*   *   *

Он едет в трамвае со стадиона –

впервые в жизни был на футболе.

Победная радость его бездонна,
как будто из мира исчезли боли.

Единственный гол, забитый с пенальти,
апофеоз цветастого действа –

истинный праздник,  и не пеняйте
на скудное и больное детство!
Он так видением переполнен,
так отдан чувству почти святому,
что, о своей остановке не вспомнив,
потом пешком возвращается к дому.

А дома ждёт его скромный ужин –
чай да хлеб с полоскою джема,
но нынче не чай, а сон ему нужен:
его естество пока ещё немо.

Оно очнётся через полвека –
может, чуть раньше, а может, позже,
и будет футбольная та победа
в ряду чудес и подарков Божьих.

Он быстро ложится на раскладушку –
кусок брезента на козлах с ремнями,
и стоит лишь ощутить подушку,
как сны начинают лететь конями:

гнедые гривы, чалые гривы,
зелёное поле, цветные флаги,
и вдруг старик, сутулый и сивый,
склонившийся над листом бумаги.

И он понимает умом недетским,
умом, даруемым лишь пророкам,
что видит себя – но себя не здешним,
а странным, будущим и далёким…

Январь 2006

*   *   *

                                          В.

Ещё годок, ну два ещё, ну три:
посёлок дачный сносят понемногу.

Уже многоэтажки изнутри
закрыли всю железную дорогу.

И люди, поселившиеся тут,
свои приносят вкусы и привычки,
хоть непонятно, как они живут
под ежечасный грохот электрички.

…Ах, память, память! Столько лет назад,
а будто не прошло ещё и года:
промокший дом, в окне промокший сад,
и весь июль – унылая погода.

На крыше дождь бубнит глухую речь,
а солнце превратилось в невидимку,

всё отсырело – не растопишь печь,
и плохо спится, если не в обнимку.

Но нам спалось! Ах, как же нам спалось –

как спится в дождь, когда он бесконечен.

Обоим как-то раз приснился лось,
который был в лесу намедни встречен.

С грибной охоты, выбившись из сил,

в смешных плащах шагали мы понуро,
а он прошёл и ока не скосил
на две друг к другу льнущие фигуры.

И мы не знали в снах и наяву,
в ночных дождях и под дождём реальным,
что вспомним эту мокрую листву
в ином краю, негаданном и дальнем,
где дождику в июле был бы рад,
но небо шлёт лишь облачную дымку,
и где под зимний грозовой раскат
нам плохо спится, если не в обнимку…

Январь 2006

ЧУЖИЕ

маленькая поэма

Ревекке Сашиной
Георгию Кнабе

Все улицы сбегают к берегу,
к одной-единственной площадке,
и городок подобен вееру,
на нём дома играют в прятки.

И если дом надумал спрятаться,
к его услугам всюду кроны –

зелёно-белые акации,
зелёно-огненные клёны.

Площадку называют площадью;
на ней собор, умильно лаков,
и ратуша – уж так положено,
и рынок в дюжину прилавков.

А берег – с пристанью; строители
в скале пробили выход к морю,
недальней островной обители
дав сообщение прямое.

Когда вершилось это действие,
никто не мог подумать даже,

что станут базой благоденствия
заботы купли и продажи.

Но вышло так: монахи – городу,
а он – монахам, шаг за шагом,
и предпочтение не золоту,
а чекам и другим бумагам.

Тут и пришлись по делу странники –

решать проблемы островные:
семья, испанские изгнанники –

моя семья, мои родные.

Я жил когда-то в этой местности,
давным-давно, в иной отчизне,
и знаю город и окрестности,

хоть там и не был в этой жизни.

Глава семьи в почтенном возрасте
служил в казне у Фердинанда,
знал, что вывозится, что ввозится,

и прибыль шла при нём что надо.

Меня он счёт заставил выучить,
а я придумал счёт машинный,
но не успел зубчатки выточить,
как превратился лад в руины.

