Наум БАСОВСКИЙ
 
ПОЭТ АНИСИМ КРОНГАУЗ:
"ПРАВДА, ОДНА ТОЛЬКО ПРАВДА
И НИЧЕГО, КРОМЕ ПРАВДЫ"

Анисим Кронгауз

Как человек становится поэтом?
Конечно, нужен особый дар от Бога – дар слышать музыку родной речи. Нужно любить слово, уметь с ним работать и ладить. И многое другое нужно.
Но если стихи – это организация стихии, попытка отыскать гармонию в хаосе, то должна ещё быть у человека необходимость искать гармонию.
Необходимость задаётся судьбой поэта.
Судьба Анисима Кронгауза постаралась, чтобы необходимость преодолевать хаос существовала в течение всей его жизни.
Он родился 15 мая 1920 года в интеллигентной еврейской семье (отец, Макс Филиппович Кронгауз, был известный московский журналист, в последние годы жизни – ответственный секретарь газеты Московская правда). Очень скоро выяснилось, что мальчик от рождения болен костным туберкулёзом. Всё детство прошло в постели; нужно ли удивляться, что Анисим стал сочинять стихи едва ли не тогда же, когда научился читать? В реальности были неподвижность и боль, в стихах – моря, шторма, пираты, яркая стремительная жизнь!..
Только в 10 лет он впервые пошёл в школу – на костылях. А в 14 – произошло первое событие, показавшее силу кронгаузовского духа. Одноклассник сказал нечто обидное в адрес фигуры на костылях. Костыли тут же были применены для расправы с обидчиком, а затем отброшены – навсегда. Медицина была отправлена в отставку, а жизнь с юношеским максимализмом стала переделываться под Байрона: известно, что великий поэт был хром, но плавал через Ла-Манш и профессионально занимался боксом. Анисим тоже сильно хромал. Это, однако, не помешало ему в 1939-м году стать чемпионом Москвы по боксу, а в 1940-м – принять участие в 100-километровом заплыве по Волге. Об этом сам поэт много лет спустя рассказал в статье Поплывём через Ла-Манш, напечатанной в журнале Юность.
(Нарушая хронологию, хочу рассказать о случае, имевшем место в конце 60-х годов в Центральном доме литераторов. Печально известный ныне своими юдофобскими высказываниями, а тогда ещё просто молодой поэт Станислав Куняев сказал в подпитии нечто вполне антисемитское; слушавшие его растерянно молчали. Неожиданно из-за их спин появился малорослый и хромой Кронгауз и чётким ударом в челюсть уложил добра молодца Стасика в нокаут...)
Итак, с 1934 года жизнь юноши  резко изменилась. Изменились и стихи. Они стали реалистическими, суровыми, скупыми. Появился Анисим Кронгауз – поэт правды, мужества и преодоления.
После школы он поступил в Литературный институт. В это время там, а также в МГУ и в ИФЛИ училась славная плеяда молодых поэтов – Николай Майоров, Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Николай Отрада, Арон Копштейн, Семён Гудзенко, Борис Слуцкий, Давид Самойлов, Юрий Левитанский, Александр Ревич, Сергей Наровчатов, Александр Межиров... Те, которых впоследствии – мёртвых и живых – назовут военным поколением. Потому что вскоре началась война.
Анисим Кронгауз не был годен к строевой службе. Но как поэт он вошёл в строй именно в годы Второй мировой. Его первый  сборник  Эшелоны   увидел свет в 1942 году.
Я написал выше: поэт правды. Увы, правда в советской литературе была не в чести. Может быть, поэтому после войны Анисим Кронгауз печатался очень редко: 4 книжки за 30 лет! А надо было жить, работать, кормить семью. В короткий срок Анисим Кронгауз становится одним из самых авторитетных в стране переводчиков поэзии с тюркских языков.
Здесь, мне кажется, уместно сказать о том, что перевести стихи с одного языка на другой невозможно в принципе. Можно написать своё стихотворение по мотивам другого поэта; Горные вершины или На севере диком показывают, что и по мотивам можно написать гениальные стихи, но это всё-таки уже не Гёте и не Гейне, а Лермонтов... И сам Анисим Кронгауз любил повторять: – Попробуйте представить строчку «Редеет облаков летучая гряда» на любом известном вам языке – вы поймёте, что перевести это нельзя никогда!
В советской же поэзии массовым явлением стал перевод иного рода: на русском языке издавались посредственные и попросту плохие сочинители стихов – представители так называемых братских народов. А переводили их зачастую талантливые поэты, для которых перевод был единственной возможностью что-то заработать. Немудрено, что нередко перевод был много лучше оригинала. Ходил даже такой анекдот – переводчик звонит своему подопечному и говорит: – Завтра в газете будут твои стихи в моём переводе, так ты уж не забудь написать подлинник...
Нет, я не отрицаю огульно всего сделанного в этой области; просто жалею о силах и времени, украденных у отличного поэта – у его оригинального творчества.
А сил и времени и без того было мало. Наступил рецидив давней болезни, на этот раз поразивший почки. Потребовались многочисленные операции. В домашний быт вошли наркотики, позволявшие хоть как-то переносить немыслимые боли.
Это был мучительный период, и писать о нём тоже мучительно. Сделаю паузу и воспользуюсь ею, чтобы объяснить, почему об Анисиме Кронгаузе пишу именно я.
 
