Противоречие – корень всего, что развивается и живет.  В каждую эпоху такое противоречие предстает в виде определенного узла, где контрастно и неразрывно сплетаются главные нити времени. Культура эпохи, пережитой нами во второй половине ХХ века, сосредоточена вокруг двух таких узлов. Один из них – потребность человека в идентичности, в солидарности с себе подобными, которая, однако, живёт на фоне растущей атомизации и отчуждения. Другой узел – нераздельность и неслиянность идеологии и органики, т.е. всего, что прочёл, уловил в окружающем воздухе, увидел и услышал по радио и телевидению, что основывается на впечатлениях общественно-политической повседневности  и – того, что вошло в тебя от отца и деда, от детской комнаты, от первых природных впечатлений.

В творчестве Наума Басовского нашли глубокое отражение оба названных главных узла современной культуры. Но при этом – что особенно важно – не только нашли отражение, а и обнаружили свою открытость в мир тех ценностей, которые живут поверх барьеров, которые принято называть вечными и которые  в самом деле ими являются.

Изначально Басовский – поэт русской природы и просвечивающего за ней интеллигентского быта. Подобно Фету или К.Р.-у – и скажем прямо: в лучших своих достижениях не уступая им, – он растёт из русской природы, в ней обретает тона и краски своих стихов, принадлежит ей всей глубиной пережитого опыта и обретённого слова.

Богом брошенная волость.
Лес. Дорога. Облака.
Да ещё прозрачный голос
родника-лесовика.
Да ещё ручья в овраге
бормотание и плач,
да ещё молчит во мраке
строгий думающий грач,
да берёза монотонно
что-то шепчет дотемна.
А потом совсем бездонно
мир охватит тишина.
Только грач перо уронит
на замшелые пески,
только сердце захолонет
от любови и тоски...

Или так. –

Водою талой напоит,
сиренью голову закружит,
сломает сон и аппетит,
метелью тополя завьюжит.
Потом создаст пейзаж простой,
где будет самовар под вишней,
изгиб реки, и травостой,
и медный рой,
                     над ним нависший.

Или, наконец, так. –

Простые вехи: совесть без укора
и вся в дождях заплаканная Русь.
 Звучит гудок. Уходит поезд скорый.
 Пускай уходит – я не тороплюсь.

И вот здесь начинается самое главное, неизвестное предшествующим поэтам того же облика и типа, того же направления русской поэзии – ни Фету, ни К.Р-у, ни даже Пастернаку: преобладание переживания над переживаемым. Духовный мир Басовского устроен так, что чувство принадлежности к культуре, к человечеству, к его истории в нём острее, чем переживание той реальности, что вызвала само это чувство.

Первое подтверждение сказанному – стихи о духовных пейзажах городов Западной Европы, об их geistige Lebensform, как обозначил их однажды Томас Манн.  Поэт смотрит на фотографию, запечатлевшую увиденное в Лондоне. –

…этот город возник из деталей, фрагментов и фраз,
где не давит меня ни рустовка тяжёлых домов,
ни крутые изыски суровых давнишних умов,
ни торговый накал, ни изящных искусств торжество,
ни прессформы идей, –
                                    где не давит меня ничего.
Этих всех ощущений на снимке, конечно же, нет –
есть зато равномерный, такой  немигающий свет,
витражи синагоги на фоне соборных крестов
и витрина, где чая, наверное, сорок сортов...

Лондон – не единственный город Европы, где «не давит меня ничего», где, наверное, можно бы  жить да жить. Есть ещё ничем не примечательные голландские городки Ставорен и Маккум. Мы никогда ранее даже не слыхали этих имён, но ничего хорошего в таком незнании нет – ведь, может быть,  «любое имя обернётся просто знáком / такой возможной, но не сбывшейся судьбы». Они  вроде бы и манят кажущимся безмятежным благополучием, но поэт слишком чутко открыт их бытию в целом, слишком остро чувствует в них шрамы пережитой истории. Таков, например, Роттердам, отмеченный и прославленный своей жестокой судьбой и своей символической скульптурой. –

О стены отеля лениво плеснётся волна,
по глади канала прольётся дробление блика
от ближнего дома,
                            и время покоя и сна
опять возникает на фоне беззвучного крика…

Острее всего это неизбывное противоречие ощущается там, где совесть без укора, где вся в дождях заплаканная Русь, где  самовар под вишней, изгиб реки и травостой, а на их фоне «беззвучный крик» так пронзителен и несмолкаем.