Мы долго мыкались, мытарились,
покуда в городке осели.

Уже и юноши состарились,
уже и внуки повзрослели.

Но можно было чуть свободнее,
не покоряясь властелину,
и свечи зажигать субботние.

и не молиться Богу-сыну.

Мы дом построили на Радужной,
легко сбегающей к площадке.

На складах пристани, и в ратуше,
и в банке было всё в порядке.

Текли-сменялись поколения,
и люди жили не тужили –

вросли, казалось;

                          тем не менее,
остались жителям чужими.

Век проходил, и два, и более,
и с ними горькое познанье
того, что не своею волею
нам снова предстоит изгнанье.

Исколесили всю Европу мы,
прошли её огонь и воду,
российскими путями-тропами
пришли к последнему Исходу.

В своей земле живу на старости,
где только внешняя угроза.

С утра ко мне в окошко тянется
зелёно-жёлтая мимоза.

А городок? Да что с ним станется?
Мы друг без друга обойдёмся.

Пускай ему и нам достанется
довольно тишины и солнца…

Февраль 2006

*   *   *

Разбираю старьё с антресоли,
что хранилось до лучших времён.

Не наступят родимые боле –

в нашем возрасте это закон.

Вот и думаю: что-то оставить 
или сразу коробку до дна?..

Это память, конечно же память,
но кому она будет нужна?

Может, вправду всё это забросим,
не грустя о давнишней цене?

…Две пластинки на семьдесят восемь.

Красный шарфик, приличный вполне.

Ереванский уснувший будильник,
и транзистор, умолкший навек,
и среди безделушек умильных
длинный список московских аптек.

Атлас мира, ещё довоенный, –
между карт аллергический прах.

Толстый том об устройстве Вселенной
и возможных разумных мирах.

Два билета на таллиннский скорый.

Поролон, затвердевший, как жмых.

Телефонная книжка, в которой
никого уже нету в живых…

Февраль 2006

ПЯТЬ ВАРИАЦИЙ

НА ТЕМЫ ВЛАДИМИРА СОКОЛОВА

                                                    В.

1.

Ты говоришь: а где ж пейзаж с дорогой?

Вот это всё и есть пейзаж с дорогой!

Чему дивиться? Всё бывало раньше.

Прошла зима – и лето пробежит.

Но снова март,

                      и запах флёрдоранжа
опять седую голову кружит.

И новый день, роскошный и убогий,
зовёт куда-то в новые места,
и я опять пишу пейзаж с дорогой –

пишу без кисти, красок и холста.

Мне замысел пока что непонятен,
но непонятен только до поры,
и вот смотри – из разобщённых пятен
как будто появился склон горы
весь в зелени;

                      спускается полого,
но явны здесь приметы высоты:
молчащий лес, безлюдная дорога
и вдоль неё малинника кусты.

Как хороша густая россыпь ягод,
лес ароматом полон до краёв!

С ведёрком бы сюда – хватило б на год
душистого варенья для чаёв.

Сам написал и сам поверил даже –

и лес хорош, и урожай хорош;
однако на придуманном пейзаже,
пожалуй, ничего не соберёшь.

И, стало быть, опять весна с тревогой
за новый день – за непочатый лист.

И, стало быть, иной пейзаж с дорогой
напишет время – трезвый реалист.

Размокший март уже без интереса:
здесь даже воздух раскалён и сух.

…Дорога меж деревьями пардеса*,
его весны благоуханный дух…

___________________________

*) Пардес (ивр.) – цитрусовый сад,

а также мир Божественных тайн

в еврейских религиозных текстах

2.

Я мечтаю о чистой тетради
И всю ночь говорящем дожде.

Дождевые мечтания – бредни:
всё промокло, уже и не рад…

Дождь февральский, должно быть, последний,
льёт которые сутки подряд.

Разговоры его монотонны –

грохот, плески да стуки в стекло.

