Любовь Хазан   
 
ИНТЕРВЬЮ С НАУМОМ БАСОВСКИМ

для сборника Союза русскоязычных писателей ИЗРАИЛЯ (СРПИ)

о лауреатах премий Союза

 

1.  – Когда узнаёшь, что человек родился в 1937 году, глупо удивляешься: неужели в это страшное время люди могли любить, играть свадьбы, быть счастливыми? Одни авторы мемуаров говорят, что знали о зверствах НКВД и на случай ареста спали в одежде, другие – что ни о чем не догадывались и были потрясены хрущевскими разоблачениями. Как ваши близкие или близкие друзей вспоминали тот год?

 

По понятным причинам, я лично ничего не могу помнить о годе моего рождения, да и воспоминания близких тоже смутно сохранились. Тогда не было принято подробно рассказывать детям о том, что пережили взрослые. Но одно воспоминание всё-таки есть – это воспоминание моей мамы. Отец об этом рассказать мне не мог, поскольку в 1943 году он погиб на фронте под Смоленском. А в 1937-м он был просто портным-закройщиком и работал на швейной фабрике. Однажды ночью за ним пришли; было это до моего рождения или после – не знаю. В НКВД продержали 3 дня, а на 4-й день выпустили, после единственного допроса: – Басовский Исаак Львович? – Да. – 1905 года рождения? – Да. – Вы директор такого-то завода? – Нет. – Как так? – Не знаю, я не директор, я портной. – Ладно, мы разберёмся. Потом выяснилось, что, оказывается, в Киеве одновременно проживал папин полный тёзка и ровесник, но директор завода. Папу отпустили и больше не трогали.

 

А вот что вспомнилось по ассоциации. Когда я уже был студентом, случилось мне лежать в больнице. Соседом по палате был человек много старше меня, как сейчас помню его фамилию – Тверской, а вот имя-отчество забыл. И этот Тверской мне рассказал, что в 1937 году жил он в Казахстане и был арестован. Сосед по камере, малограмотный казах, рассказал ему о допросе: - Ты тракторист? - Нет, я чабан. – Ты тракторист? – Нет, я чабан… После чего бьют, чтобы признался. А фактически его спрашивали: - Ты троцкист? – а он и слова-то такого не знал. Это я к тому, как советские люди жили в 37-м…

 

 

2. – Ваша первая родина – славный город Егупец, воспетый достославным классиком еврейской литературы. В интервью Марку Львовскому вы рассказали, что являетесь дальним родственником Шолом-Алейхема. Но поскольку увязали родство с ним через Перчика, персонажа «Тевье-молочника», то это надо понимать как шутку, а жаль…

 

Нет, это не шутка, хотя документального подтверждения у меня нет. А рассказывал мне о дальнем родстве с классиком родной брат моей бабушки Абрам Наумович Перчик, он-то и упомянул, что Шолом-Алейхем назвал своего персонажа Перчиком в честь кого-то из их семьи, с кем писатель общался и кого очень уважал. Понятно, что и девичья фамилия моей бабушки Сары – Перчик. В молодости мне не приходило в голову поинтересоваться этим более подробно, а потом и спрашивать стало некого…

 

А почему не приходило в голову? Да вот хотя и косвенное, но объяснение. В каком-то далёком году на стене углового дома на улице Красноармейской рядом с Бессарабским рынком появилась мемориальная доска, на которой по-украински было написано: «В цьому будинку жив і працював видатний єврейський письменник Шолом-Алейхем». Через какое-то время доска была заменена на другую, где было написано то же самое, только слово «єврейський» исчезло…

 

 

3. – «Был погром почти что век назад смертью деда славно подытожен…» Может быть, эти строки более биографичны?

