вверх | назад
|
ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ АЛЕКСАНДРА РЕВИЧА
НЕМНОГО О ДАНТЕ
Что Беатриче? — вздорная девчонка,
воркующий безгрешный голубок.
Она, конечно, разбиралась в чём-то,
стихи чужие знала назубок.
А
он был — незамеченный прохожий,
костистый, остроскулый, смуглокожий,
носатый, тонкогубый полубог.
Он
всё придумал с той, случайной встречи.
Он
бредил: «Беатриче, Беатриче!» Он
был дитя и величайший враль,
он
создал мир, придумал ад и рай.
Он
был всевышним, ангелом и чёртом,
был мукой, счастьем, жертвой, палачом.
Простая, худосочная девчонка... Он
был любовью. А
она при чём?
1962
*
*
*
Когда наповал убивают,
боли почти не бывает,
нервы пронизаны болью
секунды какую-то долю,
сотую долю, не более.
Когда нас только ранят,
боль наши нервы таранит,
и рана долгие годы
ноет от непогоды,
долгие, долгие годы.
1962
*
*
*
Я понимаю: уходят и не вернёшь.
Криком кричи. Вольно ж
об стену биться.
Всё понимаю: друзья — в темноту,
женщина — в пустоту,
как на лету
птица.
Всё понимаю.
Нет ничего без конца.
Общие улицы кончились, общие тротуары
кончились у крыльца
(а верней — у подъезда),
общие звёзды,
общие споры, общие свары.
Всё понимаю.
Кончилось — не начать.
Кто виноват? Жизнь ничего не продлила.
Здесь ни на целое не посягнешь, ни на часть.
Всё понимаю.
И всё-таки несправедливо.
Несправедливо!—
кричу, и ломается крик.
Ты-то при чём? Ты-то при чём? Ты-то?..
Рот для чего-то открыт, а голос охрип.
Тихо.
Нет... ничего... не надо бежать за врачом.
После я всё объясню спокойно и с толком.
Боль под ребром. Боль в позвонках. Но ты-то при чём?
Это меня долбануло когда-то осколком.
Вот и живу. Живу, покуда живой.
Вот и кричу — весь ветрами продут, как ветрило.
Солнцем кричу, травой кричу, синевой.
Всё понимаю.
И всё-таки несправедливо.
Почты не будет. Писем я всех не прочёл.
Листьев не будет. Снегов голубого отливы.
Ты ни при чём.
Кто же при чём?
А никто ни при чём.
Всё понимаю.
И всё-таки несправедливо.
1964
*
*
*
Любовь моя, позволь
держаться в отдаленье,
где образы — не боль,
а
болеутоленье,
где дождик без затей
на
гравий льётся чёрный,
где делит сталь путей
две мокрые платформы,
как будто наголо
четыре эспадрона... И
что нас развело
на
разных два перрона?
Не
помню я, дружок,
не
помню я, не знаю,
но
рельсы, как ожог,
как рана, как сквозная.
И
гром товарняка
свой зыбкий хвост расстелет,
уже наверняка
навеки нас разделит.
За
гулкою стеной
переплетенье веток,
и
ты передо мной
в
мелькающих просветах,
и
мокрый блеск волос,
и
свет лица неверный,
и
всё уже слилось —
вагоны и цистерны,
лучи, дожди и снег,
и
дней гремящих звенья,
и
память, что навек
осталась во спасенье.
1969
*
*
*
Что, в сущности, я от тебя хочу?
Тревоги? Нет. Покоя? Но откуда
покой? Опять горячка и простуда
на улице, а ветер, как свечу,
пытается задуть свеченье окон
и круглых фонарей.
Усни, дружок.
Пусть из окна сквозняк, и дом — не кокон.
Усни скорей.
Усни, чтоб я не жёг
напрасно лампы, не терзал бумаги
и не глядел в окно, где мы с тобой —
на этой серой талой мостовой
две тени, две тревоги, две отваги,
два глупых сердца, две судьбы. Постой,
не говори ни слова, ни полслова,
не поминай ни доброго, ни злого,
усни, дружок, не размыкая век.
Фонарный отсвет призрачен и шаток,
и на душу ложится отпечаток —
две зыбких тени, слившихся навек.
