Вынесенные в заголовок слова, на мой взгляд, поясняют название новой поэтической книги Наума Басовского «Свободный стих». Смею утверждать: ее появление - значительное событие в литературной жизни «русского» Израиля. Поэтическая речь, защищающая права вольного лирического изъявления, свободный стих о вечном - жизни, любви, смерти… Свободный от какой бы то ни было идеологии, не только политической, но и художественной.

Книга оформлена черно-белой графикой знаменитого в 60-е годы литовского художника Стасиса Красаускаса - с ее стрельчатой утонченностью и тревогой, трагической заданностью человеческой жизни, мистическим переплетением двух судеб. Поэт точно «угадал» своего художника, который, единственный, мог бы проиллюстрировать такое:

Я ветку протяну, ты протяни свою.
Под градобоем дней и пересвистом ветреным
два деревца стоят, переплетаясь ветками,
на краешке земли, на самом на краю...

Какое совпадение стиха, звука и рисунка!

Открываю наугад:

Старый двор отзвенел - разошлась по домам детвора;
черно-желтое время, семейное время и чайное.
А флейтист одинокий стоит посредине двора
и негромко играет наивное что-то, печальное...

Что он хочет поведать, со сцены на землю сойдя?
В черно-желтом дворе
                       для кого он вершит это таинство?
Для кого он играет? Скорее всего, для себя,
но еще, может быть,
                      для кого-то, кто в этом нуждается.

Вот последняя нота, глубокая, как тишина.
Во Вселенной ни звука - лишь эхо дыхания Божьего.
Распахнулись во двор три-четыре притихших окна,
три-четыре окна - а ему и не надобно большего.

Казалось бы, «сюжетное» стихотворение, и сюжет довольно банален: одинокий музыкант, пустой двор, сумерки, печаль... Но каждая строка поет и обладает подспудной музыкальной волной. И какая (столь редкая нынче) абсолютная стилистическая уместность каждого слова, многозвучность, гармоническая точность!

В мою задачу, впрочем, не входит литературоведческий анализ поэзии Наума Басовского. Могу лишь сказать, что стихи его, написанные в классической, традиционной манере, подтверждают высказанную Иосифом Бродским мысль о том, что хороший стих - это своего рода фотография, на которой метафизические свойства сюжета даны резко в фокусе. Соответственно, хороший поэт - это тот, кому такие вещи удаются почти как фотоаппарату, вполне бессознательно, едва ли не вопреки самому себе.

Есть в его даре и некая глубинная уникальность. Память зрения, память пространств и обвалов, обликов и очертаний действует у него как бы сама собой, приближая стих к конкретности и точности натуральной прозы. Эта особенность была сразу же отмечена внимательными читателями. «Наум Басовский, - пишет критик Михаил Копелиович, - автор стихотворений, вольно или невольно восходящих к той литературной (русской, разумеется) традиции, которая породила, с одной стороны, Фета и Пастернака-поэта, а с другой - Бунина, Паустовского и, конечно, Казакова» (журнал «22», №104, 1997).

А земная профессия поэта. Басовского - инженер, специалист по технической акустике, автор более 30 изобретений и научных публикаций. Бывший москвич (родившийся и выросший на Украине), он живет сейчас в Ришон ле-Ционе и работает по специальности. 20 лет назад его стихи впервые опубликовал «Новый мир»; позже были подборки в «Юности», «Неве», альманахе «День поэзии». В 1989 году в Москве вышел сборник стихотворений и поэм «Письмо заказное». После переезда в Израиль поэт неоднократно печатался в журналах «22» и «Алеф», в американском русскоязычном журнале «Время и мы», были также публикации в альманахе «Поэты Большого Тель-Авива», в израильских газетах, в российско-израильских альманахах «Свет двуединый» и «Диалог».

Почти семь лет живет в Израиле Наум Басовский. Как и многие русские литераторы, он не избежал душевного конфликта писателя-репатрианта, добровольно выписавшегося из русской литературы и не прописавшегося по-настоящему в литературе израильской. Но все истинно талантливое и самодостаточное прорастает сквозь камни и пустыню и неожиданно оборачивается новой эстетикой. Трансформация, неизбежно переживаемая русским литератором в Израиле, у Басовского обернулась откликом на энергетическое поле новой, ставшей реальной жизни и попыткой внятно ему соответствовать.