Тьма бездонна, где водные тонны,
лишь на миги от молний светло.

Ну и что же мечтать о преграде
для желанной всегда тишины?

А мечтаю о чистой тетради,
где на белом линейки видны.

В белизну окунувшись устало,
чтобы смыть времена за спиной,
мне б начать совершенно сначала,
как писать начинают весной:

без оглядки на опыт былого –

что ни есть, а назад не зови! –

удивляясь бездонности слова,

силе жизни и тайне любви…

3.

Пластинка должна быть хрипящей…

О век технологий без риска,
дарующих нам благодать!

Сегодня хрипящего диска,
пожалуй, и не увидать.

Сто раз одинаково слушай,
а можно и больше, чем сто.

Звучанье ласкает нам уши,
но с чувствами что-то не то.

На старом коричневом снимке
лицо, радиола и мгла:
была атмосфера пластинки,
которая нынче ушла.

Летели к нам дальние дали
сквозь хрипы, шипенье, щелчки,
и чуда мы так ожидали,
что даже ломило виски.

Где жили мы, страхом неволясь,
где душу томили дела,
был чудом возвышенный голос
и музыка чудом была.

Была она просто живая
в пометах дорожных камней,
и, ближе её узнавая,
себя узнавали мы в ней.

И чтобы, судьбой удручённый,
никто никого не винил,
хрипел и поскрипывал чёрный,
наполненный звуком винил.

4.

Из переулка сразу в сон
Особняков,  в роман старинный…

Из города – обратно в сон
тяжёлых книг, а рядом свечка, –
в напев еврейского местечка,
который к небу вознесён.

Из города – обратно в тишь
родного дома зимним утром:
ещё темно в окошке мутном,
и ты так безоглядно спишь!

И в этом призрачном раю,
где было далеко до рая,
во сне созвучьями играя,
ты начинал судьбу свою.

В словах, упавших в закрома,
звучала горестная нота.

Текла еврейская суббота.

Стояла русская зима.

Полвека были холода,
слова звенели от мороза,
и слышалась в тиши угроза
им захолонуть навсегда.

Из холодов – обратно в сон,
где брезжит вековая тайна
и я – надеюсь, не случайно –

чуть ближе к небу вознесён.

5.

Сколько ветром заполненных пауз
создают полнозвучье в тиши!
Говорил мне Анисим Кронгауз:
- Если знаешь, о чём, – не пиши.

Жизнь обычно горька и сурова,
и бессмысленны вопли святош,
а удача – простые два слова,
что приходят, когда их не ждёшь.

Не старайся, и память не мучай,
и литаврам умолкнуть вели.

Создаются стихи из созвучий
ветра, слов и вибраций земли.

И бежит холодок меж лопаток,
и колотится пульс на виске
оттого, что на славу не падок,
но пророчество брезжит в строке…

Март 2006

*   *   *

Заброшенные рельсы, поросшие травой,
платформы тёмный тёс, проваленный, прогнивший,
и домик за платформой – там есть ли кто живой,
а если есть, то кто же, как не последний нищий?

И впрямь, седой старик живёт в лачуге той.

Он ест, что Бог пошлёт в убогом огороде,
простую воду пьёт и травяной настой
и об иной судьбе не помышляет вроде.

Едва ли он запомнил давнишние года,
когда был свежим дом, и блики на металле,
и сутки напролёт летели поезда,
и башмаки солдат по тёсу грохотали.

А после очень долго была одна война,
прямой дорогой в ад вели полоски стали,
и с каждым днём всё гуще висела тишина,
и даже хоронить погибших перестали.

От крепкого настоя – мыслительный туман,
зато тверды ступни и не болят ладони.

Нет христиан на свете, как нет и мусульман,
и атеистов нет, а есть один плутоний.

