ДЕСЯТЬ ВАРИАЦИЙ НА ЗАДАННЫЕ ТЕМЫ

НАЧАЛЬНАЯ ШКОЛА

Цикл сонетов

1.

Тетради в клетку и в косую,
их сохранённый с детства вид,
где я старательно рисую
весь украинский алфавит,

где я выстраиваю числа
от одного до десяти,
не зная, что ещё случится
на этом длительном пути,

где множество тревог и паник,
что наполняют каждый год,
и где запасливая память
свои сокровища берёт, –

о  школе вспомнил я опять,
чей номер девяносто пять.

2.

Тонкий портрет (благородная рама),
в памяти долгой и вечен, и нов.

Анна Порфировна, добрая мама –

нас у неё тридцать пять пацанов.

Сколько старанья и сколько терпенья:
чтенье, письмо, арифметика, труд!

Только уроки учителя пенья –

дважды в неделю – добавлены тут.

Тот говорок, и певучий, и чистый,
нас не сводил – доводил до ума –

с малой изюминкой: «хвото», «хвашисты»

и  с недовольством: «неверный Хвома!».

Семьдесят лет пролетело-прошло,
а от портрета и нынче тепло…

3.

Директор школы и жил при школе,
его квартира была в подвале,
но там на окнах висели шторы
и от подглядок всё закрывали. 

Как это видно на старых фото,
мужчины школьные были редки,
а наш директор вернулся с фронта,
где, говорили, служил в разведке.

И даже у заводил отпетых
ему досталось много фавора,
ибо в суровых школьных секретах
он разобрался довольно скоро.

Он в гимнастёрке пять лет ходил,
но школу принял – и возродил.

4.

Столовка, где кормили бесплатною едой:
перловка или саго и чай совсем пустой,
а иногда картошка бывала на обед,
по вкусу сладковата и синеватый цвет.

Хотя никто ни разу там не наелся всласть,
давали те обеды таинственную власть –

возможность обменяться: обед бесплатный наш
на марку, на осколок, на толстый карандаш.

И не было ни разу среди знакомых стен,
чтоб кто-то не исполнил затеянный обмен.

Никто не встал ни разу на этот скользкий путь –

свой своего не должен, не может обмануть.

А память о перловке, о чае о пустом
держаться помогала и много лет потом.

5.

Утром у входа встречала нас тётя Оксана,
женщина плотного вида и крепкой руки.

Дальше она же давала по схеме звонки,
чистила школу и мыла её неустанно.

И в раздевалке она, и на школьном дворе,
и на задворках порой драчунов разнимала.

Вечно в работе, а всё ей казалось, что мало,
и уходила домой на вечерней заре.

А иногда из толпы одного или двух –

тех, что себя ощущали особенно знобко, –

тётя Оксана в свою уводила подсобку,
где постоянно стелился от коржиков дух.

Только о том умолчала оксанина мова:
хлебные карточки были до сорок седьмого…

6.

Экскурсия на радиозавод,
который был от нас через дорогу.

Он, полагаю, выглядел убого
при взгляде с наших нынешних высот.

Но мы балдели – глаз не оторвёшь:
конвейеры, зелёные экраны,
радиоламп стеклянные стаканы,
динамиков отчётливая дрожь!..

И я тогда подумал: стоит жить
и обучаться, чтоб потом когда-то
у чудного такого аппарата
с паяльником над чем-то ворожить.

Есть у примет особенная власть,
и та картинка всё-таки сбылась.

7.

Лето в августе сорок восьмого –

у него не лицо, а гримаса:
мы стоим, как лишённые крова,
перед таинством пятого класса.

Совершенно другие предметы,
и учитель уже не единый –

это первые, с ходу, приметы
устрашающе новой картины.

Жизнь на каждом изломе сурова,
но ведь ей не отправишь укора…

И начало, и таинство снова –

значит, снова начальная школа.

Что поделаешь? Надо идти,
набирать разуменье в пути.

Сентябрь 2018

С ИНТЕРВАЛОМ В ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ

Цикл стихотворений

                                                        В.

1.

В мае месяце сорок восьмого
мне одиннадцать лет.