А сейчас я вернусь к заголовку и процитирую всю строфу:

Живу, как хочется жить, впервые за много лет.
Надо мной раскаленный свод вместо капель со свода.
Ежедневно впитываю звук, запах и цвет.
Наверное, это свобода. Точнее, почти свобода.

Можно было бы на этом поставить точку. Но куда деть память? Как все-таки оторвать от себя небо бледно-голубое /в проеме запотевшего окна? И –

... как утратить потайные вести,
которые даруют скрип и стон
в лесном дому осенними ночами,
и филина рыдание без слез,
и шорох капель дождика вначале -
и вдруг слова, и сердце под откос?!..

Ответов нет. Но есть огромное желание понять себя в новой реальности, ощутить свою причастность к ней. И опять вспоминается мне Иосиф Бродский:

Я пасынок державы дикой
С разбитой мордой.
Другой, не менее великой,
Приемыш гордый.

Вспоминаю, чтобы услышать ответ Басовского:

Я там был приемыш, а здесь я наследник,
пусть даже из самых последних...

Сходность самоощущения двух поэтов - попытка обретения (и обретение!) творческой независимости, иная рефлексия, неоднозначная, не обещающая гармонии привязка к новому опыту и проявление новых ориентиров. Вот откуда, наверное, признание Басовского:

Дело в привычке естественно видеть, слышать и обонять,
доверять совпадениям и прочим загадочным штукам,
и не пытаться понять то, что нельзя понять,
а попытаться принять вместе с запахом, цветом и звуком.

Наш разговор с Наумом Басовским (поэтом, который в эпоху, когда стихи мало кому нужны, пишет их только ради поэзии) так или иначе витал вокруг этой, наверное, пока неразрешимой проблемы: возможна ли полноценная русская - вернее, литература на русском языке, - в Израиле.

И, конечно, мы вышли за ее пределы, потому что разговор с поэтом - это еще и возможность ощутить, как сказал кто-то из великих, то Всевидящее око, что заглядывает к тебе в листы через плечо...

- Вы знаете, Наум, когда читаешь ваши стихи, написанные в Израиле, невольно приходишь к мысли, что потеря роскоши пребывание в стране родного языка способствует некому освобождению, приближению к себе. К языку, с которым находишься в более тесной, трепетной связи. Что вы думаете об этом? Ведь поменяв страну, вы пришли вызов судьбы и являетесь хотя и пишущим по-русски поэтом, но эмоциями и душой принадлежите уже другой стране (при этом понимая, что никогда не будете писать стихи на иврите)?

- Действительно, ситуация пишущих на русском языке в Израиле непроста. В любой другой стране эмигрант - он и есть эмигрант: русский человек во Франции не становится французом, а в Англии - англичанином. Он остается русским, живущим в другой стране, то есть чужим. В Израиле еврей, пишущий по-русски, чужим не является по определению, ибо он еврей. Однако вспоминается высказывание Юлиана Тувима: «Моя отчизна - польская речь». Эта мысль справедлива для любого настоящего литератора, только с поправкой на конкретный язык.

Что же получается? Моя отчизна - действительно русская речь, вне ее я себя не мыслю. И в то же время я еврей, и, как сказано в одном из стихотворений, написанных мной в Израиле, и земли иной не хочу, чем земля, где сейчас живу,/и судьбы иной не хочу, чем судьба, что уже сложилась. Если я смею называть себя поэтом, то я русский поэт с еврейской судьбой - не первый и не последний в ряду подобных мне. Следовательно, нужно просто писать хорошие русские стихи, в которых неминуемо будет проступать моя еврейская судьба. Если они будут действительно хороши, то сохранятся и после меня - не в русскоязычной поэзии Израиля, а просто в русской поэзии: мир сейчас информационно един. Если нет - что ж тут делать?..

- Как  вы   считаете,  является  ли  ностальгия непременной составляющей стихов и прозы, написанных по-русски вне российских пределов? И как бы вы оценили эти четыре строки израильского поэта Владимира Френкеля:

Совсем забуду родной язык.
Его корней торжество.
Пустыне нужен звериный рык
И более ничего.

