Наум БАСОВСКИЙ

ХРАНИТЕЛЬ ОГНЯ ГЕОРГИЙ ШЕНГЕЛИ

Субъективные заметки 

Дух литературы есть дух вечного взрыва и вечного обновления. В этих условиях сохранение литературной традиции есть не что иное, как наблюдение за тем, чтобы самые взрывы <…> не разрушали бы механизма. Таким образом, литературный консерватизм ничего общего не имеет с литературной реакцией. Его цель – вовсе не прекращение тех маленьких взрывов или революций, которыми литература движется, а как раз наоборот – сохранение тех условий, в которых такие взрывы могут происходить безостановочно, беспрепятственно и целесообразно. Литературный консерватор есть вечный поджигатель:  хранитель огня, а не его угаситель.

Владислав Ходасевич

 1.

Как пишутся стихи?

У каждого пишущего, без сомнения, есть свой ответ. У меня это происходит почти всегда так: внутри себя я начинаю слышать некую мелодию, иногда выраженную явно, иногда – смутно, но всегда это какой-то звук, который тревожит и выводит в слово. Я начинаю наугад подбирать слова – так, чтобы их сочетание каким-то образом «укладывалось» в мелодию. Иногда этого удаётся достичь сразу, иногда – только после долгих и не до конца осознаваемых поисков. Когда же этот первый шаг сделан, когда некое подобие стихотворной строки получилось, с более или менее угаданным ритмом (всего лучше – если удаётся выйти на определённый стихотворный размер), я почти наивно задумываюсь: что бы это могло означать? с чем в реальной жизни это может быть связано? Порой для того, чтобы дать самому себе более или менее внятный ответ, приходится как бы на ощупь искать продолжение первой «получившейся» строки; здесь вообще много иррационального. И самое непонятное – это инициация, то есть начало звучания: почему оно возникает? За редкими исключениями, не знаю.

Редкие же исключения относятся к тем случаям, когда свои стихи инициируются чужими, прочитанными только что или давно, на которые возник резонанс. Я глубочайшим образом убеждён, что поэзия – вообще искусство акустическое, и воздействие, которое испытывает читатель (слушатель) от звучания стиха, его ритмики, рифменных перекличек, других звуковых составляющих, начинается ещё до того, как указанный читатель или слушатель начнёт воспринимать заложенный в стихотворении смысл. Так вот, иногда акустический, а затем эмоциональный и смысловой резонанс от прочувствования стихов другого поэта рождает собственные стихи.

Так в разные годы появлялись у меня стихотворения, отличительным признаком которых становилась чужая строка, вынесенная в эпиграф. Был даже единичный случай, когда из двух строк Александра Вертинского родилась большая поэма Двойник. А несколько раз  моё переживание прочитанного воплощалось в целый стихотворный цикл. Так  1991 году возник цикл Перечитывая «Доктора Живаго» (здесь, конечно, было совместное воздействие стихов и прозы). Так  в 2000-м  и в 2001-м годах на свет явились циклы Эпиграфы из Ревича и Ямбы (по мотивам Владислава Ходасевича). Причём, если в первом случае каждое из 7 стихотворений, составивших цикл, «выросло» из конкретных строчек Александра Ревича, то во втором отзвуки и мотивы стихотворений Ходасевича   лишь «мерцали» в глубине моих стихов.

А в октябре 2003 года  написался цикл Вослед строке Шенгели, который здесь*) впервые предъявляется читателю. Его построение таково, что каждое моё стихотворение начинается со строки   Георгия Шенгели и продолжается в размере этой строки. Когда же все семь стихотворений были написаны, я усмотрел в них некий общий стержень, или подобие сюжета, и расположил их в цикле сообразно своему ощущению.

Но почему именно сейчас протянулась ниточка к Шенгели?

2.