Ничего не нашлось там такого,
чтоб оставило след
в детской памяти этого года –

отыскать мудрено! –

ни учёба, ни быт, ни погода,
ни футбол, ни кино.

Отчего же в раздумьях я ныне
возраст выделил тот?

То, что вовсе не скрылось в пустыне,

не боится пустот.

Я, окончив начальную школу,
всё читаю подряд,

и с годами осыплются шоры
и очистится взгляд,
и в пустоты войдут постепенно
голоса за бугром,
Шостакович, артист убиенный

и еврейский погром…

А пока что я мраком окован,
и не брезжит рассвет:
в мае месяце сорок восьмого
мне одиннадцать лет…

2.

Окончен институт, диплом получен,
год пятьдесят девятый на земле.

Не вышло с назначением получше,
и, значит, быть учителем в селе.

Другие мне мерещились победы,
мечты вдали маячили, маня,
но жизнь, которой я не знал, не ведал,
вошла в меня и забрала меня.

А тут ещё взяла да вышла замуж
та самая, которую любил.

Я сжёг тогда стихов и писем залежь
и делу отдал знания и пыл.

Всё было внове: люди, их заботы,
ученики, природа, местный быт.

И так прошли три полновесных года,
и ни один сегодня не забыт.

Пишу сейчас и скучно так, и гладко –

а жил, как будто был навеселе,
и по сегодня для меня загадка:
я полюбил учительство в селе!

Сначала всё посматривал, робея,
чтоб стать похожим на односельчан,
но эта страсть пылала всё слабее –

в ней скоро обнаружился изъян.

И дело было, в сущности, за малым,
но не спасут и многие года:
я был чужим, хотя и славным малым,
я был чужим, и это навсегда!

Я никого ни в чём не обвиняю,
но с той поры, с тех юношеских дней
намеренно себя я не меняю.

Меняет жизнь. Прислушиваюсь к ней.

3.

В апреле было сто лет вождю, в мае – мне тридцать три.

Эти числа солидны вполне, как там ни посмотри.

Век – это всё-таки долгий срок и ценится неспроста,
а тридцать три, кого ни спроси, – это возраст Христа.

Столетие – праздник, трубили о том чуть ли не целый год,
а для меня мои тридцать три – праздник-наоборот:
прожил полжизни, можно сказать (так я думал тогда),
а там никакой отрады нет и никакого следа.

Как я мог предвидеть тогда, что целых ещё семь лет
будет рушиться на меня ворох различных бед,
но на ближайший юбилей – на год мой сороковой –

вернутся и под ногами земля, и небо над головой?

4.

Год назад Олимпийскими играми
восхищалась тупая толпа,
а сегодня сосновыми иглами
чуть скрипит под ногами тропа.

Старый дом у заброшенной пристани
для жиль непригоден совсем.

Отчего ж мы ютимся, воистину,
где осыпалась краска со стен?

Вместо двери колышутся простыни,
вместо стёкол в окошках слюда…

Мы на острове, двое на острове,
а вокруг неподвижна вода.

Даже чайки крылом не касаются
этой стылой воды торжество.

Люди здесь не живут, а спасаются;
непонятно – зачем, от кого?

Сосны берег изрезали тенями,
ветер стих, молчалива вода.

Можно долго кричать в отдаление –

докричаться нельзя никуда.

Оказалось, при всей неумелости,
всё ж сумели прижиться вполне.

Нет ни соли, ни спичек в окрестности,
нужно ехать на утлом челне.

Опускаюсь в судёнышко зыбкое,
по бокам два тяжёлых весла.

Пожелай мне одною улыбкою,
чтоб дорога удачной была.

Раз, другой и десятый получится,
но ведь я на воде одинок.

Ну, а ежели буря-попутчица
опрокинет убогий челнок?

Мы не мнительны: мало что чудится?

Мы пророчества наши таим.

Ну, а ежели всё это сбудется –

что мне делать с виденьем моим?!

5.

Гроз январских потоки, и вспышки, и гром
мы узнать не смогли в девяносто втором –

приземлились в конце февраля.

Но зато уже в третьем узнали с лихвой,
ибо зимние ливни дарила впервой
обалденная эта земля!

Незнакомый язык, незнакомый уклад,
да и поиск работы – не поиск услад,
а стремленье себя сохранить;
а для срыва годился бы повод любой;
а с укладом былым и с былою судьбой
каждый день истончается нить.

