Эту статью о поэзии я начну необычно - с прозы.

«Мы спустились вниз по снежному оврагу, оставляя за собой глубокие, сперва грязные, а потом чистые следы и стали пить из родника возле срубленной осины. В неподвижном бочажке родника плотно опустились на дно почерневшие кленовые и дубовые листья, а срубленная осина пахла горько и холодно, и древесина на срубе была янтарной. <...>

Когда катер скрылся за поворотом, мы, держась за руки, стали подниматься вверх среди редких деревьев в светлом лесу, чтобы посмотреть еще раз на Оку сверху. Мы шли тихо, молча, как в белом сне, в котором мы, наконец, были вместе».

Проза-то проза, но, согласитесь, есть в ней и поэзия. Еще бы: это из рассказа Юрия Казакова «Осень в дубовых лесах» (1961)*, одного из самых поэтических даже у этого автора, вообще славившегося своими «нежными, дымчатыми рассказами» (Е. Евтушенко).

Почему я вспомнил Ю. Казакова, приступая к разговору о поэте?

Наум Басовский - автор ряда стихотворений, вольно или невольно восходящих к той литературной (русской, разумеется) традиции, которая породила, с одной стороны, Фета и Пастернака-поэта, с другой - Бунина, Паустовского и, конечно, Казакова. Вам кажется странным такое сочетание имен? Воля ваша. А для меня эти понятия: поэзия и проза - всегда, сколько я себя помню, сходились, как параллельные прямые в неэвклидовой геометрии. Но только на большой (пусть и не бесконечно, но очень большой) высоте.

Я не стану теоретизировать на эту тему, но попытаюсь показать - как раз на примере поэзии Н. Басовского - черты не наружного, а сущностного сходства между настоящей поэзией и высокой прозой. (Понятно, что есть и проза, лишенная всякой поэзии, но это, за редкими исключениями, все-таки проза ущербная.)

Лесная впадина до дна

полна колеблющейся ваты,

и в корневищах узловатых

тропа почти что не видна.

А за леском туман стеной,

и я прислушиваюсь к  птице,

чтоб невзначай не оступиться

на узкой дамбе торфяной.

Но вот конец тропы гнилой.

Туман такой, что глохнут звуки,

и ты протягиваешь руки

у двери, пахнущей смолой.

Я привел большой фрагмент из стихотворения Басовского «Туман», помещенного в его книге «Письмо заказное. Стихотворения и поэма» (М., «Советский писатель», 1989). В том, что, цитируя, я «отрезал» первую и последнюю строфы стихотворения, виноваты не сами эти строфы, а мое желание не упрощать себе задачу. Ибо начальная строфа «Тумана» бесспорно прозаична (той же, впрочем, «прозаичностью», что и многие строки зрелого Пастернака, как, например: «Обыкновенно у задворок / Меня старался перегнать / Почтовый или номер сорок, / А я шел на шесть двадцать пять»), а конечная - напротив, есть «чистый бриллиант» поэзии.

Ну, скажите на милость, что в этих двенадцати стихах такого особенно поэтического? Клочья тумана уподоблены «колеблющейся вате»? Но это просто точно увидено, а вообще-то вата в качестве «заместителя» тумана придумана не Басовским. Выражение «туман стеной» или «глохнут звуки»? Это и вовсе штампы (но только сами по себе, вне конкретного контекста!). Об остальном и толковать нечего. Во­обще все стихотворение (с опущенными при цитировании строфами) вполне могло бы сойти за отрывок из какого-то «настроенческого» рассказа. Но это вовсе не означает, что поэт потерпел здесь поражение. Нет, он достиг трудного, но вполне заслуженного успеха. Потому, что он писал... как дышал. Помните окуджавское: «Как он дышит, так и пишет, / не стараясь угодить... / Так природа захотела»? Вот именно - природа! Та природа, что вдохновила его на это описание: не только ландшафт, но и ореол, в каком ландшафт поэтом воспринимался. И его, поэта, собственная природа. Вопреки «другой» его природе - аналитика, сказавшейся в «Размышлениях о критериях» (см. журнал «22», №85, 1993). К этим размышлениям я еще вернусь.