И если представить, что Израиль - пустыня, то откуда берутся хорошие стихи, ваши, например?

- Отвечу прямо: не знаю, что такое ностальгия. Подозреваю, что это готовая формула, за которой удобно скрываться людям, не привыкшим осознанно жить. Что может быть объектом ностальгии для человека, принявшего осознанное и выстраданное решение начать  новую жизнь?  Мой отъезд был очень серьезно продуманной (может быть, запоздалой) попыткой начать жизнь свободного человека. О чем же мне ностальгировать?

Что же касается возможности забыть родной язык - и это сказано поэтом!.. Видимо, нужно знать, в каком контексте это сказано. Я не читал этого стихотворения и вообще с творчеством Владимира Френкеля знаком по одной-единственной публикации в альманахе «Свет двуединый». Может быть, это произнесено в запальчивости или иронически. Простите, но всерьез эту мысль воспринять невозможно.     

- Этот вопрос может показаться вам несколько странным: что для вас стихи? Как они влияли и влияют на вашу судьбу? 

- Думаю, задавая этот вопрос, вы имели в виду не стихи, а поэзию. Есть поэзия, которая не всегда стихи.  Например,  проза  Юрия  Казакова.  А  есть всем   доступная  версификация. Как утверждал Георгий Шенгели, абсолютный для меня авторитет в области теории стиха, ремеслу стихотворца, как и всякому ремеслу, можно обучить любого более или менее грамотного человека. Однако владение этим  ремеслом  -  необходимый, но совершенно недостаточный элемент поэзии. А вот что такое поэзия, определить не берусь.

- Вы не совсем верно меня поняли. Спрашивая, что для вас стихи, я подразумевала состояние поэта, когда «душа стесняется лирическим волненьем/ трепещет и звучит, и ищет, как во сне/ излиться, наконец, свободным проявленьем»… Вот это - и только! А поскольку стихи - это судьба (как мне кажется), то они, несомненно, влияют на ход жизни человека. Об этом Пушкин писал.  И все-таки, повторюсь, - определили ли стихи вашу судьбу?

- Даже и в этом случае очень непросто ответить, что для меня стихи. Хорошие стихи - это всегда чудо, потому что нельзя до конца понять, что происходит: тут и эстетическое наслаждение, сравнимое   с   наслаждением   от  хорошей   музыки,   и повод для  серьезных  раздумий,  и  удивление, и эмоциональный всплеск, и что-то еще такое, что невозможно выразить словами, но от чего холод бежит по спине...

Что же касается собственных стихов, то они для меня - дарованный мне способ объяснить самому себе, что происходит с окружающим миром и что происходит со мной в этом мире. Можно сказать об этом и чуточку иначе: стихи в моей жизни - один из действенных способов упорядочения действительности, ее гармонизации, хотя бы частичного избавления от власти энтропийных процессов.

Отнимите у меня стихи, и меня - такого, каков я есть, - не будет.

- Если верить Мандельштаму, то каждый стих - это молитва, когда стихи обращены не только к читателю, но и к кому-то, кого поэт назвал «провиденциальный собеседник»: к самому себе, к лучшему, что заключено в тебе и тебе не принадлежит - к «небожителю».  Каковы  ваши взаимоотношения с Богом?

- Ваш вопрос затрагивает достаточно интимную сферу, поэтому ответ будет вынужденно кратким. Скажу так: если мое отношение к Богу не прочитывается в моих стихах, вряд ли его стоит подробно комментировать. Я знаю точно, что лучшие мои стихи не сочинены мной, а как бы продиктованы мне. Не раз и не два мне случалось записывать стихотворение сразу целиком и не менять потом ни слова, ни знака.

Что касается высказывания Мандельштама, приведенного вами, то вот и обильно цитируемый нами сегодня Бродский сказал почти слово в слово то же самое полвека спустя: всякое творчество есть по сути своей молитва, всякое творчество направлено в ухо Всемогущего. И дальше: стихотворение если и не молитва, то приводимо в движением тем же механизмом - молитвы. С этим я согласен полностью.