 

Эти строки полностью биографичны. Я только что упомянул свою бабушку Сару Наумовну Перчик. Так вот, она очень рано вышла замуж за молодого раввина по фамилии Цейтлин, а звали его Мордехай.  У них родились сын и дочь (будущая моя мама), а вторую дочь бабушка родила уже после того самого злополучного погрома, в котором погибли её муж и сын. Я всю эту горькую историю рассказал в стихотворении «Попытка родословной». Можно было бы здесь его привести, но оно достаточно протяжённое. Однако не могу отказать себе в ностальгическом удовольствии и даю две последних строфы:

 

…Но вот, доживший до густых седин,

я всё ещё, как юноша, мечтаю,

что приезжаю и брожу один

по улочкам недлинным, но бездонным,

и жизнь моя, из разных половин,

становится единая, литая,

и захожу в молочный магазин

с невесть откуда взявшимся бидоном.

 

И говорю: – Налейте молока, –

кладя на мрамор давние копейки, –

была моя дорога далека;

теперь попью, в затишке отдыхая.

И тут лицо изменится слегка

у продавщицы, пожилой еврейки,

и я услышу шёпот у виска:

– А вы не внук ли ребе Мордехая?

 

 

4. – У вас есть потрясающая «Баллада о чёрном пальто». Невостребованное, это пальто пылится на вешалке, но мальчику кажется, будто в нём кто-то есть, он боится его,

«и в некий мрачный день, отмеченный пургой,

Я оглушил пальто тяжёлой кочергой.

И тут из полутьмы мучительной моей

Раздался мрачный стон:

                                             – Ой, идн, тит мир вэй!..» («Ой, люди, мне больно!»)

Это закричало пальто погибшего на войне отца?

 

Нет, конечно. Пальто погибшего на войне отца не могло висеть на вешалке после войны хотя бы просто потому, что дом, где мы жили до войны, полностью сгорел, и в  послевоенном коммунальном жилище практически ничего не было из прежней жизни. Но история с велосипедом, сломанным пальцем, гипсом и непонятным страхом – совершенно реальна, и в этой балладе мне хотелось передать сложное, может быть, мистическое предощущение того, к чему детское сознание ещё не было готово. Речь идёт о моём еврействе, которого в детские годы (да и не только в детские!) я почти стыдился, а потом осознал его, принял и даже временами горжусь. Хочу надеяться (судя по Вашей реакции), что это предощущение, это таинство в балладе прочитывается внятно.

 

 

5. – Из-за школьной парты вы встали с серебряной медалью. Почему не с золотой? Спрашиваю, потому что в моём классе безукоризненному ученику-еврею намеренно снизили балл и лишили «золота».

 

Собственно, Вы в своем вопросе уже и дали ответ. Я действительно, как тогда говорили, «шёл на золотую», но получил четвёрку на выпускном письменном экзамене по русской литературе: в тексте сочинения в районо обнаружили «лишнюю» запятую, которую в школе при проверке как-то так не заметили… Что тут говорить? Это было в таком далёком 1954 году, и в это же время Первого секретаря ЦК КПУ товарища Мельникова (видите, до сих пор помню!) сняли с должности с формулировкой «за грубое искривление ленинско-сталинской национальной политики» - так сейчас написано в Википедии. То есть «наверху» уже какие-то изменения происходили, а «внизу», на уровне города или района, всё ещё было, как при великом вожде. Но подозреваю, что и «наверху» довольно быстро вернулись к привычным рычагам управления.

 

 

6. После пединститута вы вернулись в класс, только в сельский. Как молодому еврейскому учителю работалось в такой школе?

 

Хороший вопрос! Не скажу, что я так уж рвался в сельскую школу. Но снова приходится говорить о том же самом… При выпускном распределении я, обладатель диплома с отличием (т. наз. красного диплома) оказался во второй половине списка, хотя все остальные отличники список возглавляли. Я пошёл к секретарю парткома нашего института, с которым у меня были вполне нормальные человеческие отношения – я несколько лет был членом институтского комитета ВЛКСМ и неоднократно с ним поэтому общался. И спросил его: «Почему в этом списке Алла Д. – шестая, а я 58-й?» И он, глядя мне в глаза, честно ответил: «Потому что она белая, а ты негр».