Но откуда же здесь возникает поэзия? Не из слов. Из их сцепления, последовательности, сродственности. Не из тропов, - они, как и тропа в стихотворении, почти что не видны. Из жестов, адекватных «метеорологическому» состоянию объекта и душевному - субъекта изображения. Из правильной, естественной для человеческого глаза сменяемости планов. Вот чем достигается в поэзии такого рода искомая регулярность - лад и гармония! Но ровно то же самое мы наблюдаем и в прозе того типа, которую принято называть бунинской. (Не по характеру изобразительности, не по школе, а по тому, насколько превышается «допустимая концентрация» субъективного, личностного отношения к изображаемому.)

Чтобы закончить с «Туманом». Перечитайте заключительную фразу вышеприведенного фрагмента из «Осени в дубовых лесах» (ею, между прочим, кончается рассказ) и сравните с концовкой стихотворения Басовского: «Я в молоке плыву, плыву, / вдруг понимая у порога, что всё во сне - туман, дорога / и только руки - наяву».

«Туман» стоит вторым в цикле-разделе «Окно». Это действительно цикл, а если прибегнуть к аналогиям из прозы, то, может быть, и сага о любви. Как интересно, не правда ли? Перед нами интимная (любовная) лирика, а между тем все стихотворения этого цикла построены (нет, «построены» - слово неподходящее, лучше сказать: изъявлены) по тому же принципу, что и «Туман». Может быть, это объясняется единством времени, места и обстоятельств. Впрочем, не настаиваю на этом предположении...

Первое стихотворение называется «Вид из окна» и начинается строчкой: «Открывается вид из окна». Окно здесь можно было бы закавычить и написать с прописной буквы. Присоединимся же к поэту и глянем в это самое «Окно». В жизни это называлось бы подглядыванием. (Там, где двое, третий - соглядатай, даже если невольный.) Но поэзия любви - всегда лирический дневник, выставляемый автором на всеобщее обозрение. Тут все: и мера откровенности, и степень распо­ложенности к гипотетическому другу-читателю - задается самим поэтом. Басовский говорит о своем, о том, что составляет суть отношений его и той, которой он говорит «ты». Говорит сдержанно, чуть приглушенно (туман, темнота, дремота, также здесь упоминаемые, скрадывают звук). Но не скрывает от нас свое внутреннее волнение, сказывающееся в том, что и как он видит. Замечательны в этом смысле последующие стихотворения цикла: «Пустая банька в зарослях крапивы...», «Отходит старый пароход...», «Напишу наобум две про­тяжных строки...», «Черная лодка уходит от острова...», «Снова на зиму дом заколочен...»

От стихотворения к стихотворению нарастает лирический накал, и, что особенно тут дорого, сила чувств обратно пропорциональна «громкости» словаря. В «Пустой баньке...» дрозд спокойный, жалость гаснущая, вода невстревоженная, земная тишь. В «Старом пароходе...» причал кособокий, плицы натруженные, берег тускло серебрится, гудок покрикивает, покой недолговечный («нас покидает благодать недолговечного покоя», с открытой и мягкой внутренней рифмой), «так незаметно канул год, / и плицы шлепают устало». В «Двух протяжных строках...» строки то протяжные, то печальные, то тревожные, но в конце концов - тихие! А еще здесь есть: «...движенье руки по любимой щеке / у ресниц, где слезинка дрожит в уголке». Вот она, магия слов, стоящих там, где нужно. И вот он, мед поэзии, извлекаемый из самых дюжинных реалий, почти банальностей.