1972
*
*
* Маленькая, ты не
слушай, Не желаю быть
кликушей, От
кладбищенских деревьев,
попирающих пески,
и
от мраморной доски,
и
от каменной тоски,
от
себя — в своё кочевье.
Маленькая, ты не слушай... Ты
не слушаешь меня
с
незапамятного дня.
Глуше, глуше, глуше, глуше
голос мой. А что скажу?
Ухожу. От
твоих родных ладошек,
от
твоих забытых слов,
от
своих неясных снов,
тягостных,
быльём поросших,
от
подъездов и дверей,
и
твоих дорожек в скверах,
от
заснеженных деревьев,
от
полночных фонарей,
от
небес рассветных, серых
ухожу в своё кочевье —
вновь к подъездам и дверям,
вновь к полночным фонарям,
к
зимним скверам,
к
небесам рассветным, серым,
в
белый снеговой прибой...
Ухожу в своё кочевье
от
кладбищенских деревьев
над тобой.
1972
КОНЬ
Рыжий конь скакал вдоль тракта С
перебором на три такта:
так-так-так,
Сон мой детский, вихревой:
грива чёрной бахромой,
белоногий,
без дороги
по прямой.
Было песней — стало бытом,
степь стонала под копытом,
пыль слепит,
дёрн прибит в битум.
По прямой, вперёд, в галоп.
Мина мимо, пуля в лоб,
Синь — потопом,
Тени, топот.
Стоп...
Это было, это снится, —
ветер, травы, броды, лица,
гром погонь,
рыжий конь — птица.
Ах, как ноет под ребром!
Чашей вогнут ипподром.
Ближе, ближе,
друг мой рыжий, в горле ком.
Марш! Но замкнута кривая,
путь — конечный круг трамвая,
здесь игра,
свист и грай
с края.
Рыжий, вспомни обо мне,
я — тот всадник на коне.
Резвым бегом —
топью, снегом,
как во сне.
1972
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Сойти на станции любой,
легко взлететь над эстакадою,
возликовать: лечу! не падаю! —
и
слиться с шумною толпой,
с
весёлой толчеёй базарною,
где смех и крики вразнобой,
где пахнет хлевом и казармою,
таранью,
кровью и судьбой,
направиться к себе домой
по
выщербленной мостовой,
потом — проулками, задворками,
где в окнах кисея с оборками,
надвинув кепку до бровей,
свернуть налево, взять правей,
и
выйти на пустырь, заваленный
железным ломом, кирпичом,
где всё в цвет пыли и окалины,
Но
ты, пришелец, здесь при чём?
Здесь бегают твои приятели,
отчаянная ребятня,
с
тех пор ни месяца, ни дня
они пока что не растратили,
они пинают старый мяч,
пускают змея у обочины,
все табуном и только вскачь,
все живы —
не грусти, не плачь,
всё цело — старый клён и грач,
да
и тебе не напророчены
пока ни вёрсты, ни окоп,
ни
пот в глаза, ни пуля в лоб,
ты
— яблочко без червоточины,
ещё ты зелен, как трава,
и
мама здесь, ещё жива,
весёлая и сероглазая,
но
вот печалится едва,
склонилась над разбитой вазою.
Беги с повинною домой,
не
вышел срок тебе отчаяться.
Сойди на станции любой.
Но
это лишь во сне случается. И
то нечасто, милый мой.
1973
*
*
*
Ну что ж начнём писать весёлую картину,
где поезд, как пастух, гудит в свою дуду,
где возникает мост и выгибает спину,
где за окном река мерцает на ходу.
Потом напишем сад и жёлтую рябину,
старинный красный храм поставим на виду.
Пусть тучи хмурятся, едва тебя покину,
и стёкла плавятся, когда к тебе иду.
Начнём. Так веселей. Так проще и понятней,
как давний детский сон, как свист над голубятней,
простор и облака, и озорник с шестом.
Иного хочешь ты? Ну что же, дорисую
в стекляшке телефон, от будки тень косую,
а слёзы и слова оставим за холстом.
1975
*
*
*
Как это просто — смерть у телефона,
когда один из говорящих двух
роняет на пол трубку, и — ни стона,
ни
возгласа, и — словно свет потух,
и
только стук короткий отдалённо
ещё звучит, ещё тревожит слух,
как будто из глубокого затона
подводный всплеск возносится, как дух.