В стихах Басовского нет ностальгии по оставленной родине. В них дышит не ностальгия, а память и только память. Он помнит, как «у самого дома качнулась под ветром береза, / и скрипнула мягко, и скрипом откликнулась дверь»,  как « улицы с их серой суетой / забеляет с головы до пят / святочный спокойный и густой / снегопад», помнит с нежностью  о «музыке катка, где Чистые пруды»,  о дожде в Пярну, о  «каплях на коре / ухоженных дубов на Таммсааре», о том, «какие звезды там сияли / после дождя у моря на заре!»  И помнит другое: «наш прежний дом на Профсоюзной», в котором  «пахнет, как всегда, / растлением и алкоголем». Помнит и «забытую Богом окраину, / где деревья мертвы и дома наподобье руин» и где «не поётся никак»,  помнит  «о чёрном времени, где жизнь и смерть назначались палачом, заменившим Всевышнего».  И наконец потрясающая (и – увы! – такая реалистичная) сцена в метро: полупьяный парень жалеет, что нет у него автомата, «сейчас бы этих напротив.... / Он в упор смотрит на меня с женой; / я смотрю на него / и вдруг отчётливо понимаю, / что ведь убьёт, / непременно убьёт – / дай только возможность... / А все пассажиры, / слышавшие этот крик души, / старательно делают вид, / будто ничего не слышали, / будто ничего не было, / а если что-то и было, / то это же просто шутка, / как вы не понимаете, / да и что спрашивать с пьяного?!» (редчайший в практике Басовского верлибр). И потому исход, хоть и непрост, но неизбежен: «по горло я сыт вашим хлебом, / и вашею лаской, и вашими в душу плевками». Тут – оскорбление и угроза не только человеку, но и прежде всего живущему в этом человеке опыту человечности, совести без укора, его сердцу, что захолонет от любови и тоски.

Израиль. Долгое и сложное вживание в новую жизнь. То же чувство природы – теперь новой, незнакомой, непривычной и странной для жителя севера. «Тревожно красный грунт, небес голубизна», «когда в октябре с утра под тридцать»,  «чрезмерно яркие цвета / чрезмерно буйного цветенья»,  «не могли ни представить, ни выдумать мы / там, где в горле слова застывали, / этой солнечной густо-зелёной зимы / с многосуточным ливнем в обвале». Другая повседневность и такое сложное в нее вхождение:  «Чашка крепкого кофе с утра. / Джинсы. Свитер. Кроссовки. Пора / на автобус рассветного часа»,  « жёлтый сыр, и трава, и лепёшки с камней раскаленных». 

И самое сложное – приятие традиции. Приятие идет неспешно. Оно начинается с поиска корней, давно забытых, да, казалось бы, и ненужных. Вот поэт отыскал на чердаке старый пыльный альбом с фотографиями. И хотя фотографии там людей незнакомых, поэт чувствует: «нет, не зря овладело мной / ощущенье редкой удачи! <...> Я сегодня нашёл родных, / потерявшихся в трудные годы». Басовский пишет «Еврейские песни»,  вспоминает извозчика, Шимеле-портного, свою бабушку, приходят на память слова из старинной еврейской колыбельной. И вот уже здесь, в Израиле,  «жена зажигает субботние свечи». Всё это непросто: «трудно, идя с перевала по склону, / решиться уйти на иную дорогу / и там подчиниться иному закону». И, наконец, – настоящее приятие новой (такой старой, древней) традиции, творческое вхождение в неё, которое, судя по всему, заняло немало времени и духовных сил: «Поэтические переложения из ТАНАХа».  Теперь поэт вправе сказать: «В своих привычках прост, / я не прошу о лишнем – / достаточно, что жив и дело по плечу. / Ещё одна весна дарована Всевышним / там, где я должен жить и где я жить хочу».

