Наум БАСОВСКИЙ

 

КАК ВСЁ НАЧАЛОСЬ?

 

 

А и в самом деле интересный вопрос: когда и как всё это началось? Когда и как сочинение стихов стало для меня и каждодневной потребностью, и – временами – тяжёлым трудом, и – много чаще – высочайшим наслаждением?

Трудно ответить однозначно. С одной стороны, стихотворные строчки сочинял я, по крайней мере, с 6-го или 7-го класса, писал в стенгазету так называемую сатиру, писал иной раз колючие эпиграммы на своих сверстников (и на учителей тоже!), переделывал под свои настроения популярные в те годы песенки… То есть какими-то формальными навыками версификации я, очевидно, овладел стихийно, в силу неосознанной любви к чтению стихов. А читал я их всегда, сколько себя помню, и читал (в отличие от большинства моих соучеников) с удовольствием. Не только Пушкина или Некрасова, толстые тома которых прочитал ещё до того возраста, когда это делается сознательно, но и современников – от Маяковского до Исаковского и от Суркова до Грибачёва. Но писать стихи по-настоящему!..

Это произошло поздно, мне было уже в ту пору 18 лет, и был я студентом-второкурсником физмат факультета Киевского педагогического института. И впервые серьёзно влюбился.

Тут, однако, требуется пояснительное отступление. Все десять лет средней школы были десятью годами мужской школы, таким было тогдашнее образование в большом городе. И сразу после этого – пединститут, где в группе на 25 человек было 6 парней и 19 девиц! Естественно, что голова пошла кругом после стольких лет удаленности от этого предмета! Нравились все – или почти все, ну уж если только внешний вид был очень не очень… И вот ко второму курсу одна из сокурсниц завладела моим сердцем. Но она об этом не знала: под страхом пытки я ни в чём таком ей бы не признался!

А летом у нас была обязательная педагогическая практика в пионерском лагере; несколько моих друзей и я выбрали для прохождения практики детский дом в Боярке под Киевом. Мы таким способом убивали сразу двух зайцев: это и пионерский лагерь по сути, и в то же время сложившийся, постоянный детский коллектив, и нам не без оснований казалось, что так работать интересней.

И вот лето, июнь месяц, тёплый звёздный вечер, мы (студенты-вожатые), уложив своих подопечных спать, сидим на крылечке нашего домика и беседуем. Запомнилась даже тема беседы – ХХ съезд и доклад Хрущева на нём, эта тема тогда очень и очень волновала нас. Потом все потихоньку разбрелись по койкам, а я почему-то решил ещё посидеть. Почему? Ощущал странное внутреннее волнение, было тихо-тихо, но мне казалось, что я слышу какую-то мелодию – нет, не мелодию в точном значении этого слова, но всё-таки определённо музыку, хотя я, наверное, не смог бы ни напеть её, ни, тем более, записать нотными значками – этой грамоты я не знал. Но хотелось её запомнить, а как? Я стал подбирать какие-то слова, вроде бы первые попавшиеся, чтобы запомнить хотя бы строчку. Как ни странно, это удалось, за первой строчкой последовала вторая – в рифму, третья…

Тут я вдруг осознал, что, во-первых, получается что-то вроде стихотворения, а во-вторых, ритм этой музыки очень напоминал медленный вальс, очень медленный, скорее даже вальс-бостон, под который мы тогда танцевали на студенческих вечеринках. А раз вальс, то возник зрительный образ той, с кем я именно этот вальс-бостон танцевал недавно (или пытался танцевать, поскольку мои таланты в этой сфере оставляли желать…) Вот тут-то всё и замкнулось! Слова пошли быстро, строчки следовали одна за другой так, словно я уже читал их когда-то и даже запомнил наизусть. И примерно минут через 20-30 стихотворение было закончено!

Я сидел оглушённый. Оно казалось мне прекрасным, особенно нравилось последнее четверостишие, которое помню до сих пор (всего стихотворения в памяти не осталось):

 

А краешек неба, что стал голубеть,

Чуть тронула алая краска.

Приходит рассвет. Я в мечтах о тебе,

Моя сероглазая сказка.

 

Вот привожу сейчас эти строки, и мне стыдно. Очень стыдно. Не за себя сегодняшнего – сегодня мне они и в страшном сне не привиделись бы! Мне стыдно за себя тогдашнего, наивного, глупого, неумелого, лопоухого. И дело вовсе не в предмете моей любви – дело молодое, чего не бывает в 18 лет! Но прочитанные к тому времени Пушкин и Лермонтов, Некрасов и Блок, Маяковский и Николай Тихонов, Николай Ушаков и Семён Кирсанов, Твардовский и Луговской могли бы чему-то научить – ну, хотя бы умению отличать  штампованные образы от истинных и пошлые ходы от естественных… Но на эти очень вроде бы простые представления о поэзии ушло у меня еще лет десять; впрочем, это уже другой разговор.

Свое первое стихотворение я не показывал никому и никогда. В силу жуткой стеснительности, которая  и сегодня еще жива во мне. Но и потому ещё, видимо, что интуитивно осознавал вопиющее его несовершенство. Так мне кажется сегодня.
А что касается предмета моей любви, вызвавшего к жизни это стихотворение, то уже осенью, на одном из торжественных вечеров в актовом зале, перехватив мой взгляд, товарищ по учёбе спросил: – Нравится? – Нравится, – ответил я. – А ты маму её видел? – Видел. – А теперь представь, что через двадцать лет она будет копией своей мамы…

Я представил, и на этом тогдашняя моя любовь кончилась.

А что же не кончилось? А вот что. С тех давних пор и по сей день практически каждое новое стихотворение начинается у меня с какой-то, явственной или не очень, но мелодии, музыки, которую я пытаюсь заполнить словами. Чаще всего, в начале почти случайными. И только потом, если удаётся это сделать, я начинаю медленно и смутно понимать, о чём же я пишу это стихотворение. А дальше – дело умения, опыта и, конечно, удачи. Но никогда я заранее не знаю, о чём буду писать.

 

Ноябрь 2016 г.