Я, понятно, не стану пересказывать лирический «сюжет» этой любов­ной истории, сюжет-то в ней есть, но ведь все-таки стихи - не проза! А, как говорит Басовский в уже упомянутых мною «Размышлениях о кри­териях», смыслы в поэзии «реализуются каким-то образом помимо текста, хотя и на его основе (разрядка авторская. - М. К.)».

От стихов, написанных еще в России, совершим переброс (но не откажемся от возможности еще раз к ним вернуться) в «израильский период» творчества Наума Басовского.

К концу второго года пребывания в стране (Басовский приехал в Израиль в феврале 1992 года) написано стихотворение «Памяти Б. А. Слуцкого». Я читал немало стихов, посвященных Слуцкому его коллегами и учениками. Сам писал о нем, правда, не стихи. И вот, должен сказать, что вещь Басовского меня поразила. Это опять «около»-проза: и по размеру, долгому-долгому (похоже на стих Огдена Нэша), и по спотыкающейся «походке», и по какой-то доверительной - беззащитной, я бы сказал, - интонации. «Мне рассказывали, что Борис Абрамыч носил складной брезентовый стульчик», - это первый стих. И, пожалуй, выпишу последнюю строфу (если можно это так назвать):

И вот Борис Абрамыч идет, сколько хватает дыханья, бормочет,

вспоминает жизнь, удивляясь просто тому, что выжил,

разложит строчку на отдельные слова,

                          словно на прочность проверить хочет,

сложит строчку чуть-чуть по-другому и опять подымается выше.

И снова приходит на ум проза, теперь уже не Ю. Казакова, но тоже очень сильного писателя - Анатолия Кима. Его рассказ «Баба Дора»**.

...Жила себе такая баба Дора, старая, одинокая, немощная. Жила у чужих людей, которые не знали, «куда девать бабу Дору после, когда настанут холода». Но приехала племянница хозяина Бэла, простая, добрая, милая девушка, богато одаренная любовью к жизни и ближним. Она обласкала старуху, поделилась с нею своей необыкновенной жизненной энергией и до такой степени ее растормошила, что та даже, уступив настояниям девушки, отправилась с нею в местный клуб, в кино (а прежде все лежала да лежала на своем старом диване).

«Баба Дора в новом платье с красно-зелеными цветами по черному полю, в шерстяной серой кофте ковыляла с палкой в руке рядом с Бэлой». А еще позднее, с наступлением бабьего лета, баба Дора уже сама напросилась на совместную прогулку с Бэлой. Девушка радовалась, как ребенок, дурачилась со старухой, точно забыла об ее возрасте, но вдруг «вскрикнула протяжно, дико и непонятно и рухнула ниц, забилась в траве и зарыдала. <...>

- Бедная бабуля! - шептала Бэла в траву. - Бедная, бедная ты моя!»

Старуха стала успокаивать Бэлу и молить Бога не обойти своею милостью и защитить ту, которой Он дал ангельскую душу.

«И не стала она говорить девушке, жалея ее, что в последний раз, может быть, глядит с высоты холма на Божий мир, что зимой надо ей непременно помирать... Но тут же и подумала с кроткой печалью: нешто пожить еще годик-другой? Ведь вот же есть еще на земле человек, не чужой для нее, и она теперь вроде бы для него не чужая...»

Читатель, возможно, недоумевает: к чему этот подробный пересказ пусть и распрекрасной новеллы о каких-то старухе и девушке? При чем тут поэзия? При чем тут Борис Абрамович Слуцкий? А вот при чем. Восприятие художественного произведения, тем более поэтического, - вещь, ясное дело, сугубо индивидуальная. Я вычитал из стихотворения Басовского, где есть одинокий старик, но нет молодого друга, переливающего в старика часть своей юной витальности, - вычитал... бабу Дору и Бэлу. Потому что на самом деле в стихотворении есть опекающий молодой друг, чей образ - повторю еще раз теоретический тезис Басовского - реализуется помимо текста, хотя и на его основе. Может быть, Борис Абрамыч, удивляющийся «просто тому, что выжил», еще и оттого выжил, вопреки всем будням, всем понедельникам на свете, что существовал (в стихах, конечно, как и сам их герой!) некто близкий, понявший его душу и так тепло о ней сказавший...