 

И дали мне распределение в такой район вверх по Десне, куда летом можно было добраться только по воде, а зимой – и того проще, только на самолёте. А у меня с военного времени больные ноги и необходимость быть к медицине поближе… Короче говоря, после разных бюрократических мытарств удалось получить место поближе к Киеву, в Бориспольском районе.

 

Зато это назначение искупило все предыдущие неприятности. Это была школа-восьмилетка, плохо укомплектованная и совершенно не оборудованная (хотя и близкая к столице!), и я там преподавал физику, математику, химию, черчение и ручной труд, а кроме того был классным руководителем 6-го (последовательно 7-го и 8-го) класса, а кроме того, преподавал физику и математику в 9-м вечернем классе, а кроме того вёл физический кружок, где мы с ребятами изготовляли приборы для демонстраций на уроках физики. И в результате наш кружок занял первое место в областном конкурсе. А ещё построили школьный радиоузел. Следовательно, отношение ко мне было самое замечательное, как со стороны дирекции школы, так и со стороны учеников, да и со стороны семьи, где я снимал жильё.

Моё еврейство, похоже, там никому не мешало, поскольку мой украинский был ничем не хуже, чем у местного населения, а на что-то особенное по отношению к себе я не претендовал. Во всяком случае, когда через три года я оттуда уезжал, девочки, мои выпускницы, плакали у меня на плече…

 

 

7. – Стихи писали, когда ученики корпели над контрольными?

 

Если говорить совсем честно, то стихи в то время писались, но не занимали главенствующего места в моём сознании. Писал я немного, и эти опусы остались сейчас только в моём архиве, да и то далеко не все. Но…

 

В районной газете (напоминаю, это Бориспольский район Киевской области) вдруг был объявлен литературный конкурс. Я, по глупости или наивности, послал туда два стихотворения и, к моему глубокому изумлению, занял 3-е место. Мне рассказывал потом член редколлегии газеты, тоже молодой поэт, мой ровесник, что я мог получить и 1-е место, но стихи-то были на русском, и секретарь райкома КПУ по идеологии сказал: «Живе на Україні, а пише російські вірші, рідної мови не знає». И это было решение жюри…

 

Ученики мои о моих литературных опытах и не догадывались, а контрольные я проводил по своей методике – каждый ученик получал СВОЙ вариант, так что никто ни у кого списывать не мог, зато вопросы мне разрешалось задавать сколько угодно, так что на контрольных не до стихов было.

 

 

8. К киевскому педагогическому образованию вы прибавили еще одно – московское высшее техническое, из чего делаю вывод, что тогда, наверное, не верили в своё поэтическое призвание. Как всё-таки поэзия призвала?

 

Мне кажется, что всё было довольно просто. В 1962 году я женился на москвичке, в связи с этим переехал в Москву, а работать в школе уже не очень хотелось: мне казалось, что на этом поприще, если пользоваться громкими словами, я себя исчерпал. Но семейному человеку нужно зарабатывать на жизнь, а поэзией сильно не заработаешь, если, конечно, не встраиваться в систему.

 

В силу случайных обстоятельств мне удалось устроиться на работу в так называемый «почтовый ящик», то есть секретный институт, в лабораторию, разрабатывавшую ультразвуковые приборы. Случайные обстоятельства – что у меня в Киевском пединституте была курсовая работа по ультразвуку, а «ящик» в это время остро нуждался в специалистах этого направления. Но взяли меня только на должность и. о. инженера и с условием, что я должен получить высшее техническое образование. А при «ящике» был филиал Всесоюзного заочного энергетического института. Я туда поступил и через несколько лет получил свой второй диплом.