Два говорящих, две души влюблённых,
зияющим пространством разделённых,
два мотылька, уткнувшихся в стекло,
ещё ведут бессвязную беседу,
один молчит, другой: «Сейчас приеду... Ты
слышишь?.. Я люблю тебя... Алло!..»
1977
ПРОВОДЫ
Арсению Тарковскому
На
чёрном полустанке
в
задымленном году,
лежачие подранки,
мы
слышали беду
там, на платформе чёрной,
где в паровозный вой
влился гобой с валторной
и
барабан с трубой. В
вагоне санитарном
сквозь дрёму и угар
над запахом камфарным
взлетела медь фанфар,
и,
словно по тревоге,
привстала вся братва:
безрукий и безногий,
а
кто — живой едва. За
окнами вагона
над пёстрою толпой
мешался вздох
тромбона с взывающей трубой,
и
женских плеч молчанье
в
объятиях мужчин,
и
детских глаз мерцанье,
и
слёзы вдоль морщин.
Кого-то провожали,
и
кто-то голосил,
куда-то уезжали,
и
барабан басил,
и
вышла из-под спуда
всеобщая беда,
ведь были мы оттуда,
а
эти шли туда.
1980
ПЕСЕНКА
Аркадию Штейнбергу
Не думать никогда о чистогане,
не дожидаться спелых виноградин.
Не плачь, мой друг, ведь мы с тобой цыгане,
есть конь у нас, и тот, чужой, — украден.
Приснятся кипарисы, но скорее —
сосновый бор, ольха или рябина.
Не плачь, мой друг, ведь мы с тобой евреи,
есть дом родной, и тот, увы, чужбина.
От самого младенчества до гроба
скитается душа в жару и в холод.
Что толку плакать, мы бродяги оба,
есть молодость, и та — покуда молод.
Смыкаются над нами воды Леты,
холодные, как глубина колодца.
Что толку плакать, мы с тобой поэты,
есть песенка, и та — пока поётся.
1983
ГОВОРЯТ ПОЛЯ
Вне праздников и фестивалей,
веселий и пиров земли
мы по дорогам кочевали,
мы под обстрелом полегли,
мы стали частыми буграми,
травою, дёрном и зерном
под небом, во вселенском храме,
в столпотворенье мировом.
1987
*
*
*
Я
отмахал полжизни, полдороги,
неезженой, нехоженой, моей,
где то крутой подъём, то спуск отлогий,
я
просто жил, не замечая дней,
лет не считал, не думал об итоге,
любил, терпел, но не вникал в людей,
порой казалось, что они, как боги,
и
в трудный час мне не было трудней.
То
молодость была, избыток силы,
когда воспрянешь даже из могилы,
когда от счастья прыгнешь до небес.
Но
за бездумье часто ждёт расплата,
я
шёл вперёд, я знал: приду куда-то,
и
вот забрёл в непроходимый лес.
1987
ВЕЧЕРНЕЕ КИНО
Кино начинается рано,
и
тени цветные скользят
по
плоским пространствам экрана
вперёд и, как волны, назад.
Кино начинается в восемь,
когда в затуханье зари
темнеет прозрачная осень
и
тускло горят фонари.
Кино начинается в зале,
и
луч вырывает из тьмы
надежды, дороги и дали,
в
которых мерещимся мы,
где мимо проносятся тени
вагонов, столбов и людей,
где роем летят сновиденья о
жизни твоей и моей,
которая прочих не хуже,
но
кончилась эта игра...
Выходим. И светятся лужи,
и,
видимо, дождь до утра.
1987
*
*
*
Когда вперёд рванули танки,
1997
ИСТОРИЯ
1
Так разрушалась империя,
Господи Боже, прости!
Сгинули Сталин и Берия,
следом пошли травести,
но
и эпоха Тиберия
к
дождику ноет в кости.
1963-2000
2
Народный глас — голосованье в храме,
какой там суд или ночной арест!
Тут попросту побитие камнями,
и
наконец — Спасителя на крест.
22 сентября 2000
3
«Свобода» — скажете? Но разве нас излечат
её
открытые просторы без границ? Не
стоит забывать: свобода — чёт и нечет.
Так вырывается на волю ловчий кречет
и
тут же с лёта бьёт нерасторопных птиц.
