, и местом,
а от бюро уже шагал ко мне
с гостеприимным – и хозяйским! – жестом
мой англичанин в белом парике,
в камзоле с пряжкой и с пером в руке.

– Прошу, мой добрый друг, входите в дом –

мы лишь заочно до сих пор знакомы.

Заварим чай, поговорим о том,
что для поэта значит чувство дома.

– Да, да, конечно, – говорю с трудом, –

знакомо чувство, только где же дом?

– Дружище, – собеседник отвечал, –

вы верите, похоже, только зренью.

Но дом как философия начал
вмещает и другие измеренья.

Объёмы дома вовсе не пусты:
в них ваши связи, мысли и мечты.

А если так, то почему бы тут,
используя процессоры и лазер,
не воссоздать, к примеру, контрапункт,
укрытый в вашей стихотворной вязи?

– Кто из живущих, если он не Бог,
таким проектом управлять бы мог?

– Предположите – это как залог
реальнейшей дискуссии по теме, –

что саморазвивающийся блок

был предусмотрен в вашем IBM-е.

Накапливал он сведенья о вас,

и вот настал его рабочий час.

– Я по диплому физик и понять
пытаюсь эту ересь, но напрасно!
– На разум постарайтесь не пенять:
не всё на свете разуму подвластно.

Не зря, как миф, гуляет по толпе

«есть многое на свете…» и т.п.

– Но с бытом не поладить впопыхах,
метаморфозы эти очень странны…

– А как же жили вы, в своих стихах
легко меняя времена и страны?

Попробуйте подробности на зуб:
чем греются, какой вкушают суп.

– Нет, вы неверно поняли меня:
что есть и пить – десятая забота.

Деталями пугая и маня,
меня смущает точная работа.

Ведь связь времён, доступную извне,
вам не по силам изменить во мне.

– Никто не собирался изменять,
меня в такую высь не заносило.

Я только лишь пытаюсь дать понять,
что есть иная творческая сила.

Ведь, как и весь квартирный антураж,
я виртуальный, в сущности, мираж.

Достаточно вам выглянуть за дверь,
в техническом шкафу нашарить кнопку,
и всё, что здесь вы видите теперь,
в компьютерную спрячется коробку.

Но вас предупредить обязан я
о будущих соблазнах бытия.

Осмыслив это всё не без труда,
вы захотите повторить виденья,

но этого не будет никогда –

в программе невозможны совпаденья,
и всякий раз, хотите или нет,
вам встретится уже иной сюжет.

– И это не зависит от меня,
от моего желанья и участья?

Он улыбнулся, голову клоня:

– Зависит – иногда и лишь отчасти.

Но право есть и с вашей стороны:

распорядиться этим – вы вольны.

За вами размышленья, выбор слов,
другие персональные секреты;
да разве не из промелькнувших снов
вы черпали и формы, и сюжеты?

Так почему же двадцать первый век
не может увеличить ваш разбег?

И в этот миг окно взлетело ввысь,
в обычный двор без яблонь и цветенья,
и стены разошлись и вновь сошлись,
когда наружу выскользнули тени;
лишь в тишине назойливым жучком
жужжал компьютер и мигал зрачком.

А я, на спинку стула опершись,
стоял и думал медленно и робко,
возможна ли осознанная жизнь,
вмещённая в железную коробку,
и был готов последнее отдать,
чтобы загадку эту разгадать.

Кто подсознанья тёмные углы
лучом обводит, микромир построив?

Кто направляет остриё стрелы,
придумывая темы и героев?

Нет, я не знаю, как назвать его,
но мнится, он – живое существо.

От вдохновенья и до ремесла –

во всё поверю, таинство затронув,
но не в игру случайного числа,
в статистику свободных электронов.

Ведь если так, то на стезе земной
обычный случай управляет мной!

А если миром правят электрон
и код слепой в компьютерной программе,
зачем тогда мне нравственный закон
и небо в звёздах тёмными ночами?

Когда вся жизнь – сугубое лото,
я сам не отвечаю ни за что.

Но может быть, всё проще и мудрей,
и остаётся молвить – слава Богу,
что ты, неглупый пожилой еврей,
своим сомненьям получил подмогу:
того не стоит никакая власть,

чтоб от неё в зависимость попасть.

Компьютер, книга или человек –

советчики, помощники, основа.