Но рождается таинство новых времён –

ощущенье народа, в котором рождён
и в котором ты истинно свой,
и с которым ты делишь и ливень, и жар,
и автобусный взрыв, и ракетный удар,
и Закон, что извечно живой.

Это всё происходит без громких речей,
в быстротечности дней, и в провалах ночей,
и в минутах, где место мечтам.

И не явится даже малейшая спесь
оттого, что мы заново ожили здесь,
оттого, что мы умерли там.

А посмотришь назад – и окажется вдруг,
что деянием добрых заботливых рук
был весь путь освещён и согрет.
И увидишь, идя по знакомым местам:
были знаки Господни расставлены там
с интервалом в одиннадцать лет…

6.

Две трети века – немалый возраст,
весьма наполненные года.

Уже не манят чужие звезды
и ярче светит своя звезда.

К чужим соблазнам влеченье стынет,
и мёд вкуснее из местных сот.

Уже милее своя пустыня
чужих аттракций, чужих высот.

Своей тропою иду упрямо,
пейзаж окрестный, увы, не нов,
но сто́ит эта дорога к Храму
всех накоплений и всех чинов.

Конечно, возраст вполне осенний –

пора не самых удачных дел,
пора не самых больших свершений,
когда маячит земной предел.

Упасть в дороге. Подняться снова.

Снести насмешку. Снести удар.

Но осень духа и осень слова
не всем даётся как некий дар,

а лишь такому, кто ходит еле,
не смотрит в ноги, а смотрит вдаль,
но что-то высмотрит он в апреле
и сложит строчку «Стоял февраль…».

7.

Так бывает: почудится голос живой,
но как будто нисходит с небес,
и тогда среди ночи проснёшься в дому,
словно давней загадкой томим.

На столетие Первой войны мировой
мне привиделся смешанный лес,
и вот так же сижу и никак не пойму,
что в судьбе моей связано с ним?

Вызываю из памяти запах листвы,
разнотравье, орехи, грибы,
и как будто здесь не было вовсе войны –

ни пожарищ, ни взрывов, ни рвов.

А в прогалах осин островки синевы,
как в прогалах событий судьбы,
а чащобы все живности разной полны –

всем найдётся и пища, и кров.

Лес живой и вполне независим от нас –

от людей, приходящих сюда:
как бездумно пришли, так бездумно уйдут,
и едва ли останется след,
ибо служба ему – не прогулка на час,
тут нужны непременно года,
а умнее всего, кто поселится тут,
чтобы жить в протяжении лет.

И появится дом, конопаченый мхом,
чист под крышей, просмолен и сух,
будет в травах лечебных просторный чердак,
будет подпол с припасом съестным.

В ежедневном таком и таком колдовском
у жильца обостряется слух
и становятся внятными слово и знак
в книге той, что лежит перед ним.

Сентябрь-октябрь 2018

ТРИПТИХ О МОЁМ АРХИВЕ

От автора. Хочу обратить внимание читателя на неожиданную для меня самого

закономерность: 1-я часть этого триптиха была написана в ноябре 1978 года,

2-я – в октябре 1998-го, а 3-я – в декабре 2018-го. Следовательно, «Триптих о моём архиве»

вместил в себя ни много ни мало два раза точно по 20 лет, то есть в сумме 40 лет (!)

моей жизни и стихотворчества. За это время в мире произошли грандиозные события –

информационная революция, распад Советского Союза и многомиллионный Исход евреев

из него (при этом и сам автор сменил страну обитания), кардинальные изменения в сфере

высоких технологий; и всё это странным образом нашло отражение в текстах данного

сочинения…

1. БУКИНИСТ

Всё окно, как в новогодней шторе,

в ровном снегопаде...

Отнесу я к букинисту, что ли,

все свои тетради

и скажу: – Послушайте, маэстро,

риск – святое дело:

для тетрадей подберите место,

спрячьте их умело.

Говорю вам искренне и верно:

пролетит столетье –

цены возрастут неимоверно

на тетради эти!

Букинист очки в руках повертит,

скажет осторожно:

– Думаете, кто-нибудь поверит,

хоть поверить можно?