5 января 2000
4
Трагедия со сцены
не
сходит с давних пор,
бывают перемены —
то
монолог, то хор,
где самых голосистых
выводят наперёд,
где сам я был в статистах,
безмолвных, как народ.
24 января 2001
5
Исчезли два тысячелетья,
чужая даль и наша близь. Ты
спросишь, что несёт нам третье, —
молчи и Господу молись.
29 января 2000
6 А
в древних греках было мне по нраву
то, что они и в море, и в горах
перемогли персидскую ораву,
а
после разгромили в пух и прах,
хвала им, что в своей античной драке,
не
растеряв замашек дикаря,
гоплиты, эти грубые вояки,
всё ж были человечнее зверья.
S
марта 2001
ОСКОЛКИ
…вдруг стало видно
далеко во все концы света…
Н. Гоголь
Стало видно далёко-далёко,
до
конца и до края земли,
словно чудом прозревшее око
различило Карпаты вдали.
То
ли сон, то ли блажь, то ли морок,
но
на мартовский снег наяву
косо падают листья, чей ворох
в
прошлом веке осел на траву.
Тут же пыль, духота и проселок
в
колеях орудийных колес,
дым от стен обгорелых и елок
и
фугасами взрытый откос,
и
мальчишка, бегущий по травам в
зной, в далекие колокола, и
снежок над речным ледоставом:
все, как было, и жизнь не прошла.
27
марта 2000 г.
ОТПРАВКА
В
непогодь самую жуткую
не
было зябко и жутко,
если беспечною шуткою
сопровождалась побудка,
и
сквозь поземку колючую
в
пешем строю или конном,
веря счастливому случаю,
двигались части к вагонам,
чтобы по насыпям гаревым
в
стуке колесном по стыкам
двигаться к вспышкам и заревам
в
столпотворенье великом.
Было, как водится, всякое,
будет еще не такое:
дрожь перед самой атакою,
снег и беспамятство боя.
Кто не вернется с победою,
тот не узнает о многом.
Ведая или не ведая,
все мы ходили под Богом.
17
марта 2000 г.
*
*
*
Как стрела на излёте
при паденье в траву,
забываю о плоти,
только в звуке живу,
в звуке, в свете, в печали,
в том, что волей Творца
было Словом в начале
и не знает конца.
7 апреля 2000 г.
*
*
*
У
детства были солнце и луна, и
облако и крыша с голубятней, и
двор в прямоугольнике окна, и
ветви клена, неба необъятней,
крутой обрыв над паводком степным,
соборный купол, ясный, как светило,
плывущий звон и золоченый дым,
какой-то луг и сивая кобыла,
чей бред потом вошел в прямую речь.
Неужто это всё? Совсем немного с
тех пор рискнула память уберечь.
Как знать, благая весть или тревога
ударила тогда в колокола, но
крыша, двор и дерево и плавни
души коснулись вскользь в тот полдень давний,
поскольку вечность впереди была.
6
мая 2000 г.
*
*
*
М. Р. И
ласточки мелькнувшая стрела
над самою водою пролетела, не
замочив свистящего крыла,
не
окропив стремительного тела,
над зеленью зеркального пруда
вдруг вырвалась на волю из-под спуда,
возникла невзначай из ниоткуда и
тут же ускользнула в никуда,
как бы слилась с безоблачным простором, с
прибрежными кустами и кугой,
являя миг, являя сон, в котором и
вечность, и бескрайность, и покой.
19
июля 2000 г.
*
*
* В
глубинах моря ледяного
совсем недавно и давно
тонули мы и тонем снова,
и
всякий раз — на дно, на дно.
Воспоминания о суше
смывает чёрная вода,
но
вечные всплывают души
и
устремляются туда,
где нет ни стужи, ни простуды,
ни
унижений, ни стыда,
где все исчезнут пересуды
в
огне Последнего Суда.
31
августа 2000
ИСАЙЯ
Говорящий посреди пустыни,
вспоминай, что ты не одинок,
что вокруг пространство в дымке синей,
что пространство стелется у ног,
что незримый Дух в пустыне этой
Богом дан тебе в поводыри,
даже неуслышанный, не сетуй,
говори в пространство, говори.