А выжил он один – за что такая честь? –
среди стальных дорог, среди платформ тесовых
и книгу много лет пытается прочесть,
но тяжело читать, не помня огласовок…

Март 2006

*   *   *

                                            Надежде Мальцевой

Я с детства приучен терпеть нестерпимую боль,
я с детства приучен не ждать справедливости в жизни,
и правилам этим всегда подчиняться изволь –

хоть в небо взбирайся, а хоть и над бездной зависни.

И тут не спасёт никакой утешительный приз,
с которым живут, ни о чём за спиной не жалея:
падение вверх равносильно падению вниз,
лишь зависти больше да в небе дышать тяжелее;

да падать больнее, поскольку с большой высоты,
да горечь острее, поскольку надежда была ведь!

Да строки, которые здесь наполняют листы,
печальнее тех, что диктует бездонная память.

Ну, что ж, выбирай – то ли в небе себя обездоль,
а то ли над бездной в тебя не признавшей отчизне.

… Я с детства приучен терпеть нестерпимую боль,
я с детства приучен не ждать справедливости в жизни.

Апрель 2006

 

*   *   *

Не о судьбе народных масс,
не о глобальной паутине –
вести бесхитростный рассказ
о ежедневном, о рутине:
как человек проводит день,
как ублажает интересы,
как различает дребедень,
как переносит микрострессы,
чем руководствуется он
в оценках недруга и друга,
чем тяготит его закон
внутри очерченного круга;
как человек проводит ночь,
какие боли мучат тело,
как он заботы гонит прочь,
чтобы бессонница не ела;
и не рыдать над ним навзрыд,
имея всё же на примете,
что небо он благодарит
за право жить на белом свете.

Май 2006

 

*   *   *

Первая память – ещё не осознаны звуки:
ласковый голос, негромкий напев колыбельной.

Дальше – ступени: гудок пароходной разлуки,
стук электрички, гуденье сосны корабельной.

Шелест над крышей, ночные ритмичные вздохи.
Утренний щебет, любимой дыхание рядом.

Музыка Баха и собственной фуги истоки.

Ранняя осень, в окно простучавшая градом.

«Боинга» рёв – перелёт к Средиземному морю.

Рокот прибоя, загадочной речи уроки.

Собственный голос,

                    причастный и к счастью, и к горю.

Скороговорка псалмов на последней дороге…

Май 2006

ЦАРЬ И ПРОРОК

- Сокровищницу – в землю! А рабов –
убить и закопать, и шито-крыто:
нас окружившим полчищам врагов
достанется порожнее корыто.

Зачем казнить? Спокойно говоря,
и незачем, но так оно вернее:
не смогут выдать замыслы царя;
казна спасётся, и придём за нею.

- Казна спасётся, не спасутся люди –
живые души, даром что рабы.

Твой путь, о царь, сегодня многотруден,
но здесь истоки завтрашней судьбы.

А потому не жди зерна и брашна
ни в этот год, ни в отдалённый год:
на почве, унавоженной так страшно,
едва ли что-то доброе взойдёт.

- И что сказал, чего бы я не знал?

И я умею говорить красиво!

Попробуй правь, когда пуста казна,
попробуй правь, когда иссякнет сила,
попробуй правь, когда не смотрят в рот,
а требуют прокорма и защиты!

Рабов казнённых мне простит народ,
коль скоро все под крышею и сыты.

- Ты мудрый царь, я говорю без лести;

оставим наши распри за чертой:
в историю мы оба входим вместе,
и каждый со своею правотой.

Ведя толпу, ты действуешь как надо,
себе ж оставлю приговор простой –
что был с владыкой венценосным рядом
один, не согласившийся с толпой.

Май 2006

В ЭТОМ ДОМЕ

В этом доме проживают вместе люди и машины –
электронные машины, сочинённые людьми;
в этом доме проживают вместе люди и машины –
электронные машины, сочинившие людей.

И никто уже не помнит, кто построил дом и флигель –
люди или же машины, сочинённые людьми;
и никто уже не помнит, кто здесь раньше поселился –
люди или же машины, сочинившие людей.