Вы и я – не более чем люди:

пролетит столетье –

ни меня, ни вас давно не будет

на прекрасном свете.

Снегопад способствует спокойной,

медленной беседе.

– Ну, а вы предполагали сколько

жить на этом свете?

Я же вам скажу чистосердечно,

пусть меня осудят:

вы торговец, я поэт – мы вечны,

если будут люди!

Букинист глядит почти сердито

и, обдумав что-то,

объявляет магазин закрытым

для переучёта.

Наверху, под скатом крыши низким,

в снег летящий глядя,

раскрываю перед букинистом

все свои тетради.

Я стихи читаю постепенно

не для слов и лести:

букинист им называет цену,

сделка честь по чести,

и потом, переходя от строчек

к тривиальной прозе,

деньги мне отсчитывает строго

и проверить просит.

За окном темно. Пространство ночи –

в снегопаде шторном...

Букинист ворчливо пробормочет:

– Ишь, какой проворный!

Деньги получить – и сохраниться?

Нет, бессмертье – мимо! –

и меня, страницу за страницей,

съест огонь камина.

Лишь одно он сохранит, пожалуй,

от золы очистив, –

то стихотворенье, где держал я

речь о букинисте...

Ноябрь 1978

2. АНТИКВАР

В Тель-Авиве, где-то возле рынка

в переулках узких, 

на глаза попалась мне витринка

вся в обложках тусклых.

И, вглядевшись в бородатый, грузный

и курчавый лики,

понял я, что это лавка русской

антикварной книги.

Захожу, конечно. Колокольца

слышу звон знакомый,

и волна прошла по телу косо

словно бы истомой:

этот звук, исполненный доверья,

я слыхал когда-то,

закрывая за собою двери

в глубине Арбата.

После ослепительного солнца

привыкаю к лампе.

Узнаю давнишнего знакомца

из московской лавки.

Да и он сомнения итожит,

выходя из мрака:

– Я узнал вас, как ни странно, тоже;

двадцать лет, однако!..

Подождите! – и уходит снова,

видимо, в подсобку.

Возвратившись, на столе сосновом

складывает стопку

выцветших блокнотов и тетрадок

и квитанций бланки

и бормочет: – Должен быть порядок;

у меня – как в банке.

Посмотрите – ваш архив исконный

я из сейфа вынул!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Почерк – мой, а тексты – незнакомы:

первый раз увидел.

Вглядываясь, глохну и немею,

ноги как из ваты.

Ничего понять я не умею –

вот и жутковато.

Это всё мои, мои тетради,

но чужие речи!..

Антиквар ко мне подходит сзади

и берёт за плечи,

говоря: – Не бойтесь, дело чисто –

гляньте-ка на даты:

это всё, что вам ещё случится

написать когда-то.

Мы привыкли жизнь делить на фазы,

расставляя вехи,

а она ведь вся даётся сразу,

сразу и навеки.

Ну, а что касается архива... –

он помедлил малость, –

то, что мне когда-то принесли вы,

у меня осталось.

Я б держал и дальше интендантство

над судьбой еврея,

но прошло смещение пространства –

и сместилось время.

Будущее ваше, ваша доля

превратились в память.

И судьба архива – в вашей воле:

взять или оставить.

Я молчу, и длятся две минуты,

словно два столетья.

Не было в душе сильнее смуты,

чем в минуты эти!

Но, со страхом всматриваясь в бездну

пристального взгляда,

я внезапно становлюсь железным:

– Не возьму. Не надо.

Да и вам довольно напрягаться

в вахте над поэтом:

то, что в сейфе, – вовсе не богатство,

я уверен в этом. 

И прощаюсь я с курчавым ликом,

с бородатым, грузным...

И вослед мне смотрит мой хранитель

с одобреньем грустным.

Октябрь 1998

3. ПОСЛАННИК

Магазин возник в полуподвале –

полумрак и тесно.

В месяц-два ценители узнали

про такое место
и уже туда тянулись, целясь
на его витринки,
где хозяин, пунктуальный Феликс,
выставлял новинки.

А хозяин был знаток великий
своего предмета:
мог часами говорить про книги,
знал про то и это –

год, тираж и ход первоизданья,
что пойдёт в замену
и, конечно, рынка состоянье,
чтоб назначить цену.