- Вопреки преобладающим сейчас тенденциям согласны ли вы с тем, что поэт должен соблюдать некий кодекс, как то: быть богобоязненным, полагаться только на свою совесть, любить свой язык, избегать союза со злом и не порывать с традицией? Что бы вы могли к этому добавить?

- Думаю, что эти и сходные положения приложимы не столько к поэту, сколько к человеку вообще, а есть у человека поэтический дар или нет, - дело десятое. Конечно, хорошо было бы, если бы любой человек полагался на совесть и не вступал в союз со злом. Но в реальности так не бывает. Слишком часто, совершая какие-то проступки, человек не в состоянии предвидеть их отдаленные последствия, и то, что ему представлялось добром, где-то и для кого-то оборачивается злом. Думаю, каждый легко найдет собственные примеры. Александр Воронель неоднократно обращался к этой теме на страницах журнала «22», рассматривая жизненные  ситуации,  которые  вообще  не  имеют решений - ни положительных, ни отрицательных, ни добрых, ни злых.

Поэтому я сформулировал бы свое кредо так: я стараюсь не совершать сознательного зла; все остальное - на усмотрение Того, кто над нами.

- Многие ваши стихи проникнуты грустью, печалью. Вы отнюдь не «пушкинианец». Это склад характера или...?

- Нет, это не склад характера. Я люблю хорошую шутку, смешной анекдот, мне доступен весь диапазон юмора от «Бэседера» до Юза Алешковского.

Кстати, Пушкин для меня не такой уж жизнерадостный поэт. Вспомните его «Не дай мне Бог сойти с ума...», «Пора, мой друг, пора...», «Когда для смертного умолкнет шумный день...», «Дар напрасный, дар случайный...» или даже юношеские его стихотворения «Я пережил свои желанья...», «Не спрашивай, зачем душой остылой...» - и вы увидите, что утверждения о пушкинском оптимизме сильно преувеличены.

- Честно говоря, предположив, что вы не пушкинианец, я менее всего думала о «Бэседере» или Юзе Алешковском. Насколько я знаю, «пушкинианство» (слово придумано не мной, конечно) – это эпикурейство, прославление всяческих радостей земного бытия. Ваша лирика звучит в иной тональности.

- В этом вы правы. У меня действительно много грустных стихов. Что делать, жизнь вообще трудна, в ней радостей много меньше, чем горестей. И если я, как уже сказано, с помощью стихов пытаюсь ее самому себе объяснить, то честное объяснение чаще всего получается грустным.

А кроме того, поэтический опыт - это опыт одиночества, как справедливо написала современная греческая поэтесса Деметра Христодолу. В одиночестве же люди редко веселятся.

- Говорят, что время, в которое мы живем, не позволяет думать о вечном. Нашли ли вы себе  место в этом времени и как себя в нем ощущаете? Вы служите поэзии или служение ей выбрало вас?  

- Думаю, что время, в которое мы живем, не хуже и не лучше любого другого времени. Представление о «сложности» времени настоящего чаще всего основывается на весьма приблизительном знании истории. Просто во все времена одни люди не думают о вечном, а другие думают, вот и все.   Искусство, собственно, и творится людьми второй  из упомянутых групп для людей той же группы. Поэт живет во всех временах если и не в силу точных исторических знаний, то в силу глубинного знания природы человека.

А вот чтобы ответить на вопрос, как я себя ощущаю во времени, в котором выпало жить, я был бы вынужден снова написать все те же стихи и поэмы, которые написал. Ибо честный ответ - в них. Я не служу поэзии, и служение, подозреваю, меня не выбирало. Попросту это образ жизни.

- Как вы полагаете, может ли русская литература за рубежом преспокойно обойтись без России, то есть основываться на ином этническом материале?

- Вопрос ваш очень хорош и допускает возможность некоторой мыслительной вольности. В ли самом деле, что такое литература? Это совокупность сочинений отдельных писателей. При этом не так уж важно, где конкретно проживает тот или  иной   пишущий   по-русски.   Ходасевич,   Набоков, Осоргин, В. Некрасов, А. Кузнецов, Бродский, Довлатов, Горенштейн и многие другие не стали хуже оттого, что им пришлось жить вне России. Не скажу, что сочинений, написанных по-русски, но на ином этническом материале, много, и все-таки они есть. Да они и раньше существовали - в советское время - и на достойном уровне, когда русские литераторы писали на материале Средней Азии (Морис Симашко), Прибалтики (Григорий Канович) и т.д. Так что вынужден повториться: главное, чтоб это была хорошая русская литература, а на каком материале - не столь существенно. Хотя и не вовсе безразлично.