Но в Книге Судеб лист, как белый снег,
ждёт твоего единственного слова.

Есть множество путей душе живой,
но выбор – твой. Но выбор – только твой.

Май 2005

* * *

Алексею Смирнову

Мне, признаться, горя мало,
что, открыв широкий рот,
громогласный зазывала
в цирк на площади зовёт.

И меня совсем не ранит
облик пошлости земной –

как хохочут в балагане
над репризой площадной.

Я нисколько не обижен
и не жалуюсь врачу:
голос мой в толпе не слышен,
даже если закричу.

Потому-то и не стану
я на площади орать,
а когда молчать устану,
запишу стихи в тетрадь.

Пусть моей посильной данью
за свободу и мечту
будет слово состраданья
тем, кому невмоготу.

Май 2005

* * *

Не касаюсь Инты и Норильска
и других приполярных причуд.

Не касаюсь известного риска
очутиться немедленно тут.

А касаюсь обыденной прозы –

среднерусских домов городских,
где подолгу стояли морозы

не на улицах – в душах людских.

Разум искрился, сердце любило,
а поди ж ты – при этом огне
невозможно избавиться было
от виденья сугробов в окне.

Много лет я живу по-другому –

дом неспешно возводится мой
там, где пальмы склоняются к дому
и висят апельсины зимой.

Белый с красными крышами город,
солнце жаркое год напролёт…

До сих пор в позвоночнике холод.

До сих пор возле темечка – лёд.

Май 2005

ХОЛСТЫ

Цикл стихотворений памяти Анисима Кронгауза

…А слёзы и слова оставим за холстом.

Александр Ревич

ХУДОЖНИК

На холстах простой сюжет и подробные детали:

дом – слияние текстур кирпича, стекла и стали,
сад – пленительный разлив солнца, зелени и влаги,
клоун – горькие глаза и лицо белей бумаги.

Не впадая в символизм и загадок в нём не пряча,
пишет он реальный мир – а на свет выходит притча:
прозорливостью маня, достоверностью пугая,
в наши души и глаза смотрит истина нагая.

Не нуждается она ни в какой поддержке словом,
ни слезинки не найти на лице её суровом,
ибо слёзы и слова за холстами он оставил,
ибо каждый холст его – исключение из правил.

Он не портит взгляд и вкус искаженьем форм и цвета;
он умеет это всё, но ему не нужно это:
он приносит на холстах часть того, что в Божьей власти, –

он дарует благодать пониманья и участья.

КИНО

На студии снимается римейк
немого фильма, в цвете и со звуком:
старинный стиль сегодня невдомёк
и детям нашим, а тем паче внукам.

Сегодняшние девки в неглиже
идут взамен красавиц волооких,
на всё готовы, кто б ни предложил,
и ковыряться нечего в истоках.

За ними вслед крутые мужики,
сносящие любые перегрузки,
но в прежней ленте попугай Жако
о них не стал бы плакать по-французски.

И лишь один остался, как и был,
вернее, при замене адекватной, –
горбун, игравший в пляжный волейбол,
с большим жабо и в кацавейке ватной.

Вот он и был в кино на высоте,
всем остальным являя превосходство,
поскольку мода есть на красоту –

но нет и быть не может на уродство.

Герои, чем красивей, тем тупей,

так и остались в памяти массивом.

А этот был не слившимся с толпой
и потому особенно красивым.

ПРИЛЁТ

Из Толмачёва в Домодедово
почти что пять часов полёта,
полночи то есть; а до этого –

три дня нелётная погода.

Тем ожиданьем обессиленный,
на небо не был он в обиде
и, пролетая над Россиею,
молчал, не слышал и не видел.

Посадка. В терминальном здании
по крайности попить водички,
и снова светит ожидание –

рассветной первой электрички.

И вдруг дыхание целебное
ему решенье подсказало:
полз грузовик, развозка хлебная,
из чрева аэровокзала.

– Дружище, подвези до города!

– Давай в кабину, да не мешкай:
с горячим хлебом время дорого, –
и одарил его усмешкой.

Ах, как всё это было вовремя –

и хлебный запах, и улыбка!

За час доехали до Ховрина,
и денег взял с него не шибко.

Но шла дорога монотонная,
по недомыслию не спрятав
его квартиры окна тёмные
среди светящихся квадратов.