Я туда ходил не очень часто,
больше для беседы,
но порой вылавливал, по счастью,
просто раритеты.

Как-то попросил свою удачу
придержать до завтра.

Он тогда меня и озадачил:

– Вы ведь тоже автор,
на себя навесивший вериги –

продавать-то трудно!

Вы сюда свои несите книги,
выставлю прилюдно.

Я принёс два разных экземпляра –

для удачи шалой,

и была на полке эта пара
года два, пожалуй.

Я уже ходил всё чаще мимо,
не спускаясь даже,
ибо видел, что неумолимо
падают продажи.

Бедный Феликс! Книжная торговля
подошла к финалу:
тех, кого волнует эта ловля,
стало слишком мало…

И тогда я вспомнил букиниста –

давнего, с Арбата,

и на миг от той картинки мглистой
стало страшновато:
до таких воспоминаний дожил
я в своём старенье,
что не о труде я думать должен,
а о сохраненье.

Результат компьютерного теста:
мегабайт на триста –

это мной написанные тексты,
чем могу гордиться.

Сделаю я копии архива
на CD и флэшке
и пойду с прошеньем неспесиво,
не боясь насмешки.

Может быть, реальности переча,
но на самом деле
в магазине я парнишку встречу
с томиком Шенгели.

Наизусть прочту стихотворенье,
обозначив братство,
и отдам ему на сохраненье
всё своё богатство.

Он смущённо скажет: – Понимаю
я заботу эту.

Он достойно скажет: – Принимаю
вашу эстафету. 

Не дано нам ведать достоверно,
что в грядущем будет,
хорошо там будет или скверно, –

но Господь рассудит.

Мой посланник времени и места
мягко улыбнётся,
и пойдёт от моего подъезда,
и не обернётся.

Декабрь 2018

ТРИПТИХ-СОНАТА

                         Памяти Дмитрия Дмитриевича Шостаковича

1. СКЕРЦО

Не помню своих игрушек времени раннего детства.

Какие-то были, конечно, – куда же им было деться?

Не помню кукол – понятно, куклы зачем мальчишке?
Но, например, другие – зайцы, собаки, мишки,
сабля, юла, паровозик, ослик, лошадка, пони…

Какие-то были, конечно, а я ничего не помню!

Зато отчётливо вижу большой деревянный ящик,
весь мандаринов полный, оранжевых, настоящих!

Папа-портной дипломату сшил костюм для приёма,
и вот дипломат за границей, а мандарины дома.

Целый ящик! Мы жили более чем небогато,

но помню и ныне квартиру, полную аромата.

А вскорости после этого стало не до игрушек:
помнятся гром бомбёжек и теснота теплушек,
холод и голод Урала, жара под киргизским небом,
потом домой возвращенье, очереди за хлебом…

В то жестокое время непросто сейчас вглядеться;
мир наступил, но игрушки уже не вернулись в детство.

И всё же, когда случается услышать струнное скерцо,
мои напрягаются мышцы и ускоряется сердце;

прихватив незнамо откуда слоника или мишку,

слушаю эту музыку, бегу за нею вприпрыжку,
помахиваю сабелькой – или, присев к столу,
на нём запускаю гудящую радостную юлу!..

2. АЛЛЕГРО

Красива, кругла, весела,
гудит и кружится юла,
расписанным боком играя,
и вдруг прекращает свой бег
и падает, как человек,
внезапно дошедший до края.

Ничто не сулило беду,
и он не твердил: упаду! –

вертелся, в трамваях давился;
сумел, оставаясь в пути,
открыть, разобраться, найти,
и даже чего-то добился.

И вот он лежит на полу
и припоминает юлу
из давнего детского года:
гудит и кружится она,
покудова заведена,
и в том её суть и природа.

А ежели кончен завод,
немного привычных забот
начать это действо сначала,
и эти движенья руки
при навыке вовсе легки,
и вот она вновь зазвучала.

Внутри у неё пустота;
немного движений винта –

и всё повторяется точно.

На мне, если кончен завод,
покудова доктор придёт,
поставится жирная точка.