 

Поэтическое призвание? Судьбе было угодно, чтобы добрые люди свели меня с настоящим профессиональным поэтом. Всё-таки Москва – не украинское село, возможностей для проявления судьбы побольше… Этот поэт, Анисим Максимович Кронгауз, человек, который всю мою жизнь перевернул и которого я считаю своим Учителем (именно так, с большой буквы!), прочитал небольшую подборку моих стихов – и пригласил к себе домой для беседы. Я приехал. Он показал мне мою подборку, густо разрисованную красными чернилами, и сказал, что есть тут одно стихотворение (одно!!!), из которого что-то может получиться, если над ним поработать. Я поработал, и оно стало впоследствии – через 11 лет! – моей первой официальной публикацией. В газете «Московский комсомолец».

 

А между первым приходом к Кронгаузу и этим событием – была просто школа. Школа поэтического мастерства длиной в 10 лет. Не скажу, что ежедневная, но долгая и серьёзная. Вот так поэзия и призвала.

 

 

9. – Своими поэтическими учителями вы считаете поэтов-фронтовиков Анисима Кронгауза и Александра Ревича. О Кронгаузе можно понять хотя бы из этих строк:

 

«Мы все себе кажемся больше

И великодушней, чем есть.

И все мы бессмертны (о, боже!)

И падки при этом на лесть…»

 

О Ревиче из этих, например:

 

Говорящий посреди пустыни,

вспоминай, что ты не одинок,

что вокруг пространство в дымке синей,

что пространство стелется у ног,

что незримый Дух в пустыне этой

Богом дан тебе в поводыри,

Даже не услышанный, не сетуй,

Говори в пространство, говори.

 

Оба остались очень довольны результатом общения с вами и высоко оценивали ваше творчество. Какие их уроки, кроме только что процитированных, запомнились вам?

 

О Кронгаузе я уже начал говорить в предыдущем ответе и мог бы рассказывать ещё очень долго. Прекрасный, но, сожалению, мало оценённый поэт, он был, в самую первую очередь, умным, мужественным и высоко нравственным человеком. Какой он поэт, показывает, по моему мнению, ну хотя бы вот это стихотворение, от которого таким током бьёт жизненная трагедия:

 

ГОСПИТАЛЬНАЯ ПЕСНЯ

 

Человеку без руки легче живётся –

Не надо стричь ногти на двух руках.

Человеку без ноги легче живётся –

Не надо ставить набойки на двух башмаках.

 

Один не видит моря и солнца,

Другому не слышен плач и смех.

Но нам легче живётся, легче живётся,

Легче всех!

 

Мы маршировали меж адом и раем,

Грызли кору, попивали пивко...

А час придёт – и жизнь потеряем.

Вот тогда-то и станет совсем легко.

 

Анисим Максимович ушёл из жизни в 1988 году, немного не дожив до выхода моей первой книги «Письмо заказное» в издательстве «Советский писатель». Думаю, что он был бы ею доволен, потому что я старался свято выполнять его главный завет: «Кладя руку на библию поэзии, я говорю: Правда, одна только правда и ничего, кроме правды!»

 

Александр Михайлович Ревич, замечательный поэт и выдающийся переводчик поэзии (удостоенный Государственной премии России за перевод французского средневекового эпоса),  был другом Кронгауза, и я послал ему один из авторских экземпляров моей первой книги. Его письменный отклик на неё, скажу без преувеличения, ошеломил меня: это был отклик умного, тонкого, неравнодушного и по сути душевно родственного человека – того самого искушённого читателя, о котором мечтает каждый пишущий. А лично-то мы были едва знакомы! Не знаю, как сложились бы наши отношения, если бы мы продолжали жить в Москве; московская литературная среда бывает иногда весьма замысловата… Но мы уже собрались уезжать в Израиль. Зашли к Ревичу попрощаться… и подружились на всю оставшуюся (его) жизнь! Во всяком случае, в течение всех лет, что мы живём в Израиле, не было у меня более заинтересованного, умного и столь сердечно распахнутого собеседника, как Ревич. А ведь это было общение только по переписке и по телефону!

