КАМЕНЬ  И   ЗНАК

О книге Эфраима Бауха «Пустыня внемлет Богу»

(Москва, изд. «Радуга», 2002, серия «Мастера современной прозы»)

 

Спросите у первого встречного русскоязычного еврея: что он знает о Моисее, каким его себе представляет? Если повезёт, вы получите в ответ краткое изложение истории, которая в Торе занимает четыре книги из пяти, – примерно такое: ну, родился в Египте, был усыновлён дочерью фараона, а когда вырос, вывел евреев из Египта, сорок лет водил по пустыне и, наконец, привёл в Израиль, а по дороге получил от Господа скрижали Завета. Каким он был? Ну, таким старцем с большой бородой и рожками на голове; это признак того, что ваш собеседник не лишён любознательности и где-то когда-то видел фотографию скульптуры Микеланджело…

Если очень повезёт, история эта будет пересказана с бОльшим числом подробностей, с перечислением казней египетских и чудес, случившихся с евреями во время странствий в пустыне, а пресловутые рожки будут объяснены давним лингвистическим недоразумением при переводе – слово карнаим на иврите значит и рога, и лучи. Именно это слово во второй книге Торы «Исход» использовано для рассказа о том, что после встречи со Всевышним на Синае лицо Моисея излучало сияние.

А если уж так посчастливится, что первым встречным окажется человек, действительно хорошо знакомый с еврейской историей и религией, то вам будет сказано о том, что Моисей был народным вождём и пророком, равного которому более не было никогда, почему его по традиции и называют Моше-рабейну – «наш учитель»; что Моисей – это человек, через посредство которого Господь даровал евреям Закон, названный впоследствии Законом Моисеевым; человек, который сделал рабов свободными людьми и создавший из них  народ, живущий на земле до сих пор.

Но даже в этом случае за пределами вашей беседы окажутся вопросы, естественно возникающие при более серьёзном и глубоком вдумывании в жизнь Моисея. Как получилось, что человек, который все детские и юношеские годы провёл во дворце фараона, да ещё будучи внуком фараона (пусть и усыновлённым), оказался способным не только уйти из дворца, где ему, несомненно, было уготовано высокое место под солнцем, но и вывести из страны и из рабства своих соплеменников? Где и как смог он осознать, что голодная свобода предпочтительнее сытого рабства? И почему именно его Господь взял в посредники для того, чтобы дать избранному народу Свой Закон?

А что касается зрительного представления, то ведь не всегда Моисей был старцем с большой бородой. Каким он был в детстве? В юности? В зрелости? Что любил и что ненавидел? Какие страсти и сомнения его одолевали? Каким он был вообще – философом-отшельником или человеком активного действия в гуще народных масс, если пользоваться «привычной» нам фразеологией?

Эфраим Баух написал книгу о Моисее, которая внимательному читателю ответит на эти и многие другие вопросы. Книгу, которая сочетает занимательность острого исторического романа с глубоким, не побоюсь сказать, почти научным исследованием того, как формировалось мировоззрение Моше-рабейну. Книгу не только о народном вожде и законоучителе, но и о философии Исхода, о поколении, которое пропало, сорок лет блуждая в пустыне, но доля которого оказалась едва ли не самой замечательной в истории: оно покончило с рабством и навсегда утвердило приоритет свободы.

Сразу оговорюсь: это трудная для чтения книга, где сюжетные завихрения перемежаются достаточно пространными и непростыми размышлениями. Для меня она сопоставима, к примеру, с «Игрой в бисер» Германа Гессе, которую тоже залпом не заглотаешь, но, вчитавшись, оторваться невозможно. Так что любители быстрого и лёгкого чтения по поводу романа Бауха могут не беспокоиться. Но те из читателей, кто даст себе труд медленно и вдумчиво пройти вместе с автором по жизни одного из величайших людей, когда-либо живших на земле, выйдут из чтения интеллектуально и духовно обогащёнными.

Вот первые шаги ребёнка Моисея,  Месу в египетском варианте его имени. Дворцовая роскошь и детские страхи, первое – случайное – прикосновение к тайне своего происхождения: есть над чем задуматься! Юность с её играми и проказами, с шахматами, в которых ему нет равных среди сверстников, учёба в школе вместе с другими наследниками фараона, где обнаружилась необычайная жадность Месу к знаниям, особенно к языкам и письменности. Плаванье и ныряние в Ниле, в которых ему тоже нет равных, и неожиданно возникший – на всю жизнь! – интерес к воронкам, стремнинам, водоворотам, затем – первый выход на корабле в море: «Потрясает, что в нижней точке спада волны находящиеся на корабле не видят мира, как бы полностью от него отсечены, а взлетая на вершину волны, ощущают подъём и надежду, на мгновение видят весь мир и снова проваливаются. Эти чередования взлёта надежды и падения в безнадежность видятся Месу  формулой человеческой жизни, а может, и всей истории». В этот момент для меня в книге появился ещё один информативный слой, уже не исторический, а современный, ибо на этой же странице далее написано вот что: «Сидя у моря, <…> он пытается вычертить на песке физико-математическую кривую взлёта и падения волны и прямой, как стрела, вектор тока и оттока энергии понизу». Это ведь совершенно сегодняшняя терминология, вряд ли Месу думал в таких выражениях! Но ведь и книга-то – для сегодняшнего читателя, зачем же играть в арифметику Магницкого? И затем на протяжении всего текста Эфраим Баух сохранит верность этой «двуслойности», и точные исторические и этнографические реалии древних веков будут у него постоянно сочетаться с современной лексической точностью выражения мысли.