21
сентября 2000
СТАРАЯ ГРАВЮРА
До
края неба путь был долог, а
кажется на глаз, что короток;
упал на землю звёздный полог,
куда в конце дошёл - и скоро так -
монах босой в нескладной рясе,
стал на колени, будто кается;
ему уйти бы восвояси, но
полог приподнять пытается,
пролез под складки ближе к тайнам и
замер, поражён загадками. Не
дай нам, Господи, не дай нам
узнать, что там, за теми складками.
9
сентября 2000
ПРОЩАНИЕ С ВЕКОМ
Вот и кончается эта пора,
Что-то не помнится благостных лет,
Прожил, да только всему есть предел,
16
октября 2000
МОЛИТВА НОЯ
Земля деревьев, трав, лягушек и жуков,
коней и окуней, синиц и прочих тварей
даёт своим жильцам питание и кров,
оберегает свой гербарий и виварий,
хранит их от жары, от стужи и ветров,
дарит одним огнем властителей и парий.
Кто знает, что таит ленивый взгляд коров,
зелёный глаз кота или собачий карий?
Уже разверзлась твердь и хлынула вода,
уже на дне морском поля и города, не
скроются в горах ползущие по скатам.
Воздай нам, Господи, за подлость и хулу, но
избавленье дай хоть малому числу -
созданиям Твоим, ни в чём не виноватым.
7
октября 2000 г.
СОН ОБ АРМАГЕДДОНЕ
Где-то за туманом время оно, но
сырою ранью до утра
снится суходол Армагеддона, а
быть может, так звалась гора.
Как в столетнем фотоаппарате,
панораму застилает мгла,
где в последний раз сойдутся
рати: с
чёрной тучей - белые крыла.
Кажется, лежал я в поле этом,
двигался ползком, срывался в бег,
думалось, сраженье будет летом, но
белеет почему-то снег,
почему-то снег лежит, не тая,
под снарядный вой и свист ракет, и
оделась в снег гора святая -
место боя на исходе лет. Я
исчерпал страх, и дух спокоен,
бой уходит по сухой стерне,
Господи, я Твой последний воин,
хоть в
последний раз,
в последнем сне.
18
октября 2000 г.
В НЕЗАПАМЯТНОМ ГОДУ
Это было ещё до Второй мировой,
до великой войны, до поросших травой
и закутанных в дым очертаний.
Нам известно теперь, что случилось потом,
но стоит до сих пор мой родительский дом,
и слова застревают в гортани.
Но стоит до сих пор в той далёкой поре
двор в зеленой листве, майский день на дворе,
а под вечер сирень у забора
танцплощадки дощатой в саду городском,
где никто нам не скажет, что будет потом,
что случится и, может быть, скоро.
В ту весну танцевали в саду под луной,
а кого - уводил в неизвестность конвой,
что известно и старым и малым.
Всё известно, но давней весны облака
не привидятся вам, не терявшим пока
целой жизни - вон там - за провалом.
11 ноября 2000 г.
ШАРМАНКА
Тот ящик одноногий,
обшарпанный такой,
топтался на пороге с
протянутой рукой,
и
старичок в ермолке
своей совершал помол: на
этой кофемолке
судьбу свою молол.
Качались волны звука у
самого окна:
разлука ты, разлука,
чужая сторона.
Ладов унылых хрипы
кто помнит в наши дни, и
тень дворовой липы, и
старика в тени?
1
ноября 2000
ВТОРОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ
Тех лет трамвайный перезвон
доносится, и все трезвонит
отчаявшийся телефон в
жилье, где больше никого нет,
где нет ни двери, ни окна,
лишь возникают, как в дремоте,
возлюбленные имена,
родные номера в блокноте,
подъезд, ступени, дверь в тени и
шаг на выдохе и вдохе. и
только руку потяни к
звонку дверному сквозь эпохи.
9
декабря 2000 г.
*
*
*
Вечер века и небо вечернее
навсегда уходящего дня
давних гроз и лучей достовернее,
потому что ты любишь меня, та
же самая, так же изменчива,
как под ливнем далёкой весной,
только снегом вечерним увенчана,
зимней нынешнею белизной. Не
жалей, не печалься о прожитом,
всё, что было не так, хороня,
даль пока ещё светится — что же там? —
вечер, сумерки века и дня.
16
декабря 2000 г.