Возвращаюсь мысленно в далёкий уже 1954-й год, когда я стал студентом физмата Киевского педагогического института. Едва ли не в первый месяц своего студенчества я наткнулся в библиотеке на тонкую пожелтевшую книжечку о  технике стихосложения; думаю, что у 17-летнего юноши интерес к этой сфере не слишком противоречит изучению физики и математики. Имя автора – Георгий Шенгели – мне тогда ничего не говорило. Названия за давностью лет не помню, но вряд ли это был Трактат о русском стихе, скорее – Практическое стиховедение, потому что очень уж легко она воспринималась. Я забрал книжку домой и не возвращал почти год, благо, никто и не требовал. Сильно подозреваю, что я был за долгие годы её единственным читателем, потому что некоторые страницы оказались неразрезанными.

Внимательное изучение небольшой брошюры в течение целого года дало свои плоды. Когда много лет спустя я проходил школу поэтического ученичества у Анисима Кронгауза, он несколько раз полушутя давал мне задания, которые в давние дни задавал в Литинституте своим студентам Илья Сельвинский; всякий раз их исполнение не составляло для меня особых трудностей. Говорю об этом, естественно, не для похвальбы, а только для констатации давнего и прочного знакомства с Шенгели – теоретиком стиха.

Потом, если не ошибаюсь, в конце 60-х довелось мне прочитать байроновского Дон Жуана в переводе Г.Шенгели. Скажу честно, что, отдавая должное масштабам этой переводческой работы, я был не очень впечатлён самим текстом. Возможно, повлияло уже сложившееся у меня в то время убеждение, что поэзия вообще не поддаётся переводу; но это отдельная тема, обсуждение которой увело бы сильно в сторону.

Что же касается оригинального поэтического творчества Шенгели, то, к стыду своему, я практически его не знал, за исключением нескольких случайных стихотворений. И продолжалось это до 1997 года, когда я жил уже в Израиле. В одном из телефонных разговоров мой добрый друг Александр Ревич сказал мне: – Здесь у нас вышел том Шенгели, подготовленный Вадимом Перельмутером, и это издание меняет всю историю русской поэзии ХХ века: великим придётся потесниться и впустить в свои ряды ещё одного замечательного поэта…

Через месяц-другой Иноходец Георгия Шенгели уже лежал на моём столе, и с того времени эта книга читается и перечитывается мною без преувеличения непрерывно. Попробую объяснить, почему это произошло.

 3.

Так сложилось, что во второй половине ХХ века русская поэзия стала полем противоборства между сторонниками классического стиха, с одной стороны, и представителями концептуализма, постмодернизма и всяких прочих –измов. По этим вопросам исписаны горы бумаги, сломано множество копий, с каждой стороны в дело вовлечены академики и профессора от литературы, как российские, так и иноземные. То, глядишь, высокой поэзией объявляются иронически-пародийные тексты, лучшее место для которых – страничка юмора в газете. То читателя убеждают, что он, дескать, тёмен, если не способен восхищаться конструкциями, ведущими свою генеалогию от знаменитых дыр, бул, щил. То стихи классиков подвергают «спрессовыванию» с целью извлечения сухого остатка смысла и утверждают затем, что всё остальное в этих классических текстах – не более чем ненужные украшения…  Любому человеку, имеющему отношение к созданию поэтических текстов, приходится рано или поздно определиться: с кем ты?

Не пытаюсь делать секрета из своих убеждений. По своему мироощущению и мировосприятию я прирождённый «классицист». Мне представляется, что русский классический стих, при всех идеологических издержках советской эпохи, настолько ещё не исчерпал своих выразительных возможностей, что внедрение в практику стихосложения постмодернистских изысков вызывает только горестное недоумение. А что ещё может вызвать опус наподобие такого вот: 

Есть любители разгадывать ребусы,  я не из их числа. И не я один. Вот реакция Иосифа Бродского; с замечательной иронией высказался он по поводу автора только что приведенного текста, одного из лидеров российского поэтического авангарда: «...я совершенно не понимаю, почему он пишет по-русски, он может писать по-немецки, на суахили, там не связано это ни с какой дисциплиной...»