 

Уроки Ревича? Их не очень просто сформулировать, но главный, наверное, это отношение к поэзии как к служению. Служению своему призванию, людям и Богу. Может быть, это звучит несколько пафосно, но если относиться к словам серьёзно, то в этом завете – весь Ревич. Он умер в 2012 году, а отзвук бесед с ним и ныне живёт во мне. Замечательный был человек! Очень его не хватает…

 

 

10. – Большую долю своих стихов вы посвятили кому-то с инициалом «В». Чьё имя скрывается под этой буквой?

 

Секрета тут нет. Это моя вторая (а по сути единственная) жена Валя, Валентина Давидовна, первоклассный знаток и первоклассный же преподаватель английского языка. Мы женаты уже более 40 лет, и я совершенно не представляю себе другой жизни, кроме той, что была и есть у нас с ней. Не стану ничего говорить о её уме, образованности, доброте, красоте и т.д. – это всё очень личное и не для посторонних глаз и ушей. Но одно сказать должен: она – мой самый первый и самый нужный, а иногда и единственный  читатель, и без её одобрения ни один мой опус не выходит за пределы моего  рабочего стола. И многие из стихотворений с инициалом «В» ей посвящены не только из-за моих к ней чувств, но и потому, что она, и только она, способна понять абсолютно всё, что в это стихотворение заложено.

 

 

11. До репатриации в 92-м у вас было всё или почти всё из стандартного набора советского итээра или эмэнэса – хорошая работа в Москве, научные публикации и изобретения, любимая и любящая жена, устроенное жильё. Больше того: вас публиковали в ведущих литературных журналах, среди них «Новый мир», «Юность», «Нева», вышел сборник в «Советском писателе»… Любой обзавидуется. Что согнало с насиженного места?

 

В одном старом, но хорошем советском фильме главный герой, после многолетних неудач в решении важного для него вопроса, попадает, наконец, на приём к секретарю ЦК. Тот звонит министру финансов или кому-то ещё такого же ранга – и вопрос решён! Герой говорит: – Я столько лет бился, а тут всего один телефонный звонок… А секретарь ЦК ему отвечает: – Э, мой дорогой, телефонный звонок тоже должен созреть!..

 

К чему это я? А к тому, что наше решение тоже должно было созреть. Сработало всё – и полвека жизни в СССР со всеми её советскими прелестями (о многом я уже сказал, отвечая на предыдущие вопросы), и перестройка, когда лавиной пошла ранее недоступная информация, и массовый исход евреев, происходивший в это время. И в какой-то момент мы с Валей обнаружили вокруг себя вакуум – многие люди, которые составляли среду нашего общения, уехали. Или собирались уезжать. В том числе собрались уезжать очень близкие друзья, семья замечательных художников – Эла Биншток и Олег Кротков. Это, видимо, и была последняя капля. Мы оказались в состоянии экзистенционального тупика. В одном из моих стихотворений есть такая строчка: «жизнь не про́жил, а изжил». Именно так это всё и ощущалось.

 

Да, мы в чём-то пожертвовали бытом, зато сохранили своё бытие – по крайней мере, внутреннее. Это было, не побоюсь сказать, самое кардинальное жизненное решение, которым я и сейчас горжусь.

 

 

12. – Вячеслав Иванов, покинув Россию и осев в Ватикане, сказал: «Я впервые начинаю дышать двумя лёгкими» У вас было похожее чувство после переезда в Израиль?

 

Было и есть с несомненностью. И не только в метафорическом смысле, но и буквально. Дело в том, что в решении уезжать был и такой личный, специфический момент: на радиационных испытаниях аппаратуры в упоминавшемся «почтовом ящике» я подхватил тяжёлую астму, в конце 80-х она совсем взяла меня за горло, и один хороший врач-консультант посоветовал сменить Москву «на какое-нибудь место с сухим и жарким климатом». Ну, вот и сменили… Климат жаркий, хотя и не сухой на побережье Средиземного, и астма затихла.