МУЗЫКА
Седой двадцатый век уже при нас
завёл манеру танцевать с прискоком
по-воробьиному и создал джаз, а
под конец, хлебнувши ненароком и
рок, и лихо, и иной балдёж,
утратил всякий слух, и не найдёшь
щемящей ноты в мире одиноком,
нет музыки, и нам выходит боком
безмолвие, грохочущее сплошь, та
глухота, предсказанная Блоком.
29
декабря 2000 г.
*
*
*
Детская пушистая погода, в
рыхлой вате рытые ходы,
узкие траншеи для прохода с
вязкой дров или с ведром воды.
Это время давнее и место из
глубин сегодня извлеку:
запах праздника, тепла и теста, —
как их было мало на веку!
Мало или нет — не в этом дело,
лучше бы совсем не помнить зла,
радости минута пролетела, но
зато и горькая прошла.
31
декабря 2000 г.
*
*
* …а
музыка всегда была в загоне,
когда валили лес и на току,
когда визжали пилы, ржали кони и
откликалось топорам “ку-ку”. И
отбивали зорю барабаны, и
сапоги гремели на плацу, и
артобстрел врывался ураганный, и
свист хлестал, как плетью по лицу, в
двадцатом веке было, прежде было: и
вечный бой, и праздничный салют… Но
что же это к горлу подступило?
Послушай, где-то ангелы поют.
12-13 января 2001 г.
БАХ
Белый туман, белый город в тумане,
над полушарием северным мгла,
снег ретуширует контуры зданий, и
колоннада у входа бела.
Кажется, там, за чертой урагана,
стены возводят магический круг, а
из трепещущих скважин органа
следом за звуком возносится звук.
Где-то беспамятство и канонада, но
посреди городской толчеи в
эти часы мирового разлада
Бах воздвигает ступени свои.
1
января 2001 г.
*
*
*
Там были любовь и досада, и
летние грозы и снег. Не
требуй возврата, не надо,
оставшийся в памяти век.
Куда нам теперь возвратиться?
Нигде нам не светит покой, а
воля, пугливая птица,
вспорхнет — и уже за чертой,
где болдинской нет позолоты, и
солнечных крымских прикрас, но
горести те и заботы
пока еще трогают нас, а
по небу движется птица, и
дерево машет рукой, а
воля по-прежнему снится, и
грозы, и снег, и покой.
3
января 2001 г.
ЧАША
Мог бы совсем не родиться,
мог бы… Но слава Творцу!
Вспомнишь забытые лица —
слёзы текут по лицу.
Снежное утро рожденья —
твой незапамятный мир,
тот, где чадили поленья в
печках озябших квартир.
Страху в глаза и отваге
острой крупою мело,
бились кровавые флаги с
белой пургою в стекло.
Снова пространство в сугробах,
вьюга и выстрелы в лоб, и
на холмах крутолобых
ноги вмерзают в окоп.
Всё это было когда-то и
остаётся вовек:
чёрные строки штрафбата в
белый впечатаны снег.
Жизнь завершается наша
зимней атакой во сне.
Выпита полная чаша,
самая малость на дне.
20
января 2001 г.
*
*
*
Жизнь, где без счёта помарок,
переписать не дано,
если она, как огарок,
гаснет - и сразу темно,
Где же мерцание в чаще,
блик на сосновом стволе,
голубь над крышей летящий,
чистый листок на столе,
мир, то зелёный, то белый,
в
солнце сквозящем пыльца,
в
утренней мгле поределой
отблеск родного лица?
Вовсе не сон, не дремота
всё это сводит на нет
в
царстве, где - чувство полёта
и
ослепительный свет.
8
февраля 2001
СНИЛОСЬ МНЕ ЗАСТОЛЬЕ
Разрываю пространство, как зуммер…
Арсений Тарковский.
Снилось мне застолье, шум не в лад,
уйма
блюд и выпивка без счета,
снился
мне неузнающий взгляд,
и лицо
неузнанное чье-то
снилось по ту сторону стола,
и еще
не сознавая, кто там,
две
ладони я под звон стекла,
под
смешки над глупым анекдотом
протянул и встретил две руки,
две
ладони, два рукопожатья.
Сколько лет мы были далеки.
Это
ты! — что мог еще сказать я?
Вот
они знакомые черты,
прежний голос твой, твой давний зуммер.
До
чего ж я рад, что это ты,
что
живой, что рядом, что не умер.
Что-то
ты сказал, но я не мог
разобрать слова в застольном гаме,
где ни
слов, ни стихотворных строк.