Поэзия Басовского перерастает личную судьбу и личный опыт, выходит за их пределы. За его  стихами ощутима несравненно более широкая судьба цивилизации и опыт  сегодняшней культуры: оставленная в прошлом своя земля, которая, конечно, уже не своя, но всё-таки и не до конца оставленная; обретённая новая своя земля, конечно уже своя, но может быть всё-таки и не до конца обретённая. «Не объяснить проживанье на стыке / двух географий, религий, культур». «Не хозяин ещё, но уже несомненно не гость / я на этой земле, на единственной и невозможной».

Это взаимодействие двух живущих в тебе тональностей своего мира  –  единственного, но и невозможного, может иметь эмпирически жизненное и тем самым поверхностное объяснение. Скольким тысячам индусов в Лондоне, турок в Кёльне, чеченцев в Бельгии, русских в Сан-Франциско внятно сегодня это чувство и могли бы быть внятны стихи, им продиктованные. Но такое объяснение – не единственное и, наверное, не главное; есть более глубокое, укоренённое в судьбе цивилизации. Принадлежность к своему целому. Принадлежность, которая непреложна, но и изживаема; к своему целому, которое спиритуально по-прежнему целое, но всё меньше своё. Расхождение своего, которое постепенно становится неприемлемым, и чужого, которое постепенно становится универсальным, вéдомое любой другой эпохе, в наши дни обострилось до предела.

В атмосфере, где интеллигентность исторически исчерпана и избыточна,  русский интеллигент остается интеллигентом и платит за это утратой органической связи с окружающим, или восстанавливает эту связь ценой утраты  интеллигентности, при том, что одно и другое остаётся внутренне непреложным.   Именно поэтому Наум Басовский – самый значительный русский современный поэт, или, скажем осторожнее, последних лет ХХ столетия. У поэтов прошлого не бывало такого сложного трагического переплетения  утраты и  избавления, такого длительного и не менее сложного обретения. И ни у кого из современных поэтов, может быть, не выступил так остро обозначенный выше первый из намеченных выше узлов современной цивилизации.

Но есть и второй.

Как принято считать в современной психологии, поведение человека зависит в конечном счете от установки сознания. Установка есть признание скрытой формы духовной связи, живущей в глубинах памяти. На её основе возникает нередко знание, которое не может быть достигнуто при опоре на рациональный, вербализуемый опыт. Этот последний остается внешним по отношению к опережающей его неосознаваемой активности сознания. В опыте, другими словами, различимы некоторая основа, отложившаяся в душе каждого как исходное слагаемое его органического бытия, и некоторый приобретаемый в ходе жизни непрерывно усложняющийся материал самосознания. Первая сказывается во вкусах, привычках, склонностях, в подчас безотчетных жизненных ориентирах и образует личность как таковую, в её естественной данности. Второй формируется в ходе жизненного общения, обогащается нравственными, социальными или политическими идеями, художественными или философскими впечатлениями, которые становятся содержанием сознания, выражаются в слове и в общественном поведении   человека.

Существует огромный пласт культуры, начавший складываться с середины XIX века и подтверждающий приведенное наблюдение. Начинается он с того немецки-теоретического воззрения на жизнь, которое молодой Маркс назвал «идеологией». В отдалённой, но внятной связи с этим умонастроением –  князь Мышкин. Он прямо и по-настоящему любит Аглаю. Но «идеология», т.е. чтение, раздумья и нравственные представления его времени заставляют его отказаться от своего чувства и убеждать себя, что настоящим предметом его любви должна быть страдающая жертва общества и его предрассудков – Настасья Филипповна. Первое стихотворение в прозе Тургенева «Деревня» строится на контрасте простого нерассуждающего, крестьянского чувства к России и обсуждаемых в газетах политических программ ученых патриотов. В более поздний период сюда же –  революционный энтузиазм советских интеллигентов, воспевание Маяковским  грядущего социализма («на горло собственной песне») и многое другое.

Рассматривать  исходное положение о двусоставности опыта  и культурную традицию, из этого опыта вытекающую, в полном объеме, «в-себе», здесь нет ни возможности, ни необходимости. Важно обратить внимание на другое: насколько властно общественно-философская атмосфера и моральные обязательства, ею обусловленные, «вербализуемый опыт», корректируют сегодня глубинную «установку сознания»,  всё унаследованное и органически пережитое. Об этом сказать надо, так как этот «второй узел» современной цивилизации постоянно ощутим в поэзии Басовского последних лет.   

