78-80

1988 – 1997

* * *

Тот, кто умеет ждать, обычно не внакладе:

приходит некий день, сбывается мечта –

он выпускает в свет заветные тетради,

где волею чужой не тронул и листа.

Тот, кто умеет ждать, обычно не внакладе:

он приезжает вновь в родимые места,

увенчанный молвой, представленный к награде,

и неспроста молва, и слава неспроста.

Тот, кто умеет ждать, обычно не внакладе:

естественным путём уходит нищета,

и вот на снимке он с семьёю при параде –

в новинку хороша земная суета.

Не ослабел талант и не затронут злобой,

и больше не страшат бытьё и забытьё,

и всё бы ничего, да оглянись попробуй –

как будто жизнь была, и не было её...

Февраль 1988

* * *

Вождю осанна! Радио гремело,

корячились газеты и кино,

и мало кто задумывался смело,

что это не навек заведено.

Но люди продолжали жить на свете –

стирали, ели, мучились трудом.

И целовались. И рождались дети.

И реки не стояли подо льдом.

И где-нибудь в прокуренной столовке

стелился разговор не о вожде –

о подвалившей даром поллитровке,

о наконец-то выпавшем дожде,

о ценах на шевро и на запчасти,

о том, что умирают старики...

Всё было к делу – счастье и несчастье.

Жизнь продолжалась смыслу вопреки.

Декабрь 1988

РАБ

Восторг раба, целующего руку,

в которой плеть и жалкий леденец,

изведал я;

изведал также муку,

кладя восторгу этому конец.

А рабский труд в отсутствие восторга

не сотворит неповторимых дел,

и вот меня пригнали к месту торга:

"Быть продану", – хозяин повелел.

Владелец новый прост и человечен;

он молод – я гожусь ему в отцы.

Он о свободе произносит речи,

и плети нет, а только леденцы.

Он говорит, что призовёт науку,

чтобы потом дать вольную рабам,

и я опять протянутую руку

с былым восторгом подношу к губам!

Февраль 1989

МОСКОВСКАЯ ОБЛАСТЬ

диптих

Не писательство, а описательство,

где нет места изящной словесности,

ибо к ней не имеют касательства

ключевые слова этой местности:

мусор, хляби, разруха, уныние,

электричка, бетон, ограждение;

и всё явственней вижу отныне я

в здешних лицах печать вырождения.

Как же это случилось со столькими? –

я пластинкой заезженной думаю.

Проплывают за грязными стёклами

военторга палатки угрюмые,

драный щит с пожелтевшей газетою,

рядом лозунги замысловатые...

И стыдимся свидания этого

мы с тобой, без вины виноватые.

Местности этой пространство и воля

грустью наполнены не оттого ли,

грустью с молчаньем земли пополам,

что так внезапно возник над угором

необъяснимым, но явным укором

полуразваленный брошенный храм?

Место, где встал он, – провиденье Божье:

быстрая Истра течёт у подножья,

в мягкой излучине – нежный лужок,

далее рощи весенняя дымка;

для одного – композиция снимка,

а для другого – сердечный ожог.

Что, обожжённое сердце, грохочешь,

словно из тела ты вырваться хочешь,

больно стучишь в зарешёченный бок?

Вздумало освободиться от боли?

Зря – ибо нет ни пространства, ни воли

там, где отвергнут и высмеян Бог.

...Майское небо зависло над лугом,

молкнет земля под нелюбящим плугом,

вечером вспомнятся у костерка

тусклые окна и тусклые лица,

и не спасёт ключевая водица:

чаша сия беспросветно горька!..

Май 1989

* * *

Выйду в тамбур; по старой привычке

постучит по карману ладонь:

где, мол, тут сигареты да спички? –

но давно уж не нужен огонь,

и не нужно во мраке свеченье

светлячка, и не нужен дымок,

и попытке сосредоточенья

всё равно бы дымок не помог,

потому что, когда убегает

жизнь твоя за немытым окном,

лишь одно на земле помогает

всё же выжить меж явью и сном,

меж сигналом зелёным и красным,

меж прямых и извилистых трасс –

это вера, что ты не напрасно

едешь именно здесь и сейчас.

Ноябрь 1989

* * *

В.

Оглядываюсь, недоумевая,

как будто услыхав негромкий зов,

и вижу свет вечернего трамвая,

и память отпускаю с тормозов.

И словно на старинной на картине,

которая лишь чудом спасена,

я вижу жизнь в обратной перспективе –

чем дальше, тем отчётливей она.

Трамвай звенит, с дуги слетают искры,

и снова пуст задумчивый бульвар,

и мне не нужно философских истин,

когда передо мною Божий дар.

Я вглядываюсь пристально и зорко;

что вижу я – не разглядит никто:

трамвайный путь и белая позёмка,

трамвайный путь и красное пальто...

Май 1991

* * *

По плиткам щербатым пройдемся, и дело с концом:

прощанье с Арбатом, прощанье с Садовым кольцом.

Последние петли, последний заход на вокзал...

Походим, помедлим, как некогда Шефнер сказал.

Последняя строчка ложится на мятый листок.

Поставлена точка. Спасибо, московский исток.

Осенние меты – морозцем листву обожгло.

Пристало ли медлить, когда уже время пришло?

Доверимся небу – ведь что-то задумывал Бог, –

доверимся снегу, который на волосы лёг,

доверимся птицам и времени после зимы...

Листва обновится.

А мы?..

Сентябрь 1991

КРЫМ, СЕНТЯБРЬ ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТОГО

Всё вместе – чудо: время, место и припасы,

оно поэтому не каждому дано –

зубами рвать едва поджаренное мясо

и пить холодное и кислое вино,

а после этого за линией прибоя

ложиться на воду доверчивым плечом,

и видеть небо бесконечно голубое,

и слышать море, и не думать ни о чём.