На значительный период автор приковывает внимание читателя к знакомству Месу с жрецом Итро, к постепенному возникновению доверия между ними (о, как это важно во дворце, где всё и вся охватывает разветвлённая сеть шпионажа и доносительства!), к дружбе и взаимному учительству. Да, я не оговорился: Итро обучает Месу языкам и всем видам письма – иероглифического, клинописного, жреческой скорописи; но и ученик не остаётся в долгу – знакомит учителя со своим трактатом о потоках, водоворотах, омутах и воронках, где просматривается уже гениальная догадка, что это – философия бытия. И здесь мы приближаемся к первой узловой точке повествования о Моисее. В какой-то день Месу делится с учителем своим ощущением медленности и неповоротливости иероглифического письма. Доверие Итро к ученику уже столь велико, что он знакомит Месу с тайной, разглашение которой в Египте карается смертью, – с тайной знакового письма, которому он, Итро, научился от рабов-рудокопов, добывающих медь и бирюзу в копях на северной границе Египта. Вот что рассказывает Итро:

«…простота этих знаков несёт в себе тоску добытчиков по обычной человеческой жизни. Вот эти знаки, гляди: бык – алеф, дом – байт, дверь – далет. У них ведь ни быка, ни кола, ни двора, ни дома своего, ни верблюда, но вот он – гимель. <...> Или вот ладонь, поднятая к небу, – каф; вода, суть жизни, её волнообразное течение – мем».

Хочется непрерывно цитировать эту главу, да невозможно. Поэтому, опуская   неординарные рассуждения по поводу письменности, в которой «каждое слово сведено к трём замковым знакам» (не правда ли, как знакомо?), приведу только заключительный диалог наших героев. – Кто они? – спрашивает Месу о творцах этого нового для него письма. – Хабиру, ибрим. Из племени семитов, – отвечает Итро, и Моисею опять есть о чём задуматься…

А затем в романе появляется по-своему уникальный документ. Это отчёт-донесение самому фараону от начальника его службы сыска. Уникальность документа не только в том, что вся жизнь Месу – его мысли, взгляды, устремления, предпочтения – известны, оказывается, в мельчайших подробностях, исследованы, как под микроскопом, но и в том, каким стилем отчёт написан. Такое донесение, почти в тех же фразах, мог бы быть представлен, например, Берией Сталину или Андроповым Брежневу. Первая мысль по этому поводу: неужели Эфраим Баух, только что столь выразительно и тонко писавший о философии разных языков, не сумел соответственно стилизовать донесение осведомителя? И я тут же сам себе ответил: не захотел. Потому что это грязное дело – государственный сыск – внеисторично, оно из области общечеловеческой психологии. А раз так, то прямая отсылка читателя к стилистике КГБ вновь соединяет древнюю историю и современность.

И сразу вслед за этим сюжетным поворотом возникает вторая узловая точка повествования о Моисее. Вместе с Итро он размышляет о египетских пирамидах и дворцовых громадах, задуманных и возведённых для увековечения памяти о великих владыках империи. Крамольная мысль посещает Месу: камень не способен сохранить душу человека, эти люди изжили себя в каменных циклопических лабиринтах. Месу пока не находит способа сохранения души,  это ещё впереди, но уже возник у него вопрос, настоятельно требующий ответа: «Можно ли эти каменные громады впустить в себя, совместить с ними свои мысли или противопоставить дух камню?»

        Шаг за шагом показывает Баух развитие гениального юноши, вбирающего  в себя, среди разнообразных знаний о мире, поначалу лишь случайные фрагменты мифов племени, из которого он вышел, – например, историю Иосифа и его братьев. Его открытому уму и жадному взгляду интересно и доступно всё. Вот он знакомится с записями некоего философа-аскета о том, как «одна песчинка, пошевелившись под едва возникшим дуновением, начинает раскачивать пространства» – и отсюда его мысль совершает головокружительный скачок: «…пантеон богов мельтешит и утомляет, а вот за этой песчинкой, да и мыслью, кто-то гораздо более сильный, чем все эти боги, свободно поигрывает случайностью, таящей в себе абсолютное и конечное знание».