И эти окна, с их печалями,
вели к признанию простому,
что торопился он отчаянно
не к дому, а к его фантому…

ЦИРК

Брезентовый шатёр на сотни три зевак,

арены яркий круг, софиты и канаты,
рычание зверей и музыки раскаты –

ристалище умов, умений и отваг.

Кто с фокусом таким, что век не разгадать,
кто с мёртвою петлёй, а кто с петлёй на шее;
тот ходит по струне, от риска хорошея,
а тот под купол влез и пробует летать.

А на краю ковра стоит печальный мим,
подняв глаза горé, обняв слона за хобот,
и чем печальней он, тем безотказней хохот
восторженных зевак над чудиком – над ним.

Как был в начале смех, так будет и в конце,
но в час, когда луна над городом зажжётся,
не львы приснятся им и не канатоходцы,

а горемычный мим в белилах на лице.

УЗЛОВАЯ СТАНЦИЯ

В купе была компания что надо,
коньяк, закуски каждый наметал,
и шумный спор, и хохот до упада, –
и вот те на – от поезда отстал!

На узловой проветриться задумал:
большой вокзал, найдётся что-нибудь…

А тут нечистый плюнул или дунул,
и он бездарно перепутал путь.

Порасспросив служителей азартно,
он понял, что попался в переплёт:

В любое место можно ехать завтра,
но этот поезд больше не придёт.

Как? Почему? Никто не знал ответа.

На первый взгляд, невелика беда.

Но ощущалось как дурная мета,
что вот отстал, и это навсегда.

Кружным путём, конечно, тоже метод,
но что ты отыграешь, баламут?

За это время все уже доедут
и все места в гостинице займут,

и отоварят все свои талоны,
прихватят вожделенный дефицит,
а он болтаться будет по вагонам
и притворяться, что спокойно спит!

Зачем тогда ты просто лез из кожи,
доказывая право быть в кругу?

Зачем с миноискателем исхожен
участок на желанном берегу?

Затем, чтобы застыть на низком старте,
последние сомненья поборов,
рвануться к ленте финишной в азарте
и первым быть в лучах прожекторов!

Хотел? Хотел! Надеялся? По праву:
светила путеводная звезда!

Так что ж тебе сегодня не по нраву?

Ах, да – отстал, и это навсегда.

Не навсегда! Знамение сурово,
и всё-таки не поздно до сих пор
за воротник схватить удачу снова,
выказывая силу и напор!..

А может, впрямь пора бы встать в сторонке,
одним усильем воли и души,
решившись, устранить себя из гонки,
где, как всегда, все средства хороши?

Удар по честолюбию и нервам,
зато потом раздолье тишины:
ведь там, где никогда не будешь первым,
второй и сто семнадцатый – равны.

ГОРОДКИ

Мальчик на костылях молча стоит в сторонке
и глядит на друзей, играющих в городки.

Руки его сильней, чем хилые их ручонки,
и глазомер хорош – но бросать не с руки.

Мальчик на костылях в сторонке стоит недаром
и глядит на друзей, ликующих там, в пыли:
любую из их фигур он мог бы одним ударом!
Он знает игру наизусть – да только вот костыли…

Мальчик на костылях учится ежедневно
видеть Господень мир и в горечи, и в красе.

И если горечь сильней, себе объясняет гневно:

они такие, как все, а ты не такой, как все.

И только в закатный час, когда пустырь опустеет,
мальчик на костылях появится вновь на нём,

одну из сложных фигур поставит он, как сумеет,
и вдрызг её разнесёт не битой, а костылём!

В ГОЛИЦЫНЕ

Приехал в гости к старому поэту
его собрат, условно молодой.

Они вели негромкую беседу
под самой крышей, в комнате пустой.

Гуляли на морозе терпеливо,
потом острили про румянец щёк
и пили водку местного разлива –

какой-то омерзительный сучок.

И старший прочитал стихотворенье,
не слышанное младшим до поры,
про тот чердак и двадцать три ступени,
ведущие в небесные миры.

Хмель как пришёл, так и ушёл мгновенно –

трагедия хлестнула, словно плеть.

Столь эти строки были сокровенны,
что им цензуру не преодолеть.

Но старший принимал спокойно это,
а младший думал: всё-таки беда,
что никогда им не увидеть света, –
по крайности, при жизни никогда…

Июль 2005