Поэзии Басовского присущи: разнообразие ритмов, свободное владение стихом как классически «собранным», так и «разбросанным» - в современном вкусе. И, главное, везде ощущается совпадение, слитность звучания и значения (как хорошего всадника с послушным конем).

Вот, к примеру, «Чашка крепкого кофе с утра» (1994): снова минимум поэтических тропов и максимум жизненных реалий (тут и предметы одежды, и время суток, «и горячий асфальт под стопой»). И снова из этого житейского сора растут стихи, не ведая стыда. Какой там стыд! Скорей цветаевское: «Я счастлива жить образцово и просто - / Как солнце, как маятник, как календарь». Хотя у Басовского как раз «нет причины счастливца играть». Но тут о разном счастье говорится. А дальше: «Есть работа, еда и ночлег, / и единственный есть человек, / и знобит от покоя и воли». Разве это не счастье? Разве не о таком счастье мечтал отец всех русских поэтов - Пушкин? Когда же в стихотворении «В российском городе N...» (1993) Басовский констатирует: «здесь можно жить и писать и год, и десять, и век / в полной безвестности, лишь с вечностью делая сверку», я понимаю это так, что российским город назван в некоем конкретном контексте, - вообще же как время здесь - вечность, так и место - бесконечность.

Стихотворение «Скоро мои виски станут совсем белы...» (1993), написанное спустя полгода после прибытия автора в страну, свидетель­ствует, что ему еще все не ясно с новой жизнью: с одной стороны, «видимо, лучше жить, где не бывает зимы», с другой же (душевной) - преобладает волевое усилие, когда самому себе пытаешься внушить, что все будет хорошо, а значит, на самом деле... Лучший стих в «Моих висках...» неожидан: после вполне заурядного «в улей я приносил, случалось, не мед, а яд» следует: «случалось, хуже того - не мед и не яд, а пыль».

Хотелось бы отметить также написанное в 1994 году стихотворение «Выход из рабства. Пасхальные древние роли...», в котором появляется некий новый для поэзии Басовского мотив, обозначившийся в последнем стихе: «самое место довериться замыслу Бога...» Впрочем, пока рано говорить об этом более определенно: плод еще не вполне созрел.

Басовский, как многие его собратья по перу, не чуждается того жанра, который можно определить как памятование, или посвящение, или, наконец, как реминисценцию. Оставляя в стороне кинематографические и музыкальные оклики, коснусь (ибо это важно для моей темы) посвящений поэтам. Есть в книге прямое «Посвящение Владиславу Ходасевичу», есть «Сокольническая баллада» (о Леониде Мартынове), и есть теплое и «пушистое» стихотворение «Вечным чудом языка...», «эксплуатирующее» Пастернакову строку «Не оглянешься - и святки». О «Балладе» мне, в сущности, нечего сказать. Она интересна и мастеровита, но не более того. Много сложней мое отношение к «ходасевичскому» стихотворению. Срединная строфа его кажется мне шедевром:

Еврейская мудрость ей (поэзии. - М. К.) быть не позволит простой,

шляхетная гордость звучанью придаст серебра,

а крылья подарит немыслимый русский простор,

а женщину милую сам ты создашь из ребра.

Но в целом вещь кажется мне несколько заданной, «программной». «...Ты станешь поэтом - Всевышнему не прекословь», - так сказано, но, боюсь, Всевышний не принял бы на себя навязываемой Ему роли. Тем более что дальше автор откровенно признается: «и вдруг замечаю, что все примеряю к себе», и делает это (примеряет) слишком уж хрестоматийно наглядно, с наготой математической формулы

Вот «Вечным чудом языка...» - и само по себе чудо! Это стихотворение родилось абсолютно стихийно, само проложило себе русло, вне всяких берегов эстетики и философии. «Жизнь сильна!» - вырывается у поэта, и это лучше любых, в том числе самых правильных, рассуждений о чуде жизни. И поэзия - сильна:

Вечным чудом языка

захлестнула без оглядки

Пастернакова строка:

«Не оглянешься - и святки».