 

А что касается того дыхания, о котором говорит Вячеслав Иванов, то тут и сравнивать нечего. Та свобода самовыражения в стихах, которая в Советском Союзе встречала всевозможные препятствия (даже и в годы перестройки), здесь, в Израиле, смогла наконец реализоваться в самой полной мере. Я писал то, что хотел писать, и всё это беспрепятственно и практически сразу шло в печать. У меня сложились очень близкие отношения с израильскими журналами «Алеф», «22», с «Иерусалимским журналом», с газетной периодикой. И когда мы с Валей «созрели» до решения выпустить в свет первую книгу на земле Израиля, я не должен был ни у кого спрашивать дозволения, вопрос был чисто денежный – как выделить из семейного бюджета нужную сумму. Сборник «Свободный стих» вышел в 1997 году и через год получил премию Союза писателей Израиля.

 

 

13. – Для писателя еврейского происхождения участие в жизни русской литературы на её родине было, мягко говоря, затруднено, но вот после эйфории от лёгкости опубликования первой эмигрантской, второй и даже десятой книги вдруг приходит осознание выпадения из литературного процесса. Простенько говоря, ни там, ни здесь твоё свободное, наконец, слово не то что «не делает погоды», но не привлекает внимания тех, для кого ты пишешь, в чьём отклике нуждаешься. Неспроста же, сидя в берлинском ресторане и глядя в окно на чужие трамваи, Ходасевич написал:

...И, проникая в жизнь чужую,

Вдруг с отвращеньем узнаю

Отрубленную, неживую
Ночную голову мою.

 

Напоминает голову Берлиоза… У вас не возникало чувства, сходного с тем, какое посетило Ходасевича в эмиграции?

 

Прежде всего, отдельное спасибо за появление в этом тексте Ходасевича. Владислав Ходасевич – мой самый любимый поэт, творчество которого вот уже много десятилетий – мой постоянный ориентир. Могу сказать и по-иному: это для меня идеал поэта.

 

Но такого чувства, которое отразил Ходасевич, у меня даже и отдалённо не было. Видимо, так совпало время (в расширительном понимании этого слова), что и сам так называемый «литературный процесс» в эти годы претерпел очень существенную трансформацию.

Ходасевич был полностью отрезан от Советской России, а Европа мало нуждалась в литературе русской эмиграции. Для меня же постсоветская Россия отрезана не была, и мои сочинения там довольно регулярно появлялись в периодике (например, в журнале «Дружба народов»). Книги, издаваемые в Израиле, тоже спокойно туда доходили. Так что полного отрыва не было. Более того, я был совершенно потрясён, когда однажды прочитал в большом интервью крупного знатока поэзии, поэта, переводчика и издателя Евгения Витковского, что, дескать, Наум Басовский – один из лучших современных русских поэтов. Мне было вообще непонятно, откуда он меня знает. (Уже после этого я с Витковским познакомился по переписке, и он стал инициатором издания в России моего фактически первого избранного – большой, в 650 страниц, книги «Анфилада»).

 

А с развитием Интернета печатный «литературный процесс» так скукожился, что сейчас уже, как мне представляется, мало на что влияет… Раньше худо-бедно, даже с учётом давления коммунистической идеологии, всё же существовала некая писательская и читательская среда, оценки которой принимались если и не совсем по гамбургскому счёту, то близко к нему. Потом всем «процессом» завладел рынок, и сам процесс стал больше походить на ярмарку, где побеждает тот, кто громче зазывает. Но и цена-то на ярмарке – красная – на один день. Всё сиюминутно. Даже самого понятия литературы больше не существует – его заменили проекты.

 

И в этом мутном потоке постепенно исчезла главная функция Книги как явления культуры, а следом, или ещё раньше, исчез и сам Читатель книг. Сегодня, чтобы убедиться в этом, достаточно час-другой пошуровать в Интернете. Боже мой, что пишут и как пишут! И, конечно, – как и должно было быть – самый жестокий урон понесла поэзия. Она, по-моему, уже вообще ни на что не влияет – ни там, ни тут.