В середине 60-х  я делал первые серьёзные шаги в поэзии и очень нуждался в профессиональном взгляде со стороны. Нашлись общие знакомые, и в мае 1966 года я пришёл к Анисиму Максимовичу со своими стихами. Отчётливо, резко помню, как с дивана встал маленького роста человек с большой, почти лысой головой, удивительно нежной улыбкой и печальными карими глазами. Да, росту он был мне едва ли до плеча, но рукопожатие было таким крепким, что пальцы мои на мгновение свело.
Сильно хромая, он вернулся к продавленному дивану, предложив мне такое же продавленное кресло напротив, и через несколько минут у меня возникло ощущение, что я в этом кресле сидел много раз – и готов сидеть всю жизнь.
За два или три часа беседы он открыл мне глаза на многие вещи и обстоятельства, о которых я тогда – даром, что был уже далеко не мальчик, – как-то не задумывался. Мы говорили о жизни, о поэзии, о политике... Нет, он не изрекал, не поучал – скорее, размышлял вслух. В какой-то момент, когда я с пафосом (до сих пор стыдно!) стал говорить что-то такое о ленинских нормах и их нарушениях Сталиным, он тихо спросил: – Вы всерьёз думаете, что Ленин отличается от Сталина? – и больше к этой теме не возвращался. Но сомнения-то заронил...
Стихи мои он читать не стал, а сказал, что прочтёт медленно и со своими соображениями вернёт по почте. Вскоре пришёл пакет. По сей день храню эти листы, густо исписанные и исчёрканные красными чернилами. Заранее прошу прощения за длинную выписку о себе, но, думается, она говорит не столько обо мне, сколько о нём – поэте и человеке:
 
"Дорогой Наум! Вы мне слишком симпатичны, чтобы говорить Вам неправду. (...) Ищете Вы очень робко и всегда там, где до Вас уже искали неоднократно. Можно некоторое время не писать, но нужно поискать себя – своё отличие от всего человечества.
Нет двух людей-копий. Значит, и мысли, и стихи могут быть у каждого особые. А они у всех так похожи потому, что никто не понимает, что нужно писать свои стихи. Попробуйте! Это очень трудно, почти невозможно, но ведь ради того, чтобы сделать то, чего никто до тебя не делал, и родишься на свет, и живёшь".
 