Вертелся я, ношу неся,
и знал, что вселенная вся
в мои помещалась обзоры,
и вечная мудрость людей
ко мне обращалась: владей,
осваивай эти просторы!

Я радостно всё ощущал,
я с жадностью всё поглощал,
и несколько десятилетий
себя наполнял, наполнял,
и жизни ничем не пенял,
что трудно живётся на свете.

И вот подступает финал,
и всё, что я в жизни узнал
и сделал, и мог бы гордиться,
что это реально моё, –

со мною уйдёт в забытьё
и более не пригодится.

Но ежели там, за чертой,
я вновь изначально пустой,
то, значит, не зря я отчаюсь.

И если всё сгинет во мгле,
зачем же я жил на земле
и чем от юлы отличаюсь?..

3. АНДАНТЕ

Жду решенья высшего Судьи,
напряжённый и для всех угрюмый.

Сам себе: бесцельно не сиди,
про́житое заново обдумай.

В череде необходимых дел
всё ли было сделано тобою?

Что сумел, чего ты не сумел,
где не совладал с бедой и болью?

Где ступал, а где и отступал,
даже раз-другой из боя вышел:
где держался, но, увы, упал –

только по случайности и выжил.

Приговор попробуй угадать –

всё же не совсем ты меднолобый, –

и себя попробуй оправдать,
ну хотя бы для себя попробуй!

Жду решенья высшего Судьи
и приму решение любое,
ибо все свершения судьбы
оплатил я и бедой, и болью.

Было всяко: многого просил,
многие оплачивал кредиты,
выбивался из последних сил,
от жулья страдал, от волокиты;
и бывал во взглядах мягкотел,
и глаза реальностью не выжгло,
и под ложь подладиться хотел –

впрочем, с этим ничего не вышло.

Понимаю: тут бы нужен лад –

всё-таки душа ещё живая, –

но часы настойчиво стучат,
музыку финала обрывая.

И решенье высшего Судьи
пусть не ошарашит скучным тленьем –

я хотел бы, чтобы дни мои
завершил Он тихим просветленьем.

Декабрь 2020 

ШОСТАКОВИЧ. МУЗЫКА ДЛЯ КИНО

Цикл стихотворений

1. «ВСТРЕЧНЫЙ»

Не песня, а воистину награда –

мелодия прозрачна и легка.

Так что же ты, кудрявая, не рада,
что песня улетает в облака?

О да, в ней много радости. и света,
и торжества победного труда,
но строки убиенного поэта
остались в ней – как видно, навсегда.

А где же убиенный академик?

А где же убиенный музыкант?

Прекрасное безжалостное время!

Прекрасный и безжалостный талант!

Но и талант под этим грузом стонет,
безжалостен, прекрасен и суров,
накапливая реквием симфоний
о сотнях убиенных мастеров.

2. «ПАДЕНИЕ БЕРЛИНА»

Вождь точно знал, что Шостакович – гений,
а про себя он этого не знал
и, никогда не ведавший сомнений,
не погубил, но туго спеленал.

И композитор, время воплотивший
на нотном стане россыпью значков,
был должен глаже сочинять и тише
и не касаться горестных оков.

Какой ценой та песня создавалась,
нам даже и намёки не слышны,
в которой благородство воспевалось
и мудрость повелителя страны!

При этом что-то всё-таки таилось
на нотн6ом стане в ящике стола:
наверное, была Господня милость,
была душа – и музыка была.

3. «ОВОД»

Как возвращенье после летаргии
в обычный мир, который с детства мил,
Романс, достойный места в литургии,
с экрана прозвучав, ошеломил.

Герой, понятно, гибнет за свободу
и состраданье вызывает в нас.

Он думает, что неподвластен Богу,
и в самом деле – Бог его не спас.

Но мощное звучанье Лакримозы
весь кинозал заполнило собой,
и зрителей нечаянные слёзы
слегка размыли траурный собор.

Сеанс окончен. Вечные вопросы
остались нерешёнными для нас,
и, притишая горечь Лакримозы,
в душе звучит божественный Романс.

4. «ГАМЛЕТ»

Таинственные стены Эльсинора,
и башни, и подъёмные мосты
внутри, понятно, не дают простора,
сгущая там покровы темноты.