И две недели нерастраченного лета

без отупенья, без надрыва мышц и жил...

За что, о Господи, Ты мне даруешь это,

когда ещё я ничего не заслужил?

А может, это лишь попытка утешенья,

покуда молодость не кончилась моя,

за все грядущие потери и лишенья,

за непосильную поклажу бытия?..

Июль 1993

* * *

В.

Помнишь, как мы мечтали в старости поселиться

в маленьком городке на морском побережье,

чтобы сплошь окружали незнакомые лица

и о прошедшей жизни вспоминалось всё реже,

чтобы зима была без метельного воя

и по утрам просыпаться, звуки прибоя слыша...

Так оно и случилось – не вовсе по нашей воле,

а хочется верить, и по велению свыше.

Море не рядом, но близко; нет метельного воя,

зато почти что полгода живешь, от жары тупея,

и то, что сзади осталось, уже не совсем живое,

а с каждым днем застывает, как под пеплом Помпеи.

О невесомый пепел – он плотнее гранита!

А то, что еще подвижно у жизни моей на склоне,

уже не могу припомнить, в Москве ли было прожито,

в средневековой Альгамбре, а может быть, в Вавилоне.

Дорога в наше сегодня сделала много петель,

но городок, в котором мы живем и стареем,

чист, уютен и зелен,

и только витает пепел –

витает пепел над нами, как над каждым евреем.

Декабрь 1993

* * *

Документальное кино времён конца пятидесятых.

Теченье кадров нецветных и от царапин полосатых.

Сюжет: московский Первомай – нет более благоговейных!

На мавзолей взошли вожди, у мавзолея муравейник.

За кадром слышен детский хор: – Летите, голуби, летите!

На весь экран – лихой кузнец, соревнованья победитель,

потом известный футболист, забивший на Олимпиаде, –

и вдруг я вижу сам себя:

иду, наверх с восторгом глядя.

Да разве только я один? – творим все вместе это действо,

а в центре действа – мавзолей, где рядом гений и злодейство

(ещё я верю в этот бред – на гениев не вышла мода, –

ещё почти десяток лет до шестьдесят восьмого года).

Документальное кино, мозаик нецветная смальта!

Толпа спускается к реке;

внезапно островок асфальта,

и в трещине росток травы, и происходит чудо это,

где несколько часов назад шли танки и ползли ракеты.

Ах, жизнь – была и не была, полвека прочь – и всё сначала!..

Ретроспектива старых лент в программе русского канала.

Я был частицей той толпы – и вот вопрос из самых острых:

узнаю ли себя потом в кино начала девяностых?..

Июнь 1994

* * *

Наука жить даётся тяжело:

хотя её уроки принимаешь,

но то, что предстоит, не понимаешь,

а понимаешь только, что прошло.

Наука жить – наука воевать

за место или за кусок получше;

тебе, к примеру, обломился случай,

а ты зевнул, – а нечего зевать!

Наука жить – наука побеждать:

в ней есть свои фронты, атаки, пушки;

мог оттеснить кого-то от кормушки;

не оттеснил; чего же ожидать?

Наука жить молчит, считая дни,

и розгами сечёт за каждый неуд,

и стыдно признаваться в том, что неуч,

когда кругом отличники одни.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вот место, где не принято спешить,

где лишь молчанье камня и металла

и где судьба навеки уравняла

умевших жить и не умевших жить.

Июль 1995

* * *

Ефиму Пищанскому

Человек поутру надевает одежду, как надевают цепи,

долго едет в битком набитом автобусе или метро,

целый день проводит в конторе, лаборатории или цехе,

а когда возвращается, во взгляде его мертво.

До юбилейного "50" человек потихоньку дожил,

год от году приближаясь к пресловутой косе,

и смертельно устал,

оттого что всю жизнь был доказывать должен,

что ты такой же, как все, – а ты не такой, как все.

И вот однажды, в обычный день, человек бросает вызов

власти, друзьям, сослуживцам – он разрывает круг,

последовательно получает разрешение, паспорт, визу,

прощается и улетает далеко-далеко на юг.

Человек поселяется рядом со Средиземным морем,

вскорости забывает про слякоть, про снег и лёд,

поутру надевает одежды минимум миниморум

и делает ту работу, которую Бог пошлёт.

Он привыкает к терактам, как привыкает к обстрелу

тот, чей дом оказался в прифронтовой полосе...

Жизнь начинать сначала – совсем непростое дело,

а евреем быть – это значит быть не таким, как все.

Человек не ходит в бейт-кнесет, не соблюдает субботу,

не сводит концы с концами, неважно знает иврит.

Но каждый день, просыпаясь, он говорит: – Слава Богу.

А может быть, только думает – громко не говорит.

Август 1995

* * *

Белые плиты, серые плиты,

чёрные плиты солнцем облиты.

Страсти, победы, беды, обиды

ждут за оградой, тихо скуля.

Тёмные кроны. Тени на плитах.

Нет именитых, нет знаменитых.

Длинный,

спокойный,

медленный свиток –

прах поколений держит земля.

Нет именитых, нет знаменитых,

нет сановитых – делится свиток

лишь на забытых и незабытых,

всё остальное – просто слова.

Падают башни, рушатся стены,

сонмы героев сходят со сцены,

плиты ложатся так постепенно,

так постепенно всходит трава.

Вот и проходит время земное.

Как это странно – стать перегноем,

чтобы на почве, вспоенной зноем,

рос виноградник, овцы паслись!..

Время стирает знаки на плитах –

и на базальтах, и на гранитах.

Лишь раскалённый золота слиток.

Лишь голубая вечная высь.

Сентябрь 1997