Я стал появляться в доме А.М. всё чаще. Заставая его иной раз в беспомощном состоянии после приступа болезни, брал на себя разные бумажные функции, то есть стал чем-то вроде литературного секретаря. Приносил новые стихи. Он их всё так же нелицеприятно черкал. Случалось, разбор был таким безжалостным, что я обижался и, как говорится, хлопал дверью. Но вскоре приходил снова.
Когда заходила речь о возможности опубликовать что-то из мною написанного, он неизменно отвечал: "Сегодня вы пишете, как пишут сотни. Нужно добраться хотя бы до уровня десятков. Тогда публикации придут сами – или станут для вас делом третьестепенным..."
Чтобы добраться до уровня десятков (хочется верить, что это так), понадобилось долгих одиннадцать лет. И только тогда Анисим Максимович дал  добро на мой выход в печать.
 
Но довольно обо мне. Я возвращаюсь в 1967 год, когда вышел его предпоследний сборник Воспоминание о будущем. Эта без преувеличения замечательная книга разошлась в продаже за считанные дни. Написанная в первой половине 60-х и напечатанная на последней волне хрущёвской оттепели, она показала Анисима Кронгауза если и не в полную силу, то в треть силы уж точно. Здесь нет возможности подробно анализировать её. Вместо этого мне хочется просто переписать стихотворение, давшее название книге:
*

Вскоре после выхода книги жизнь развернула ещё один сюжет, достойный подробного рассказа о силе человеческого духа.
Я уже упомянул, что для спасения от болезни нужны были наркотики. Значит, нужны были либо деньги, либо связи.
О белых рабах, пишущих за литературных боссов из правления Союза писателей СССР, и тогда говорили почти открыто. В писательских кругах были известны имена белых рабов самого Брежнева – он ведь тоже слыл великим писателем! Но, оказывается. были литераторы, которые не занимали высоких постов и всё же нанимали белых рабов для того, чтобы регулярно печататься и благодаря этому пользоваться немалыми благами, которые Союз писателей давал своим членам.
В доме А.М. стал появляться достаточно известный поэт, издавший около трёх десятков (!) книг. Он приносил наркотики, а уносил стихи. И затем печатал их под своим именем. Иногда, не успевая выполнить заказ, А.М. доставал из архива свои неудавшиеся сочинения. Порою шли в ход  даже мои стихи из числа ученических упражнений. Клиент был неразборчивым, но жадным и наглым.
В один действительно прекрасный день, когда жадность и наглость превзошли все границы, ампулы были Кронгаузом растоптаны, а клиент изгнан из дома – раз и навсегда. Случай, когда больной сам отказывается от наркотиков, без сомнения, принадлежит к уникальным в медицине. Я этот случай наблюдал своими глазами.
В 1975 году Анисиму Кронгаузу удалось издать свою последнюю книгу – Холсты. Она выходила трудно, редакторы Советского писателя, а затем и цензоры потрошили её безжалостно. В столе А.М. осталась толстая папка со стихотворениями – одно другого лучше, – выброшенными из рукописи. В это же время в издательстве Художественная литература был рассыпан уже подготовленный набор его однотомника Избранное. Причина всех этих акций была проста: Анисим Кронгауз осмелился не подписать письмо, в котором писательская общественность в очередной раз гневно осуждала отщепенца Солженицына.
Некоторым утешением по поводу неизданного была мысль, которую А.М. высказывал в беседах со мной не один раз: те, кто служил режиму, не останутся в русской литературе – даже самые талантливые, – как не остались в немецкой те, кто служил нацизму. Сейчас мы все – свидетели того, что это пророчество сбылось или, по крайней мере, сбывается.
Осталось рассказать о последнем периоде жизни поэта – наверное, самом трудном. Болезнь прогрессировала, он снова редко мог подняться с постели. Но именно в это время написаны его вершинные стихи – точные, жёсткие, почти жестокие в своей трагедийной лаконичности. Вот только один пример такого бесстрашного поэтического взгляда на жизнь, на человеческие судьбы:

Не удивительно, что издательская изоляция стала полной. Бытовая сторона жизни поэта была на грани нищенства. Многие бывшие приятели и ученики перестали захаживать. Было ощущение, что дышать нечем.
Горько, но приходится сказать правду: сильный, мужественный человек, много раз прежде переламывавший судьбу, нашёл спасение в вине.
Что делать? Даже у сильных людей наступает предел усталости. Как справедливо написал Александр Кушнер, не может поэт с его натянутыми, издёрганными нервами, не может человек вообще долго противостоять государству; хорошо погибнуть в один прекрасный день, невозможно погибать ежедневно.
...В 1977 году опальному поэту пофартило: он получил путёвку в дом творчества Голицыно под Москвой. Я навестил его там. Стояла морозная и снежная зима. В крохотной комнатке под крышей домика валялись на полу пустые бутылки. Мне удалось уговорить А.М. пойти погулять; я помог ему одеться, спуститься вниз по крутой лестнице. В соседнем домике стрекотала пишущая машинка. – Там Юра Домбровский, – с нежностью произнёс А.М., – с утра до обеда пишет, после обеда пьёт...
В тот день за обедом я впервые увидел замечательного писателя, бывшего зэка Юрия Осиповича Домбровского. А во главе стола сидела Анастасия Ивановна Цветаева, прошедшая  свою Сибирь. Не ошибусь, если скажу, что более половины мест в столовой занимали люди, физически и морально покалеченные советской властью. Что-то страшное, кафкианское было в этом застолье, где были люди талантливые, но не было людей свободных.
Вскоре поэт вернулся в Москву. Мы снова встретились, и он прочитал мне стихотворение, которое потом не раз называл своим самым-самым:

Завершу воспоминания о моём Учителе рассказом о том, как в году 81-м или 82-м у меня появилась мысль записать ненапечатанные стихи Анисима Кронгауза на плёнку (а чтец стихов, надо сказать, он был совершенно потрясающий).  Мы обсудили состав звуковой книжечки, и я собрался было включить магнитофон. Вдруг А.М. с извиняющейся интонацией сказал: – Наум, вы не возражаете, если я скажу несколько слов о себе?
У меня перехватило горло. Он, всегда казавшийся мне таким независимым от любых мнений, оказывается, как и любой человек из пишущей братии, тоже не безразличен к мирской славе! Это было так трогательно и так по-человечески понятно, что я только кивнул, чтобы голосом не выдать своего волнения...
И вот эта небольшая речь поэта – 
 
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СЕБЕ

Я хочу прочитать вам стихотворения, снятые из книг в издательстве "Советский писатель", где ко мне хорошо относятся, но стихи, видимо, были выше этого отношения. Я подумал, что может случиться так, что я не успею их издать, что ничего не изменится и потом эти стихи не окажутся у вас. И я решил их хотя бы прочитать, чтобы, если меня не будет – это для меня не очень важно, – но чтобы стихи были.
Надо бы сказать несколько слов  о своих учителях, но, к сожалению, я их не знаю. Есть много поэтов, которых я очень люблю и перед которыми преклоняюсь, но, наверное, нет поэтов, которых я бы повторял. Это происходит не из особой оригинальности или таланта, а только оттого, что я иду не от литературы, а от собственной судьбы, от собственного характера, от собственной трагедии, которую я стараюсь воспроизвести с максимальной точностью.
Если мне удалось хоть немного передать свой единичный характер, настолько единичный, как отпечатки пальцев, то я буду считать, что свою задачу выполнил.
Скажу теперь мой конкретный лозунг, что ли, девиз, под которым пишу. Кладя руку на библию поэзии, я говорю: – Правда, одна только правда и ничего, кроме правды!
 
Анисим Максимович Кронгауз скончался 17 октября 1988 года. Так сложилось, что в те дни я сам был тяжело болен,  лежал в больнице и на похоронах быть не мог. Может, и к лучшему: я запомнил его только живым – улыбчивым и серьёзным, мягким и суровым, сильным и беспомощным... Что ни говори, 22 года общения, ученичества и дружбы – большой срок, и в нём всякое бывало. Но и по сей день, когда в моей литературной судьбе и вообще в жизни возникают сложные коллизии, я неизменно вызываю в памяти лицо своего Учителя и стараюсь честно ответить себе: а что сказал бы сейчас Анисим Максимович? И он всегда приходит мне на помощь.

Март 1993 г.
Журнал «Алеф», №469, 1993.
Вторая редакция – май 2000 г.