Что
стихи! Бог с ними, со стихами.
19
марта 2001 г.
СВЯТОГОРСКИЙ
МОНАСТЫРЬ
Воздух порохом не был пропитан,
говорили вокруг о пустом и,
казалось, забыв об убитом,
подступили к надгробью с крестом.
Был поэтом убитый когда-то,
величайшим поэтом, и что ж,
стала слишком привычной утрата,
так что боли в словах не найдешь, и
однако в неслышной печали
опустилась осенняя мгла, и
деревья, склоняясь, молчали, и
на все это вечность легла.
12
мая 2001 г.
*
*
*
Жизнь
коротка,
и
мало
совпадений
во
временах:
иной,
прожив
сто
лет,
не
захлебнётся
желтизной
осенней
и
роковой
не
встретит
пистолет.
Там, в
череде
забытых
поколений
твоей
судьбы
мог
затеряться
след,
но
что
нам
в
Клеопатре
и
Елене,
когда
их
рядом
не было
и
нет.
А
впрочем,
это
бред,
и
в нашем
мире
лишь
струнами
звенел
полет
валькирий
и
Гамлет
нёс
лишь
на
подмостках
чушь,
а
век
твой
был
один
во
всей
вселенной
с
войной
своей
и
со
своей
Еленой,
и
нет
нужды
в
переселенье
душ.
6
августа
2001 г.
ГОЛОС
Всё снятся города-каменоломни,
где стены просквозила пустота;
куда ни ступишь, места нет укромней,
хотя вокруг ни древа, ни куста,
нет посторонних, ни один из ста
не
выживет, когда огонь, как в домне.
Всё наяву. К чему твердить; запомни?
Осталось всё — предметы и места.
Свидетели Содома и Гоморры,
пред вами кирпичей разбитых горы,
за
вами сокрушённые века,
над вами небо в дымовой полуде,
послушайте, не уходите, люди,
вы
ничего не поняли пока.
22 сентября 2002
СОН О ПОТОПЕ
Тропа вела через зеленый луг,
потом
пошла отлого на пригорок,
зеленый цвет стал маревом вокруг,
переходя в голубоватый морок, а
там, внизу, в разливе
травяном
бродили стадом рыжие коровы,
лучами наполнялись, как вином, и
становились их бока багровы,
тропа шла вверх, но под ногами вдруг
захлюпала, как
топь,
земля сырая,
вода все выше, под водою
луг,
пригорок, даль,
вокруг разлив без края, а
дальше — вплавь
над уходящим дном
сквозь
эту толщу холодящей
жижи, и
рядом бок коровы, красно-рыжий,
потом был свет и
солнце за
окном.
10
ноября 2002
ГАBAHЬ
Ветрено. С утренним легким ознобом, с
лиственной дрожью в окне.
Все это видится в свете особом, в
зыбкой цветной пелене.
Говор, воркующий все беззаботней,
слышится на чердаке.
Путь начинается за подворотней:
спуск по брусчатке к реке,
где под обрывом буксиры и лодки,
мачт корабельных леса,
где белоснежный фрегат мореходки
дремлет, свернув паруса.
Слезы – не слезы, но щеки намокли.
Весь этот мир над рекой
видится вновь в театральном бинокле, –
где было взять нам морской?
Где это было? Когда это было?
Голуби, чайки летят.
Видит лебедки, дымки и ветрила
меркнущий старческий взгляд.
Ветер с причала мазутный и хлесткий
где-то на том рубеже.
Все, что увидел мальчишка в матроске,
вам не увидеть уже.
30
июля 2003
*
*
*
Ангел мой, ты видишь ли меня?
Федор Тютчев
Любимые, ушедшие мои,
видны вы сквозь листву, сквозь эти ветки,
сквозь дымчатые зыбкие слои
вечерней мглы, сквозь этот сумрак редкий,
две недоверчивые пары глаз
серо-зеленого речного цвета,
родные, мать и дочь, я вижу вас в
туманной дымке северного лета не
здесь, а где-то там, поверх стволов, за
шумом листьев, за сплетеньем сучьев, за
звуком нерожденных строк и слов,
которых не расслышал даже Тютчев.
13
августа 2003 г.