Но даже тогда, когда твои убеждения тверды, случается, что всё-таки прогибаешься под напором высоколобых авторитетов, серьёзно и глубокомысленно рассуждающих о том, что поэзия, дескать, никакого отношения к духовной жизни человека не имеет. Это, говорят они, всего лишь одна из форм интеллектуальной игры, а игра, как известно, ведётся по тем правилам, которые игроки сами для себя установили. Возразить трудно: если это действительно только игра, то имеют право. Поневоле ищешь опоры в творчестве и высказываниях мастеров прошлого и настоящего, которые тебе представляются авторитетными. Таким мастером, обладателем высокой профессиональной дисциплины, рыцарем классической поэзии без страха и упрёка, хранителем её огня предстал передо мной Георгий Шенгели.

С удивлением и одновременно с радостью я обнаружил, что при всём различии наших поэтических почерков Шенгели очень мне родственен в основах подхода к созданию стихотворного текста. Его ритмические ходы всегда выверены, рифмы (если это не белый стих) точны и неординарны, звучание стиха выразительно, но не нарочито, содержание не затуманивается преднамеренно, чтобы создать иллюзию бездонной глубины, которая на деле частенько оборачивается очередным новым платьем короля. Как точно заметил М.Гаспаров, поэт проясняет мир – в этом его настоящее призвание, по крайней мере, для Шенгели. При этом Шенгели избегает политических банальностей, на которые были так падки многие очень популярные и вовсе не бесталанные советские поэты. Его реакция на злободневность, если таковая  имеет место, всегда пропущена не только через себя, через своё существо, но и через историческое видение истинно культурного человека, который ощущает себя своим и в древней Элладе, и в средневековой Византии. Этим я вовсе не хочу сказать, что, мол, смотрите – и я такой.   Но быть честным в своей поэзии, писать не для рыночного успеха, а для того, чтобы попытаться разобраться в себе и в окружающей действительности, надеясь на резонанс в душе предполагаемого читателя, – вот кредо, которому я стараюсь быть верным, как был ему верен Георгий Шенгели.

Мне очень близок  Шенгели и тогда, когда он, анализируя поэзию Маяковского, безусловно, гениально одарённого поэта, называет её поэзией люмпен-мещанства, а революцию в поэзии, произведенную Маяковским, – анти-культурной революцией. Но анти-культурная революция, как справедливо пишет В.Перельмутер во вступительной статье к Иноходцу, не может не быть анти-человеческой, какие бы замечательные задачи и цели она ни провозглашала, как бы красноречивы ни были её глашатаи. Не побоюсь продолжить эту мысль, связав её с острым до крайности  высказыванием Станислава Лема из его эссе Провокация. «Зло многообразней добра, – пишет Лем. – Встречаются идеологи-абстракционисты кровопролития, которые сами не обидят и мухи, но есть и практики-натуралисты, убивающие с удовольствием, хотя и лишённые дара оправдывать преступление. Нацизм сплотил в своём государстве тех и других, так как нуждался в них одинаково. Он, как и пристало современному инициатору человекоубийства, лицемерил и при этом держался на двух китах: на этике зла и на эстетике китча, безвкусицы».

Мне представляется, что и та безвкусица, та анти-культура, которую активно пропагандирует своими творениями современный постмодернизм, далеко не так безобидна, как это может показаться. Казалось бы, ну кому мешает произвольное разрушение формы стиха, или внесение в стихи нарочитой бессмыслицы, или эпатажное использование ненормативной лексики, или попросту нигилистическое осмеяние и передразнивание каких-то важных и серьёзных вещей? Если смотреть в корень, то это пропаганда вседозволенности в эстетике, откуда один шаг к ней же и в этике. Ибо здание общечеловеческой культуры возводилось веками и тысячелетиями, а взорвать его можно в короткий срок, особенно если взрывы на почве литературы и искусства подкреплять взрывами в автобусах и самолётах.

Разрушать легко, строить – тяжело. Георгий Шенгели был среди строителей, более того, он был далеко не рядовым строителем в русской поэзии, его наследство – грандиозно, и мне доставляет радость осваивать его и следовать ему.

Ноябрь 2003

*) "Toronto Slavic Quarterly" №8, 2004 (Сетевой журнал Отделения славистики Университета Торонто)