А сюжет романа, между тем, в полном соответствии с библейской историей Моисея, разворачивается к его побегу из Египта. Эти главы читаются, как острый, динамичный боевик. Но и здесь много  места занимает рассказ о напряжённой духовной жизни героя, ибо, как пишет Баух, «физическую жажду можно утолить, духовная – неутолима». И когда в конце своего долгого странствия по пустыне Моисей вновь встречается с жрецом Итро, знакомится с его дочерью Ципорой (Сепфорой) – своей  будущей женой, как нельзя кстати появляется сентенция, которую высказывает Итро и которая знаменует зарождение третьей узловой точки романа. Выслушав рассказ Моисея о некоторых, вызвавших его удивление и даже недоумение, встречах с людьми по дороге, Итро подводит итог: «Что ни говори, за этим ощущается высшее присутствие. Оно лишь прикидывается случаем».

…Чувствую, что мои заметки всё больше сбиваются на пересказ книги. Немудрено: нити повествования завязаны и переплетены так туго, что, потянув за одну, неизбежно тянешь многие другие. Но всегда так или иначе задеваешь три узловые точки, упомянутые мной выше, три основных узла, в которых по замыслу автора сходятся все события и раздумья персонажей романа, постепенно объясняющие нам то главное, что совершил Моисей по воле Всевышнего.

Первое. Моисей сумел показать своему народу, что всем происходящим в мире управляет Единый Бог; тем самым Моисей заложил основы первой в истории человеческой цивилизации монотеистической религии.

Второе. Освоив знаковое письмо, овладев в совершенстве языком своего народа, Моисей записал законоустановления, мифы и легенды этого народа, собрал их в Книгу, ставшую Книгой Закона Божьего – Книгой Моисеева Закона.

И третье. Моисей был первым, кто понял, что не камень, а знак – только знак – в состоянии сохранить навечно духовную жизнь человека, выразить самую сложную мысль, передать самый сложный образ. Значение этого открытия столь велико, что всё последующее развитие человечества пошло по этому руслу.

Пересказать все эпизоды, создающие в конечном итоге личность Моисея, невозможно, о том – вся книга. Замечу только, что формирование этой личности в романе происходит столь же постепенно и многообразно, как происходит рост яблони от саженца до плодоносящего дерева. Но один эпизод достоин особого выделения. Моисей пасёт стада овец в пустыне и встречается там с погонщиком каравана по имени Гавриэль. Между ними происходит протяжённая беседа, в ходе которой Гавриэль говорит следующее: «К примеру, ты видишь дерево, лист, дом, верблюда. В общем-то неважно, на какой случайной точке этих предметов или существ останавливается взгляд. Всё равно конечный результат один: все точки взгляда сливаются в нечто заведомо известное – лист, дерево, дом, и, значит, формы эти заранее заложены в природе по некоему образу и подобию, их надо лишь нащупать мыслью, увидеть взглядом, услышать словом или музыкой. Выходит, ничего случайного нет». А на прощанье Гавриэль произносит ещё и вот что: «Ты мог бы стать царём Египта, но тебе повезло: ты стал пастухом…» Осмелюсь сказать, что как тогда, так и в наше время многие и многие одарённые люди убили свой дар, потому что не осознали возможности выбора своего жизненного пути в пользу такого везения.

Но перед тем как воплотить в жизнь свои великие деяния, о которых речь шла выше, Моисей в романе, опять же в полном согласии с библейской историей, совершает истинный подвиг освобождения еврейского народа из рабства. Сначала происходит встреча Моисея с Богом. Эфраим Баух написал эти сцены так ярко, материально, я бы сказал даже, вкусно,  что по прочтении сам ощущаешь жар несгораемого куста, слышишь раскаты голоса-грома, чувствуешь слабость в ногах, как чувствовал её потрясённый Моисей. Потом, придя в себя, он понимает, что ради этой встречи он жил – и, оказывается, есть жизнь и после встречи. Но другая жизнь: наполненная высшим смыслом – предчувствием Великого Исхода.