. . . . . . . . . . . . . . . . .

И опять молочный свет

залетит ко мне под веки,

и опять мгновенья нет,

чтоб задуматься о веке.

Поэзия должна быть глуповата - так, кажется, сказано? Вот Басовский и раскрывает суть этой знаменитой пушкинской проговорки. «Захлестнула без оглядки» и «залетит ко мне под веки» - этого необходимо и достаточно, чтобы поэзия была глуповатой. Чтобы она была поэзией.

Размышления же о критериях (тут я возвращаюсь к не раз уже упомя­нутой статье Басовского в №85 «22») и умны, и, так сказать, круглы, но вечное чудо языка не задерживается в ячейках этой сети. «...В каждой новой попытке написать стихи ритм нужно искать и открывать заново» (с. 202). Почему нужно? В другом месте, справедливо устанавливая, что в момент творчества истинный поэт не думает о читателе, автор, уже менее справедливо, постулирует: «Но когда стихотворение написано - думаю, нет такого поэта, которому было бы безразлично мнение читателя» (с. 209). Так уж и нет? А Пушкин с его «Ты сам свой высший суд... и т. д.» И опять «нужно»: «Я говорю лишь о том, что при любом поиске нужно все-таки уважать читателя» (с. 210). Не нужно об этом думать! Ни до, ни после, ни во время. Нужно одно: писать свободно. Чтобы и своя строка захлестывала без оглядки. А там уж видно будет, понадобится ли это кому-то и кому именно.

Не нужно пытаться определять поэзию. Она ускользнет от любых определений, ибо по природе своей неопределенна. В ней, как и в квантовой физике, действуют вероятностные законы. Впрочем, слышно, что скоро под слоем вероятностей и неопределенностей в «странном мире» элементарных частиц раскопают-таки столь многими (Эйнштейном в том числе) чаемую определенность. Там - может быть. Но не в поэзии. Никогда не выработать ее алгоритма. Никогда машина не напишет не то что «Редеет облаков летучая гряда», но и «Нас покидает благодать недолговечного покоя». А если напишет, человечеству больше не понадобятся ни Пушкин, ни Басовский.

P. S. Статья была уже окончена, когда я получил в подарок от Наума Басов­ского его, как он пишет, «самый последний опус, триптих декабрьского (1994 года. - М. К.) написания». Называется он - «Трифоновский триптих»! Вот уж поистине родство поэзии и прозы, заявленное прямо в заголовке. Но не только. Приведу два разрозненных стиха из третьей части «Триптиха». «Речь проста, без фигур и затей». «Выше слов - интонация слова». Это то, что я пытался растолковывать на этих страницах. Как всегда, поэзия легко добивается первенства в соревновании... не с прозой - с публицистикой. Трифоновские тексты, вдохновившие Басовского, как и лучшие строки самого поэта, по плотности обнима­емых ими смыслов во много раз превосходят мою попытку истолкования. Но, может, и она кому-то зачем-то...

___________________________________________

* Юрий Казаков. Двое в декабре. Рассказы. М., «Молодая гвардия», 1966, с. 3-18.

** Все цитаты из рассказа «Баба Дора» даются по изданию: Анатолий Ким. Невеста мо­ря. Рассказы. Роман. М., «Известия», 1987, с. 214-223.

1995

(Журнал «22», № 104, 1997)

ДОБАВЛЕНИЕ от 2001 года (из книги М.Копелиовича «В погоне за бегущим днём», Иерусалим, «Скопус», 2002)