Опять-таки повторим: «Чашка крепкого кофе с утра. / Джинсы. Свитер. Кроссовки. Пора / на автобус рассветного часа». «Ещё одна весна дарована Всевышним / там, где я должен жить и где я жить хочу».  – А теперь вспомним:  «Да ещё ручья в овраге / бормотание и плач,  да ещё молчит во мраке / строгий думающий грач, / да берёза монотонно что-то шепчет дотемна. / А потом совсем бездонно / мир охватит тишина». Тут нет различия в ценности, нет различия в субстанции. Для жизни и мысли глаголы модальные («должен», «хочу») столь же необходимы  как глаголы в изъявительном наклонении. Просто это разные модусы языка. И бытия.   

Поэзия Басовского – чуткое, широко открытое ухо, слышащее  контроверзы времени. Оно их слышит не для того, чтобы выбрать в каждой из них более себе близкий тон, а для того, чтобы услышать их относительность, чтобы, восприняв время, выйти за его ограниченные пределы, за его «здесь и сейчас», к некоторому «Свободному стиху», к корню «всего, что развивается и живёт». Так было с «первым узлом» – с идентификацией: в человеке живёт его мир, его родина, первая и/или вторая, и человек живёт в них и ими, но никогда ими не исчерпывается,  сохраняет свободу и ответственность – перед ними, но и за них,  перед собой и своей совестью. Так происходит и со «вторым узлом».

Современный мир живёт соприсутствием, но и борьбой, органики и идеологии. Одни – люди, сообщества, иногда даже целые народы  – ценят в себе нерассуждающую, инстинктивную принадлежность к своему корню и признают изменой самому себе всякое сомнение, всякую самостоятельную мысль, видя в них утрату животворной почвы. В культурно-философской публицистике этот строй мысли и чувств часто называется «фундаментализмом». Другие – больше всего боятся отождествить ценность только со своим корнем, со своей почвой и своей традицией, признают нормой и знамением времени только открытость всем ветрам и всем традициям, только недопустимость деления мира на «своих» и «чужих», в пределе – безразличие к такому делению. В культурно-философской публицистике этот строй мыслей и чувств часто называется пост-модерном или, в словоупотреблении более расхожего свойства, – политкорректностью.

Историю конца ХХ века заполняет борьба этих двух начал. Как и положено в истории, она  фанатична, с оружием в руках,  всегда «до победного конца», всегда «до последнего врага», «сколько раз увидишь его, столько раз его и убей», не убей, – так обмани, одолей, утвердись, чтобы ты был, а его не было, на худой конец – чтобы ты был силён, а он ослаблен. В культуре контроверзы истории теряют свою физическую непреложность и становятся духовной реальностью мысли, образа, слова, короче – диалогом. Сквозь бои истории проступает её разум.

Ощутить и пережить его в себе сегодня  очень трудно. Органика становится всё более идеологичной, а потому зыбкой, растворённой в политике; общественно-политическая идеология все чаще обращается к архаическому инвентарю и напускает на себя «органический» флёр. Оба слагаемых  наплывают друг на друга, различение их становится условным, а подчас и ироничным. Достаточно напомнить об invented communities профессора Эрика Хобсбаума и о широчайшей популярности, который этот образ «придуманной» неорганической органики завоевал в профессиональной культурологии и в околофилософской публицистике. Тем более трудно вырваться за пределы этой легковесной путаницы политики и архаики, фанатизма и иронии ради  возвращения к подлинной глубинной диалектике культуры. Ее контроверзы рождаются в истории,  душа несёт на себе её кровоподтёки, и требуются  мощь и самоотречение духа, чтобы в создаваемом строе образов и слов пережить  – двуединую истину культуры – глубинную субстанцию корня и совести, органики и мысли.

В доступном поле зрения Басовский – единственный. –

Цветущий цитрусовый сад,
по-здешнему пардес:
его апрельский аромат –
из области чудес.
Есть груз обыденных забот,
рутинные слова,
а вот поди ж ты: чуть пахнёт –
и кругом голова!
И сразу тянет на простор,
захлёстывает блажь...
Уж мне не знать ли до сих пор,
что всё это – мираж?
Но в этот день и в этот час
так сладостен дурман,
и возвышает в жизни нас
блажной самообман:
пробелы в собственной судьбе,
мол, есть и у меня,
и я хозяин сам себе –
пускай на четверть дня,
и я причислен быть могу
и долго буду жив, –
и остановишь на бегу
фантазии порыв,
и, гордо посмотрев назад,
ты будешь как бы прав,
цветущий цитрусовый сад
в тайник души убрав.
И только за полночь, когда
твой дом уйдёт во тьму,
ты задохнёшься от стыда
Бог знает почему...