А машины эти трудно отличить от человека:
руки, ноги, слух и голос, и разумные глаза;
а присмотришься – и люди сходны обликом с машиной:
работящи, и послушны, и в словах всегда точны.

Здесь не знают слова «страсти» - здесь работают программы,
чьи приказы получает череда других программ
то ли в клетках протоплазмы, то ли в лёгких микрочипах,
то ль на уровне включений в резерфордову модель.

А создал программы эти, написал их, и отладил,
и проверил на моделях, где известен результат,
и следит за исполненьем по простым контрольным числам
кто-то, кто предполагает, что и сложные пройдут.

Но и он, при всём таланте, не готов принять, что люди –
хоть природные по сути, хоть создания машин –
вдруг такое отчебучат, что и сами знать не могут,
без каких бы то неявных или видимых причин.

Не справляются программы – в них смешалось всё на свете,
гибнут коды, протоколов прерывается печать…

И опять простейший выбор: продолжать проекты эти
или плюнуть и сначала всё по-новому начать?

Июль 2006

*   *   *

Майское утро, жара – весна встречается с летом:
весь тротуар усыпан ярко-жёлтым и фиолетовым,
а над каменными оградами наважденьем миражным
буйство красного и зелёного вперемежку с оранжевым.

В нашей стране небольшой всё слегка не по росту:
краски, звуки и страсти через край перехлёстывают.

Войны, теракты, ненависть животных стайных и стадных -
за каких-то полвека более чем достаточно.

Но вопреки ракетам и вопреки террористам
каждое Божье утро птицы поют неистово,
и, чтобы обетованье мы до конца не забыли,
прилавки на здешних рынках гнутся от изобилия.

А посему не стоит обижаться и унижаться,
ибо как бы то ни было, а наша жизнь продолжается.

В ней всё, что в прошлом случилось,

                                       и всё, что в будущем станется;

к сожалению или же к счастью, другая не предоставится.

Июль 2006

БАЛЛАДА О НОЧНОМ ЗВОНКЕ

                                     Алине Лекер

Задумав дом изрядно обновить –
от потолка до окон, труб и пола, –
мы съехали и оборвали нить
рутины дней, не грустной, не весёлой.

Мы съехали, не известив свой круг,
оставив только запись в телефоне:
простите, мол, ответить недосуг –
мы нынче, словно загнанные кони.

Шёл день за днём, и не хватало ног
вершить дела, что нарастали комом,
и вдруг средь ночи прозвучал звонок,
и голос был до странности знакомым,
но я его не узнавал сперва,
пока слова не обрели сюжета.

Итак, восьмидесятый год, Москва,
Олимпиады пасмурное лето,

ремонт в квартире друга моего,
где так отрадно было нам обоим,
презрев на время службы торжество,
предаться мелу, краске и обоям.

А тут – чужой квартиры неуют,
и душная израильская полночь,
и четверть века – словно пять минут,
и друг звонит и предлагает помощь!

Я отвечал, что помощь не нужна –
справляемся, хотя не без натуги, –
что в этой ситуации важна
не столько помощь, сколько весть о друге.

Но как, однако, дозвонился он,
как связь установил с жильём авральным?

Ведь не включён в розетку телефон,
а запись – на компьютере центральном!

Ответа нет. И тут подумал я,
что в этот час мучительно-прекрасный
соприкоснулся с тайной бытия,
сегодняшней науке не подвластной.
Что, если есть всемирный Интернет
без проводов, компьютеров и дисков,
в котором доброты незримый свет
быть разрешает понятым и близким?

И я лежал, смотрел на потолок,
на блики пробегающего света,
и мысленно благодарил, как мог,

Того, Кто дал мне пониманье это.

Я спал, и просыпался, и дремал,
и знал, что эту полночь не забуду,
и был пред небом, как пылинка, мал,
и был велик прикосновеньем к чуду.