Моисей возвращается в Египет. Главы, посвящённые его встречам с фараоном (уже новым фараоном, сама история воцарения которого – отдельная увлекательная новелла), подробному знакомству со своим племенем, всем этим казням египетским, тоже написаны «весом, грубо, зримо». Но тут мне хочется обратить внимание на некую дополнительную окраску текста, появившуюся именно в этих главах – раньше её не было. Пока я читал их, у меня не проходило ощущение некоторой нарочитой заострённости деталей вплоть до карикатурности. Великий Исход – и карикатура? Но почему же нет, ответил я сам себе, а разве, скажем, «наш дорогой Леонид Ильич» не был карикатурен, разве не был он персонажем тысяч анекдотов? А разве уже наш, последний по времени Исход не сопровождался тысячами полусмешных и просто смешных эпизодов? Видимо, тирания всегда, и в древние времена, и в новые, не может не доходить до абсурда в своём развитии. «Никогда раньше страна Кемет (Египет – Н.Б.) не потрясала воображение соседних стран своим ослепляющим внешним процветанием, обширной торговлей, сверканием золота и мрамора своих дворцов, но он-то, Яхмес (новый глава фараоновой  службы сыска – Н.Б.), отлично знает, что скрыто за этим фасадом: страна словно бы пребывает в постоянной стадии разлива Нила, когда все живут на плотах и лодках, поют хвалу владыке с утра до ночи и каждый норовит рядом стоящего столкнуть да ещё веслом пристукнуть». Не правда ли, опять – как знакомо?

Но если отшелушить из реальности все её кривляющиеся ситуации и вычленить саму идею Исхода, окажется – так размышляет в романе Моисей, – что «она будет жива, пока жив род человеческий, ибо незавершаема, полна изначальной энергии и какой-то даже детской веры в своё осуществление.

От слишком любопытных, дотошных, насмешливо-пристальных взглядов она будет весьма искусно защищаться видимой на поверхностный взгляд инфантильностью. Она будет допускать приближение вплотную к ней напрочь её уничтожающей критики, чтоб внезапно и который раз повергнуть в сокрушительный позор.

Она будет ввергать в уныние разъеденные скепсисом умы, ибо в тот момент, когда им покажется, что они дошли до её сущности и втоптали её в прах, она внезапно, как птица, возрождённая из пепла, встанет во всей своей мощи и блеске, ибо всегда в её всепобеждающей свежести ощущается балансирование над бездной».

И тут мы подходим к четвёртой узловой точке повествования о Моисее – на мой взгляд, самой главной, самой существенной.

В течение сорока лет хождения по пустыне записывает Моисей всё то, что хранится в его исполинской памяти: историю своего племени, его легенды и мифы, заветы и законы, в нём установившиеся, хронологию Исхода. Он записывает историю превращения племени в Народ.

        Записывает «с дотошностью, обдумывая каждое слово, оттачивая до предела то, что вершилось вокруг в суете людского скопища, с отчаянием вслушивается в каждый звук, идущий от Бога, чтобы в будущем свести до минимума число толкований и разночтений».

Великая тайна связи Творца с текстом – вот тот последний тугой узел, в который завязались все нити сюжета. Не перестающая никогда удивлять тайна сотворения текста, словно продиктованного Свыше.

Но, может быть, не «словно продиктованного», а действительно?

Ни у кого из живущих на земле нет ответа на этот вопрос. Но сотни гениальных текстов, известных человечеству, не берут ли своё начало из того же Источника, что и Тора Моисеева?

Страницы романа, посвящённые рождению Книги Книг, – из самых впечатляющих. Некоторые из них я перечитывал не раз, не дважды. Эфраиму Бауху удалось почти безнадежное предприятие: привести читателя к мысли, что человек возможен, Бог – действителен.

«Равновесие неба и земли в каждой букве – вот залог проникновения в Его сферы. Горизонт – равновесие неба и земли. Почему тебя охватывает волнение, когда глядишь на горизонт? Потому что ты ощущаешь себя весами земли и неба, соучастником их творения, сотворцом. С восхода солнца ты – стрелка Божьих весов, долгая с утра, короткая в полдень и особенно длинная к вечеру, сопротивляющаяся тьме, ибо вечен страх, что утро не наступит.

Книга же – граница между вечностью и забвением.

Сефер – сфар».  (На иврите: книга – граница). 

И здесь мне хочется рассказать небольшую личную историю, которая, я надеюсь, может удачно завершить мои заметки о романе.

         В начале 70-х годов приятель дал почитать сборник стихов неизвестного мне поэта, изданный в Кишинёве. Стихи настолько поразили меня, что я тут же сел за машинку и перепечатал с десяток наиболее впечатливших. Все мои попытки найти в книжных магазинах ещё что-нибудь, написанное этим поэтом, кончились безрезультатно. Но перепечатанные странички до сих пор сохранились в моём архиве.

Двадцать лет спустя я приехал в Израиль и очень скоро узнал, что поэт, некогда поразивший моё воображение, все эти двадцать лет живёт в Израиле и даже возглавляет его Союз писателей.

Когда при личном знакомстве я рассказал Эфраиму эту историю, он улыбнулся: – Надо же, что вспомнил! Я уже давно стихов не пишу...

Что ж, так бывает, что поэт переходит на прозу. О том ещё Пушкин сказал – лета к суровой прозе клонят... Но истинный поэт не перестаёт быть поэтом и тогда, когда не пишет стихи. «Пустыня внемлет Богу» – это проза поэта-философа. Проза высшей поэтической пробы.