Узлы современной культуры строятся на противоречии – принадлежность к целому и сохранение себя в нём как неповторимой индивидуальности; ощущение органического начала как ценности и признание не меньшей ценностью самостоятельно найденной и пережитой  мысли. Для философа, логика противоречиями жизнь исчерпывается. Художник вообще, поэт в частности, устроен по-другому. В нём живут те грани бытия, где несоответствие всего всему дано непосредственно, где каждый остаётся каждым, а потому не может стать другим, но где каждый в то же время становится и другим, поскольку понял его. Здесь несоответствие прорастает соответствием, и поверх противоречий, в них и через них, возникает единый поток жизни, которому надо – если ты на то способен –  довериться.

Басовский  оказался способен. Стихи его объемлют контроверзы культуры и истории и, в их единстве, те самые глубокие импульсы, которым человек может довериться – любовь и творчество, любовь как брак и творчество как повседневное дело.

О несовместимости такой любви и такого дела говорят в один голос все выдающиеся поэты современности. Любовь и брак для них всегда связаны с домом, бытом, хлопотами, с детским плачем, с угнетающей повседневностью и потому отвлекают от творчества, которое  для них – свободная дорога, уход из дома, простор истории, природы и жизни.

Пастернак.

Из тифозной тоски тюфяков
Вон на воздух широт образцовый <....>
Добрый путь! Добрый путь! Наша связь,
Наша честь не под кровлею дома.
Как росток на свету распрямясь,
Ты посмотришь на всё по-другому.

Тарковский. Его творчество – «водица», которую поэт жаждет испить, обратившись к женщине, к вечному женскому началу. И слышит в ответ:

Где криница – там водица,
а криница на пути.
Не могу я дать напиться,
от ребенка отойти.

Самойлов.

Забудем заботы о хлебе, 
Хлебнув молодого вина.
Воспомним заботы о небе,         
Где плавает в тучах луна.   

Забудем заботы о доме
За этим весёлым вином,
Воспомним заботы о громе,            
О ливне, о ветре ночном.

Забудем заботы о детях,
Об их беспричинных слезах.
Воспомним заботы об этих
Осинах в осипших лесах.

Окуджава.

Что – прелесть её ручек? Что – жар её перин?
Давай, брат, отрешимся.
Давай, брат, воспарим.

Жена, как говорится, найдёт себе другого,
Какого-никакого, как ты, недорогого.
А дальняя дорога дана тебе судьбой,
как матушкины слезы, всегда она с тобой.    

Ничего подобного в стихах Басовского нет. Для него, разумеется, как для каждого настоящего поэта, любовь и творчество едины как два духовных импульса высшего накала, но только у него это – любовь к жене, творчество как часть повседневного дела, их союз – черта домашнего быта, а потому – совокупная основа жизни. Не забудем, как «жена зажигает субботние свечи», как имя книги – «Полнозвучие» – соединяет полноту совместного существования и полноту поэтического слова: «полнозвучье твоё и моё!..», сливая их воедино в опыте каждого дня, прожитого вместе.

Редко кому дано озарение,
когда новизной бросают в дрожь
единственная любовь,
                        последнее стихотворение,
место, где каждодневно живёшь…

И так всё время.  О творческой жизни, подобной тоннелю: «нельзя заранее знать, сколько проход продлится – / полдня, полгода, полжизни?», но нет сомнения, что «ждут его у выхода тёплые руки той, / которая всё понимает, не спрашивая ни слова». В стихотворении «Напишу наобум две протяжных строки» неразделимы написанные строки и  «движенье руки по любимой щеке». А про что  стихотворение, прямо озаглавленное «Любовь»?

Падает снег, и рождается стих,
в каждой зенице – по ягоде… 
Это случайная встреча двоих
в мире, расчисленном загодя.