Август 2006

*   *   *

                                          Зеэву Зораху

Строил дом человек – не дворец и не замок, –
просто дом для жилья и задуманных дел,
не каких-то великих – обыденных самых,
чтобы жить самому, ну и детям в надел.

Время быстро ползло, время медленно мчалось,
проплывали минуты, летели года…

Поначалу не всё хорошо получалось:
где-то стенка слаба, где-то крыша худа.

А потом невзначай наступило мгновенье,
а на стройке совсем и не ждали его:
стало всё выходить, как сулит вдохновенье,
стало всё выходить, как велит мастерство.

…Дом стоит на юру и глядится красивым,
в доме чисто, светло и подвалы полны.

Там уложено то, что зовётся архивом,
и вино вызревает среди тишины.

Может быть, это всё называется счастьем?
Дефиниции после! Надеждой ведом,
строю дом на соседнем земельном участке –

не дворец и не замок, а именно дом.

Сентябрь 2006

ВОТ ЧЕЛОВЕК

Цикл стихотворений

1.

Вот человек по улице идёт,
ему навстречу человек идёт,
и оба мельком смотрят друг на друга,
и оба – этот человек и тот –

один в другом себя не узнаёт,
и лишь на лицах как бы тень испуга.

Один идёт из прошлого вперёд,
другой – понятно, что назад идёт,
нарушив тем устои мирозданья.

Но кто постиг все тайны бытия?

Что, если только вместе – он и я –

одной судьбы рисуем очертанья?

Когда я мал, он стар уже и сед,
прожив запас моих грядущих лет,
и движется по жизни мне навстречу.

Но, оказавшись где-нибудь вдвоём,
друг в друге мы себя не узнаём,
и я его премудрости перечу.

Пока я дохожу до средних лет,
он молодеет и меняет цвет,
не ёжась от воздействий атмосферных.

Мы видим одинаковые сны

и женщиной одной увлечены,
но как признать, что сам себе соперник?

А вот и я сугубо постарел.

Повсюду поспевающий пострел
проносится, меня не замечая.

И, обернувшись, я гляжу вослед
и понимаю, что на склоне лет
мне не дождаться и стакана чая.

Ну что сказать? Симметрия во всём.

Себя в себе мы редко узнаём;
но тот, кто шёл и вглядывался в лица,

сумеет путь увидеть до конца,
и прикоснуться к замыслу Творца –

и замыслу помочь осуществиться.

2.

Вот человек анкету заполняет,
в ней пишет возраст, имя и фамилию.

Он заполняет, но в душе пеняет
тому, кто вздумал выстроить идиллию:

когда родился, где и как учился,
приход, расход, жилищные условия,
состав семьи, – названия и числа;
всё остальное – вроде пустословия.

Что, в самом деле, вопрошатель хочет,
копя ресурсы банка дигитального, –

найти в наборе однотипных строчек
черты портрета индивидуального?

А как вписать его мечты о счастье,
его души мелодию неспетую?

Как отразить нелепые пристрастья?

Да просто блажь – какой учесть анкетою?

Как вычислить грядущие проколы,
моменты поведения геройского,
и в школьнике, который бросил школу,
какой компьютер угадает Бродского?

Вот человек анкету заполняет,
а кто-то собирает эти данные
и, как щебёнкой, ими заполняет
безумные пустоты котлованные.

3.

Вот человек отдыхает в далёкой стране;
денег скопил, чтоб хоть на две недели хватило.

Вдруг оказалось, что цены доступны вполне,
вдруг показалось, что в небе всё те же светила.

Вдруг оказалось, что здесь на его языке
книги имеются, телеканал и газета.

Вдруг показалось, что снова он в той же реке,
дважды вошедший, – как видно, возможно и это.

Вдруг оказалось – разнятся на слух и на вид
только названье столицы да колеры флага.

Вдруг осозналось, что ненависть дома царит,
здесь – равнодушье, и это великое благо.