И не понять – что истинно, что ложно,

где зло таится в облике добра,
и выбраться отсюда невозможно
ни завтра, ни сегодня, ни вчера.

И это всё про Данию, про принца –

шекспировского текста колдовство –

до тех лишь пор, пока не повторится
начало фильма в музыке его.

Пусть на экране поединки, танцы,
пусть монолог – но музыка слышна,
и так понятно: это может статься
в любой стране, в любые времена.

5. «КОРОЛЬ ЛИР»

Путь долгий, монотонный и унылый
по глине, по песку и по камням
не то что пешеходам не под силу –

он не под силу даже и коням.

Что ж делать? Надо шествовать упрямо –

ведь только раз даруется поход,

и кто-то по дороге ухнет в яму,
а кто-то на вершину попадёт –

но лишь на время: есть всему границы,
и стоит упустить хоть что-нибудь,
всё в одночасье может измениться –

и положенье, и дальнейший путь.

Тот много значит, тот немного значит,
но всех их ждёт всё та же темнота,
и лишь кому-то выпадет удача –

остаться в лёгкой песенке Шута…

Июль 2021

ДЕСЯТЬ ВАРИАЦИЙ НА ЗАДАННЫЕ ТЕМЫ

с эпиграфами из Георгия Шенгели

Цикл стихотворений

1.

                    Он подневолен был бескровной,

                 Как бы асбестовой тоске.

Асбестовая ровная тоска,
сухая и уж точно, что бескровная…

Зачем её я называю «ровная»?

Не потому ли, что неглубока?

Глубокая, не ведая границ,
не может быть ни ровной, ни асбестовой –

в ней человек не жив, а терпит бедствие,
не видя неба и не слыша птиц.

Одно спасенье – написать стихи,
в которых невозможны изменения,
и даже если есть ещё сомнения,
нельзя коснуться ни одной строки.

2.

                Скорбные шелесты трав в мире бескрайних могил…

Северокрымская степь – просто сухая равнина:
если где колос, то пуст, если кустарник, то хил.

Дивный пейзаж не найти – это не та Украина:
скорбные шелесты трав в мире бескрайних могил.

Северокрымская степь – здесь не пасутся отары,
здесь не растят урожай, здесь воевали всегда.

Здесь разгоняли коней ляхи, хохлы и татары,
здесь проходила не та, значит, другая орда.

Северокрымская степь – это пространства такие,
где под корнями травы чаще всего солончак,
где под корнями травы кости коней и людские –

мёртвая память защит, мёртвая память атак.

Северокрымская степь – шли тут сарматы и готы,
греки и римляне шли, много потратили сил.

После над ней пронеслись неисчислимые годы…

Травы всё так же шуршат в мире молчащих могил. 

3.

                Вчера мне снилась мёртвая вода…

Живой водой хоть раны окропить,
хоть душу защитить от беспорядка…

Но непонятно, где её купить:
заведомо окажется нехватка.

А мёртвая вода – зачем она?

Чтоб жизнь увидеть, словно поле боя?
Чтоб встала поперёк пути стена?

Чтоб канул труд, затраченный тобою?

Не соглашусь на это никогда!

Зачем копил я опыт и уменье? 

Но вот приснилась мёртвая вода –

и целый день живу в недоуменье…

4.

                Помысли мудро о вращении времён…

Как гребни волн в приливах и отливах,
приходят и уходят времена.

И века нет, как на знакомых нивах
опять идёт тотальная война.

Под жаром солнца, под свеченьем лунным
что изменилось на полях земли?

Как приходили скифы или гунны,
так и сегодня варвары пришли.

Чем измерять? Минутами? Веками?

Да будь ты хоть четырежды умён,
а остаётся развести руками,
подумав о вращении времён.

5.

                Переждать бы вывихнутый час…

Наконец-то этот день угас.

Правду ль говорят, что время лечит?

Переждать бы вывихнутый час,
переспать его – и станет легче.

Глупая надежда всякий раз:
дескать, снова по путям знакомым –  

переждать бы вывихнутый час!

А за ним другой, и с переломом…

6.

                Крутой бочонок деревенской браги,
                Круги колбас и жернова сыров…

Когда бы в детстве я увидел фразу
«круги колбас и жернова сыров»,

наверно, я бы и не понял сразу:

весь мир вокруг был беден и суров.