ДОРОГА
Науму Басовскому
Крути, верти, витки наверчивай,
дороженька, слепая пряха
нерасторопный и доверчивый,
куда б ни шел, не знает страха.
Ему нашепчет разум вкрадчивый,
заботливый, неглупый дядя: —
Вон окна светятся. Сворачивай.
Куда идти нам на ночь глядя?
Но
что там ночь и вьюга чертова
для пасынка жары и стужи,
что значит недосып для тертого,
кто знает кое-что похуже,
кто черный хлеб делил с отпетыми и
цену знал табачной крошке и
небо с редкими просветами, и
где-то дальний свет в окошке?
22
августа 2003 г.
ТРЕТЬЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ
Мальчишка выбежал и сразу — в зелень, в травы,
в
крапиву, в лебеду, в ромашковый рассев,
в
сияние реки, где сходни переправы,
где дремлют рыбаки, на корточки присев,
а
дальше, где обрыв, река качает сети,
ещё неведомы ни беды, ни враги,
такой покой вокруг, и есть ещё на свете
любимый чёрный кот у бабушки-яги.
Как это всё давно. Что делать — время старит,
ни
мига лишнего не даст нам этот скаред,
уходит день за днём, мелькнёт, махнёт: прощай,
но
всё, что кануло, приходит невзначай,
и
поднят занавес, как перед тёмной ложей,
и
оживает мир, такой забытый, Божий,
в
дрожащем мареве и утренних лучах,
скользнувших по реке и дальше — в глубь, в бочаг,
где пряжу облаков полощет день погожий.
Всё это вспыхнуло, когда он рухнул в снег,
внезапно набегу пронизанный осколком,
и
падал, ничего не понимая толком,
туда, где ни листвы, ни облаков, ни рек.
11 сентября 2003
*
* *
Кто знает, в каком ещё томе
затеряна правда войны?
Что книги, когда о бездомье
не
строки, а дни прочтены?
Ни
крыши, ни стен у лощины,
не
греет овчина и хмель,
несладкий удел для мужчины
нырять в снеговую постель.
А
женщины — кто пожалел их,
девчонок армейских и вдов,
от
водки и слёз ошалелых,
себя отдающих без слов?
Ребячью щеку и ладони,
минутное это тепло,
порою в ночном эшелоне
почувствуешь — и отлегло.
И
пусть не бывали вы строги,
вы
все в моём списке потерь,
при встрече упал бы вам в ноги,
да
где вас отыщешь теперь?
18 февраля 2004
*
*
*
Что вы знали, далёкие деды?
Знали только вы беды свои,
пораженья свои и победы.
А
ведь свет не сходил с колеи.
Ваши годы порой были плохи,
ваши судьбы, увы, непросты,
но
не знали вы сдвигов эпохи
роковых, как земные пласты.
23
декабря 2004
*
*
*
*
*
* *
* *
Ромашки рисовала егоза
МОЛИТВА
Помилуй, Боже, тех, кого люблю,
спаси их недоверчивые души,
дай уцелеть большому кораблю и
малому плоту дойти до суши.
Меня прости за то, что забывал о
жалости, о совести и чести,
дай пережить любой девятый вал,
дай быть, где скажешь, но со всеми вместе.
31
августа 2011
*
*
*
В
ночах резни, в ночах больших пожаров,
когда крестами двери отмечали, и
падал на людей горящий кров,
иные спали крепко, без печали.
А
в дни совсем недавних катастроф мы
затыкали уши и молчали, и
занимались сочиненьем строф и
славили притом не палача ли?
Большие дети маленьких отцов, мы
запирали двери на засов,
забыв, что есть подмога и пощада, и
если говорить начистоту,
благословляли нашу глухоту,
глухих отцов глухонемые чада. 13
августа 2011
*
*
*
Как заслужено так и случится, в
должный час, никуда не спеша,
отлетит незаметно душа,
бесконечного мира частица, и
однако лучи сентября
мне стучатся в окно, говоря
воркотней голубей неосенней и
осиновой летней листвой:
«Он с тобою, он все еще твой
мир людей, голубей и растений».
2
сентября 2011
*
*
*
Воздух, вода — это все даровое,
ТВОРЧЕСТВО I
Отгрохотало, обрушилось в ливне II
День был как день, не такой уж и длинный, *
*
*
С
душой бессмертной жить и жить века,
Перед каждый новым светом, перед
|