Пенье цикады, прибоя недальнего гул,
доброе пиво, пакетик солёных орехов…

Вдруг показалось: уехал и не отдохнул.

Вдруг осознал: отдохнул, никуда не уехав.

4.

                  Памяти Владимира Болотина

Вот человек на свете жил,
любил стихи, любил стихии,
науке истово служил
и песни пел – и неплохие.

Себе кумиров не лепил:
кумиры что? – они глухие!

Картошку ел, и водку пил,

и песни пел – и неплохие.

Они поются без него.

Есть сайт – спасибо Интернету;

на сайте много есть чего,
а человека больше нету.

Зачем он жил и горевал,
искал единственное слово,
и жилы рвал, и нервы рвал,
и пел, и не хотел иного?

И с виду песенка слаба,
и голос тих, а бьёт, как током:
в ней на петле скрипит судьба,
как дверь на сквозняке жестоком.

5.

Вот человек пишет письмо брату:

я, говорит, отдал всю жизнь саду.

Сад я растил, сад мне давал силу,
я за него кровь проливал – было!

Сад мой цветёт, но подошла старость,
и никого рядом уже не осталось.

Вот человек пишет письмо сыну:
я, говорит, в этой стране стыну.

И не зима, и не метель виною –

всё оттого, что нет никого со мною.

Ты далеко и далеко внуки;
дело своё в чьи я отдам руки?

Вот человек пишет письмо другу:
я, говорит, иду к последнему кругу.

Рук не поднять, не разогнуть пальцы,
а по ночам бродят вокруг неандертальцы,
и меж стволов яблонь моих и вишен,
кажется мне, стук топора слышен.

Вот человек пишет письмо Богу:
я, говорит, прошу-то совсем немного.

Сад мой цветёт, скоро ему полвека,
только дичают быстро сады без человека.

Не о себе – милостив будь, путь мой итожа:

сад мой спаси и сохрани, Боже!

6.

Вот человек сидит и ест
с голландским сыром бутерброды.

Есть ощущение свободы
в том, как сидит и как он ест.

Вот человек сидит и пьёт
какой-то сок, а может, пиво,
и мысли движутся лениво
в его мозгу, пока он  пьёт.

Вот человек берёт табак,
привычно трубку набивает,

и сон блаженный навевает
душистый дорогой табак.

Вот человек ложится спать:
включил ночник, листает книгу,
неспешно приближаясь к мигу,
когда глаза прикажут спать.

Вот человек в окно глядит,
проснувшись резко среди ночи,
не хочет спать и жить не хочет,

а снова в прошлое глядит –

туда, где детство, старый дом,
ещё не тронутый войною,
туда, где всё совсем иное
и вспоминается с трудом,

туда, где молодость его,
где были сны, самообманы,
и дерзкие мечты, и планы –
и не осталось ничего…

7.

                                     В.

Вот человек стоит под душем,
устало вытянувшись в рост.

Был день горяч, и вечер душен,

и труд нелёгок и непрост.

Под шум и плеск воды прохладной
среди нагретых за день стен
он думает о жизни ладной
или не думает совсем.

А жизнь его в разладе с ладом:
жильё – чужое, денег – нет.

И лишь одна ему услада
на протяженье трудных лет –

одна звезда, одна удача,
дар от Всевышнего в удел,
что ждёт его, любви не пряча,
среди своих нелёгких дел.

Вот человек стоит под душем,
его желания просты.

Он представляет на подушке
её уснувшие черты.

Её сморило ожиданье,
уснули дух её и плоть.

Но прозвучат из подсознанья
слова: храни тебя Господь.

Призыв любви и нов, и вечен,
блага таинственная весть.

И вечер дня, и жизни вечер
с любовью легче перенесть.

Дневные тяготы смывает
прохладным конусом вода.

А лёгкой жизни не бывает
ни у кого и никогда.

Май - июнь 2006 г.