Мы старались обосновать суждение о том, что Наум Басовский – самый значительный современный русский поэт. Для этого – на основе анализа показать, как в глубоко личных переживаниях, в неповторимых созвучиях и образах его стихов живут коренные узлы противоречий современной культуры, современного мира, как в этих стихах раскрывается внутренняя, до поры скрытая суть времени. Если это в какой-то мере удалось, значит, анализ был убедителен.

Всё дело, однако, в некоем средневековом схоласте, который благодаря Гёте стал широко известным современной читающей публике по своему афоризму:

Сера, мой друг, теория всегда,
Лишь древо жизни вечно зеленеет.

Анализ – вещь прекрасная. Но вечно зеленеющее древо жизни и живая плоть поэзии от него, увы, ускользает. Он как бы не про то, в то время как живая плоть поэзии именно про то. Значительность творчества Басовского обсуждалась на предыдущих страницах на основе теоретического анализа. Может быть старый схоласт прав? Что если  впустить на эти страницы  лёгкий шелест листвы древа жизни да движение его ветвей под ветром?  Пережить до всякого анализа  непосредственную радость общения с поэзией и стоящим за ней миром духа и, может быть, убедиться, что «значительный» в данном случае – не единственный подходящий эпитет для ее характеристики. Не больше ли подходит «прекрасный»? А вдруг и «лучший»?  Попробуем проверить свои сомнения, выбрав наудачу два-три стихотворения из до сих пор нам, кажется, не попадавшихся. –

*   *   *                         

Опять пора настала та,
когда в окно ложатся тенью
чрезмерно яркие цвета
чрезмерно буйного цветенья
и вызывает синева
в огне рассветного востока
чрезмерно сильные слова
чрезмерно громкого восторга.
Но почему-то по ночам
звучит классическая фраза:
невыразимая печаль
открыла два огромных глаза.
А утром, сбрасывая гнёт,
попробуй душу не поранить,
когда тебя к земле пригнёт
чрезмерно пристальная память.

*   *   *   
                        
Осенний дождик затяжной –
хороший фон для разговора.
Вечерний час, и ты со мной,
и в чашке тонкого фарфора
напиток тёмно-золотой –
горячий, вкусный и пахучий,
и вся судьба за той чертой,
где власть утрачивает случай,
и как в сомненьях ни кружись,
и как бы град ростки ни выбил,
а есть осознанная жизнь
и собственный нелёгкий выбор.
Не так уж много этих дней,
распахнутых судьбе и чаю,
и каждый с горечью своей,
и каждый со своей печалью.
Зато и власть его – своя,
когда отыщем вектор верный,
и неподъёмность бытия
уже не кажется безмерной.
С утра густой июльский зной,
но снова к полночи поближе
осенний дождик затяжной
шуршит по стёклам и по крыше.

    
*   *   *                         

Старый двор отзвенел – разошлась по домам детвора;
чёрно-жёлтое время, семейное время и чайное.
А флейтист одинокий стоит посредине двора
и негромко играет наивное что-то, печальное...

Что он хочет поведать, со сцены на землю сойдя?
В чёрно-жёлтом дворе для кого он вершит это таинство?
Для кого он играет? Скорее всего, для себя,
но ещё, может быть, для кого-то, кто в этом нуждается.

Вот последняя нота, глубокая, как тишина.
Во Вселенной ни звука – лишь эхо дыхания Божьего.
Распахнулись во двор три-четыре притихших окна,
три-четыре окна – а ему и не надобно большего.

        Ну, так как?  На какое из трёх определений отозваться читательской интуиции? 

    (Журнал «Двадцать два»,  №137, 2005)

КОРОТКО ОБ АВТОРАХ.

Ревекка Борисовна Сашина - переводчик художественной прозы с испанского, опубликовала около 100 переводов. 

Георгий Степанович Кнабе - доктор исторических наук, профессор РГГУ (один из авторов курса "История мировой культуры"), действительный член Академии гуманитарных исследований (Москва) и Нью-Йоркской академии наук. Читал лекции в университетах Англии, Франции, Германии. Автор более 100 научных работ, в том числе монографий "Древний Рим - история и повседневность", "Корнелий Тацит", "Русская античность", "Избранные труды: Теория и история культуры"  и др.