 

 

14. – Много лет вы были в переписке с профессором, замечательным историком, философом, филологом Георгием Кнабе. Он первый написал вам, восхитившись вашим сборником «Свободный стих»… В одном из писем он после предварительной дискуссии с вами задал такой вопрос: «Идущее из еврейской среды нарастающее ожесточенное разоблачение таких людей, как Исайя Вейнберг, Рубинштейн, Мандельштам, Пастернак, Самойлов, Бродский, за  "предание корней", которых в душе и в голове у них никогда не было, мне не может быть ни понятно, ни близко. Неужели оно может быть близко и понятно Вам?" То есть спрашивал о вашей культурной самоидентификации. Что бы вы сегодня ответили на поставленный им вопрос?

 

Поскольку этот вопрос обдуман мной неоднократно и в разных жизненных ситуациях, я ответил бы на него сегодня ровно так же, как и в ответном письме Георгию Степановичу Кнабе 18 лет назад: «Прожив 54 года в ином национальном окружении, я никогда, ни на один день не переставал чувствовать какую-то свою чужеродность – вначале неосознанно, а затем и вполне сознательно. 10 лет в Израиле, при всех многочисленных факторах несхожести – от языка и традиций до ментальности израильтян – выходцев из разных стран мира, всё же позволяют мне твёрдо сказать, что только здесь я почувствовал себя своим среди прочих жителей. И сформулировал тезис, который никому не навязываю, но для себя считаю важным: лучше всего, если народы мира будут жить каждый в своём доме и ходить друг к другу в гости. С цветами и вином…»

У меня есть и другой ответ – в стихотворении 1995 года:

 

*   *   *  

История – дух, ощущение лада,

где всё уложилось, как надо, –

не как мы мечтали, не как мы хотели,

а как получилось на деле.

 

И в этом ладу, в этом мощном потоке

фрагменты круты и жестоки:

убийства и войны, наветы и казни,

века нищеты и боязни.

 

История – дух, голограмма, и кроме

несчастий увидишь в объёме

другие фрагменты, другие примеры –

столетья упорства и веры.

 

Но всё это было не с нами, а с ними –

с людьми совершенно иными.

Мы были плодами не здешнего сада,

не этого духа и лада.

 

Тогда не пойму, из какого же праха

растёт во мне семя Танаха;

в характере, в стиле, в укладе – откуда

дотошная вязкость Талмуда?

 

Не падкий на блага, на славу не падкий,

я льщу себя просто догадкой:

я там был приёмыш, а здесь я наследник,

пусть даже из самых последних...

 

Раньше я, бывало, говорил отвечая на подобные вопросы: «Я русский поэт с еврейской судьбой». Сейчас я бы изменил эту формулировку таким образом: «Я рад, что моя литературная судьба соединилась с жизненной».

 

 

15. Не удержусь, чтобы не процитировать ваше удивительное по красоте стихотворение целиком, потому что из него нельзя изъять ни строки:

 

Пройти от остановки по жаре

под солнцем раскаленно-монотонным

под гнетом бестелесно-многотонным

трехдневного хамсина в сентябре.

Дойти. Из холодильника извлечь

в момент запотевающую банку.

Попить пивка. Попасться на приманку:

на час, чтобы прийти в себя, прилечь

 

и провалиться в сон или не сон

в разлом времен, в исход почти летальный

себя увидеть в кухне коммунальной

и знать, что дом до окон занесен,

что длится бесконечная зима,

которая ни в чем не виновата,

а просто нет отсюда мне возврата,

и нужно жить и не сойти с ума,

и выйти с непокрытой головой

во тьму и снег совсем не для забавы,

и, сдерживая сжатыми зубами

из подсознанья восходящий вой,

увидеть стайку ледяных осин,

услышать на углу трезвон трамвая,

 

внезапно всплыть и, глаз не открывая,

пробормотать: как хорошо хамсин!..

 

Как репатриант со стажем скажите, пожалуйста, когда вас покинула ностальгия? И покинула ли?