- А кто из поэтов оказал на вас несомненное влияние? Чья традиция наиболее вам близка?

- Назову   только   два   имени,   хотя   влияний, конечно, было больше: Анисим Кронгауз и Владислав Ходасевич. Анисим Максимович Кронгауз, замечательный, трагичный по преимуществу, поэт и переводчик поэзии из разряда «точных мастеров» (термин Юрия Олеши в приложении к Г. Шенгели) – мой многолетний учитель в области поэзии, и не только поэзии. Фактически он сформировал меня и как поэта, и как личность.

Владислав Фелицианович Ходасевич - один из поэтических гениев русского серебряного века, уникальный, непостижимый поэт, ставший для меня на долгие годы - навсегда - образцом того типа поэта, каким мне хотелось бы быть.
Сегодня я вижу самую близкую мне поэтическую традицию на линии Пушкин - Ходасевич - Ахматова - Тарковский - Соколов.

- Что вы более всего любите и цените в поэзии и что вызывает в вас протест?

- Более всего ценю классическую стройность и точность стиха в сочетании с просторным звучанием; но, конечно, самое главное - свой голос, единственность построенного мира. Без этого вообще нет смысла  говорить о явлении поэтического творчества.

Наибольший протест у меня вызывает оригинальничание, то есть подмена истинной оригинальности наборов приемов, иногда довольно виртуозных, которые позволяют их авторам обратить на себя внимание людей, падких на сенсацию. Авторы же эти так или иначе ориентированы на рынок, то есть на скорый успех, закрепленный чаще всего материальным вознаграждением.

Печально, что в Израиле практически отсутствует серьезная литературная критика: ее роль взяли на себя журналисты, порой вовсе не владеющие этим инструментом.

И еще меня очень удручает утрата настоящего - интеллигентного и искушенного - читателя поэзии. Еще в двадцатые годы Мандельштам писал: «Поэтическая грамотность ни в коем случае не совпадает ни с грамотностью обычной, ни даже с литературной начитанностью. Если литературная неграмотность в России велика, то поэтическая неграмотность чудовищна... Слово, рожденное в глубочайших недрах речевого сознания, обслуживает глухонемых и косноязычных, кретинов и дегенератов слова».

Боюсь, что эти резкие слова отражают реальную ситуацию и сегодня, и не только в России.

- Говорят, что израильская русскоязычная литература отдает провинциальностью (даже при обилии талантов). Как вы думаете, не является ли это ценой, платой за внезапно обретенную свободу?

- В любой литературе есть пишущие на провинциальном уровне, но литература за них не в ответе. Скажем, пока Габриэль Гарсиа Маркес не стал всемирно знаменитым, о колумбийской литературе тоже кто-то мог бы сказать, что она отдает провинциальностью. Но ведь достаточно одного Маркеса, чтобы данное суждение стало несправедливым!

В Израиле не один десяток русскоязычных прозаиков, поэтов и литературоведов, которые уже написали и еще напишут талантливые, умные, неординарные произведения. Кто возьмет на себя смелость предсказать их судьбу? Ведь если среди них есть хотя бы один и хотя бы потенциально на уровне Маркеса (здесь можно поставить любое другое значительное имя), то такая литература уже не провинциальна.

Снова повторю; не нужно так уж сильно заботиться по поводу табели о рангах как в отношении отдельных авторов, так и в отношении самой литературы. Нужно просто стараться хорошо писать. Как сказал Бродский, у поэта перед обществом есть только одна обязанность: писать хорошо, причем обязанность эта - по отношению к языку. И пусть время расставляет свои оценки.

(Газета «Время», приложение «Калейдоскоп», ноябрь 1998 г.)

КОРОТКО ОБ АВТОРЕ. Зоя Капустина - филолог, журналист, автор многочисленных публикаций в израильских журналах и газетах.