Сейчас легко в невежестве признаться –

у тех времён особые права.

А брагу я распробовал в тринадцать,
с неё потом болела голова.

И брага находилась не в бочонке,
а просто в оцинкованном ведре,
но речь тут не о грешнике-ребёнке,
а о ему дарованном добре.

Тогда мальчишку приняла на лето
семья из украинского села –

голодного болезненного шкета
она на пропитание взяла.

А стол семейный выглядел не густо,
поскольку всё давалось нелегко:
картошечка обычно и капуста,
а мне ещё и козье молоко.

А в подполе – лишь с огурцами бочка,
да той же бульбы несколько мешков,
да солнечного лука два веночка –
и никаких кругов и жерновов!..

7. ТАРУТИНО, 1953

                Уютный выбеленный домик
                В уютном южном городке…

Воспоминание бездонно, а было всё накоротке:
уютный выбеленный домик в уютном южном городке.

Я в нём провёл почти всё лето вдали от зимней суеты
и не просил судьбу поэта стереть случайные черты. 

Они и не были случайны – их долгий срок не изменил, –

на самом на краю Украйны, где главный город – Измаил.

Была там комнатка с топчаном, хоть крохотная, но моя,
и в настроении печальном она́ лишь видела меня.

Я в ней просиживал украдкой, чтобы совсем не впасть во мрак,
то над укромною тетрадкой, то – много чаще – просто так.

А для других живущих в доме я молод был, я весел был,
не помышлял о лучшей доле, и есть любил, и спать любил.

И спал, случалось, до полудня на том уютном топчане,
и были праздниками в будни сны, приходившие ко мне,

и, словно школьные уроки, я их старался повторять,
и ночью снившиеся строки с утра записывал в тетрадь.

Так зарождался шаг за шагом мой многолетний стиль ночной,
в котором ручка и бумага в ночи дежурили со мной.

И слов неясное томленье нередко доставалось им,
и было честным удивленье моим прозрениям ночным.

8.

                Отрадно воду пью из ветхого ковша…

Когда маячит путь, когда чего-то ищем,
и не понять, к чему склоняется душа,
в прохладной тишине случайного жилища
отрадно воду пить из ветхого ковша.

Её особый вкус оценится мгновенно –

ведь он из детских лет, из первозданных ниш.

Откуда же вода? Из родника, наверно,
иначе этот вкус никак не объяснишь.

Не сразу и поймёшь – лишь холодок по коже, –

что ты не просто шёл – тебя вела Рука,
и вот случился дом, а в нём старинный ковшик,
а в ковшике вода – вода из родника!

Он не был на пути – он взялся ниоткуда;
сомнениям своим дать волю не спеши.

Рискни на склоне лет опять поверить в чудо,
в звучанье родника и в ветхие ковши.

9.

                И медленно плывёт свинцовый зной…

Вековое уменье земное
не родится единственным днём –

не перечить свинцовому зною,
а спокойно расслабиться в нём.

Нам, приезжим, оно не даётся
даже и при старанье – никак,
а родившимся здесь удаётся
ничего не свершать впопыхах.

Поживёшь и намаешься вдосталь,

ибо тянет в знакомую высь.

Но однажды поймёшь: это просто,

только вовремя остановись.

Было всяко – и трудно, и больно,
и терпел пораженья в борьбе.

Но однажды скажи: мне довольно, –

и почувствуешь: зной – по тебе.

10.

                В моей руке – далёкие века…

Груз не тяжёл, а ноша нелегка,
и я клонюсь под нею не для вида:
в моей руке – далёкие века,
и это песнопения Давида.

Не зная их, я жил и не тужил,
и вот открылась даль совсем иная.

Я их на русский лад переложил,
еврейский лад, увы, не сохраняя.

Есть утешенье сердцу и уму,
но нет напева даже на подходе,
и это не удастся никому
с таким несоответствием просодий.

А я и не пытался никогда,
пять лет стараясь днями и ночами:
другая почва, воздух и вода,
а стало быть, другое и звучанье.

Но то, что я донёс из дальних лет,
из общечеловеческого детства, –

псалмы Давида. Пусть напева нет –

они мерцают, ежели вглядеться.

Май 2022