 

Спасибо за высокую оценку этого стихотворения; оно и вправду представляется мне удачей. Но это не ностальгия, а нечто, прямо ей противоположное. Ностальгии не чувствовал никогда и, надеюсь, что уже и не почувствую. О чём ностальгировать? О долгих годах коммунистического рабства? Да, в Израиле временами трудно, очень трудно. Да, в Израиле многое очень-очень далеко от моего представления об идеале. Но это нормальная жизнь. Нигде не написано, что жизнь должна быть лёгкой. Но она нормальная. Человеческая.

 

 

16. – Ещё в 2004 году у вас вышла в свет книга «Об осени духа и слова». Вы продолжаете писать стихи? Если да, тогда, может быть, нет осени, а есть одна весна?

 

Да, я продолжаю писать стихи и после 2004 года выпустил в свет еще несколько книг, надеюсь, неплохих. Вот просто их перечень:

 

«Не смолк ни один мотив» (2007),

«Анфилада» (2008),

«Из ТАНАХА. Стихотворные переложения» (2008),

«Возвращается эхо» (2009),

«Контрапункт» (2010),

«Пустынник» (2011),

«Камни и миражи» (2014).

 

А в 2017 году, в связи с юбилеем автора и 25-летием его жизни в Израиле, вышел двухтомник «Избранное»: в 1-м томе собраны лучшие произведения из книг, ранее вышедших в Израиле, во 2-м томе - стихотворения и поэмы 2014-2017 гг., а также некоторые стихотворные переложения из ТАНАХа. По понятным причинам, этот двухтомник издан огромным тиражом – аж …20 экземпляров, зато могу без ложной скромности сказать, что в нём нет ни одного текста, за который мне было бы стыдно.

Жизнь очень интенсивна, и время проводит свой отбор иногда быстрее, чем хотелось бы. Например, я мог бы здесь немного порассуждать о том, что осталось, так сказать, «за бортом» моих книжных публикаций. В моём компьютере одних только поэм – 66, баллад – 110, новые переложения из ТАНАХА; уже этого хватило бы ещё на 2-3 книги, несмотря на то, что 23 поэмы изданы – вошли в сборник «Контрапункт». А общее количество стихотворных текстов перевалило за 3400… Нужно ли всё это печатать? По-видимому, нет. Что-то уже напечатано, что-то, несомненно, устарело или утратило тот накал, который был, когда текст создавался. Но самое главное – время ушло. Мир необратимо изменился. Истинных читателей поэзии всегда было мало, сейчас, мне кажется, они совсем исчезли – или их число исчезающе мало.

 

Помните, у Рэя Брэдбери в «451 по Фаренгейту» было горькое пророчество о том, что в городах книги жгут, но некоторые люди, которые ощущают себя носителями культуры и хранителями её, ушли в леса, и каждый из ушедших помнит наизусть хотя бы одну книгу? Вот и сейчас люди, которые ещё пытаются сочинить настоящую, не мусорную книгу, тоже разошлись… ну, не по лесам, так по домам, надеясь эту книгу сберечь. Для кого? «Бог сохраняет всё»!..

 

Вот и я, извините за некоторый пафос, ушёл в свой дом, живу анахоретом, свёл общение к минимуму – и пишу, пишу, пишу. Нет, конечно, это не весна – какая весна в мои-то годы! Но это, спасибо Всевышнему, исполнение давних и самых сокровенных желаний.

А вообще-то, если бы Вы спросили, что даёт мне опору, я бы в ответ привёл своё давнишнее и постоянное убеждение: можно печалиться о том, чего нет, а можно радоваться тому, что есть. Я – за второе.

 

 

 

Интервью брала Любовь Хазан – израильский и украинский журналист, писатель, автор книг «Виктор Некрасов. Арестованные страницы» (2014) и «Сага о рыцарях Бабьего Яра» (2018), лауреат премии СРПИ им. Виктора Некрасова

 

 


вверх | назад