ПОЭМЫ

2018

МОГИЛЬЩИК

ПЕВЦЫ

2019

ДОМ НА МОРСКОМ БЕРЕГУ

ПЬЕСА ДЛЯ СТРУННЫХ

2020

ВОСЬМАЯ СИМФОНИЯ

МЕТЕЛЬ

ВОСПОМИНАНИЕ О ДЕТСКОМ ДОМЕ

СОТВОРЕНИЕ

РЕКА СНОВ

2023

ДЕСЯТАЯ СИМФОНИЯ

ЖИЗНЬ И СУ́ДЬБЫ

Поэма

                                Памяти Василия Гроссмана

ВМЕСТО ПРОЛОГА:

БАЛЛАДА О ПЕКАРЕ И ЮВЕЛИРЕ

Вот передо мною городок:
где, когда – оно не так уж важно;
важно, что упорно и отважно
он живёт, не низок, не высок.

Городок спускается к реке,
вдоль реки – кустарник низкорослый…

Разные натуры и ремёсла
проживают в этом городке.

Два соседа в жизни непростой –

не по ремеслу, по обитанью:
пекарь посылает пропитанье,
ювелир снабжает красотой.

У обоих прочное жильё,
об обоих городку известно:
трудятся раздумчиво и честно,

берегут достоинство своё.

Пекарь просыпается чуть свет:
печь разжечь, не напустив угару,
и при том не упустить опару –

это главный пекарев секрет.

Ювелиру можно и поспать –

много света нужно ювелиру:
камушек, в тени слепой и сирый,
расцветает на свету опять.

Пекарь волен тесто замесить
чуть похуже или чуть получше –

всё равно съедобный хлеб получим,
а на случай есть с кого спросить.

Ювелиру, если в пальцах дрожь,
лучше и не браться за работу:

если невзначай испортить что-то,
камень изначальный не вернёшь.

На продажу, пекарь, поспеши!

Хлеб черствеет – первая забота…

Часто после полного расчёта
остаются жалкие гроши.

Ювелиру ждать не привыкать,
не черствеют эти экспонаты:
продадутся – и живём как надо,

только бы удачу отыскать!

Их обоих ценит городок,
верит им и сердцем привечает,
но различье всё же замечает,
свой негласный подводя итог.

Не враждуют изумруд и рожь,
а итог и справедлив, и резок:
можно жить без перстней и подвесок,
вот без хлеба вряд ли проживёшь.

ГЛАВА 1.

РАЗГОВОР ЗА КРУЖКОЙ ПИВА

– Вчера студент, а погляди – толковые
все были предложения его.

– Еврей в забое – это что-то новое,
советской власти это торжество.

– Хорош собой, но это, друг, не главное –

серьёзен и умён не по летам:
его глаза в глубины шахты глянули
и что-то, видно, углядели там.

– Да, углядели, только не различия
в методиках добычи уголька:
ведь наша шахта не совсем обычная –

уж очень горяча и глубока.

Он, в ней «погоду» изучая истово
в глубинных штреках, где всего лютей,

расспрашивал дотошно и записывал
живые ощущения людей.

– Он сам спускался, и без принуждения,
чтобы детально изучить вопрос,

и нынче продолжал бы те хождения,
да надломил его туберкулёз.

Пришлось менять и место обитания,
и место приложения забот,
но человек такого воспитания
сам от себя, понятно, не уйдёт.

– Тут слух прошёл, но у меня сомнение,
что он в Москве писателем сейчас.

– А кто-то в нашем шахтоуправлении
читал газету, где его рассказ.

– На бедах и на трудностях заквашены,
мы каждый день без жалоб входим в клеть.

Но кем ещё мы будем так уважены,
и кто за нас решится порадеть?..

ГЛАВА 2. ВРЕМЕНА. КИЕВ,

ЖИЛЯНСКАЯ УЛИЦА

Наш дом сгорел в огне большой войны,
но мы, вернувшись, где-то жить должны?

Неделя шла с бумажной свистопляской
и кончилась жилищем на Жилянской.

Мы жили там по пятьдесят второй.

Она была холодной и сырой,
та комната с окном во двор-колодец,
где стёкла от бомбёжек раскололись.

Оклеили бумагой стёкла те,
полгода жили в полутемноте,
в конце войны и стёкла обновили,
и кое-как уклад восстановили.

Но и сейчас зачем-то помню я:
недалеко от нашего жилья
был дом одноэтажный деревянный –

но не обычный, а какой-то странный.

Мне доводилось видеть не впервой:
из дома выходил мастеровой
в косоворотке, в сапогах кирзовых,
почищенных, но явно что не новых.

Хотя и молодой, а седоват,

он шёл и всё поглядывал назад,
как будто постоянно опасался,
что как бы кто-то вслед не увязался.

Однажды, сам не знаю почему,
– Степан Артемьич! – я сказал ему, –  

я вам хочу помочь и предлагаю:
давайте, я за вас понаблюдаю!

Он удивился, слыша о таком:

– Пацан, откуда я тебе знаком?

Делами увлекаешься моими,
узнал меня – но как узнал ты имя?

– Я видел, как жандармы вас вели,
но вы от них тогда сбежать смогли,
и сыщики потом в домах сновали
и ваше имя часто называли.

– Но с этого всего тебе-то что?

– В хорошей книге я читал про то,
как вы росли, работали и жили,
кого любили вы и с кем дружили.

Степан Артемьич, вы там как живой,
но только лишь до Первой Мировой
довёл писатель то повествованье,
а мне бы знать – что дальше было с вами?

– В семнадцатом я с фронта поспешил,
в Донбассе революцию вершил,
в Гражданскую командовал отрядом
и был на Перекопе с Фрунзе рядом.

Потом вернулся на родной завод –

директором, и множество забот
преодолел, работал и учился,
и, говорят, директор получился.

Возглавил в Запорожье комбинат,
где было всё – и плавка, и прокат.

Считался подходящим кандидатом
на руководство целым наркоматом.

В тот год, когда родился ты на свет,
я был приговорён на десять лет

без права переписки, а на деле
я был расстрелян через две недели…

ГЛАВА 3. ФАМИЛИИ

Розенталь, Вайнтрауб и Вейцман –

врач, учитель и музыкант…

Каждый тем в городке известен,
что у каждого свой талант.

Айзенштадт, Меерович, Райзман –

адвокат, часовщик, портной…

Все они, кто позже, кто раньше,
под звездой родились одной –

под звездою шестиконечной,
под нашитой жёлтой звездой,
хоть не все они с Книгой вечной
и не все они с бородой.

Жили рядом, подробно знались,
но загвоздка, хоть в стену лбом:
те фамилии выделялись
в списке, можно сказать, любом.

До поры им это прощали
все подобные городки,
но и в радости, и в печали
были всё ж они чужаки.

Их житьё не выглядит раем,
но они не боялись тьмы –

знали то, чего мы не знаем,
то могли, что не можем мы.

Есть попытки с ними родниться,
только даже внутри семьи
всё равно проходит граница:
то – чужие, а то – свои.

А уж если война нагрянет,
принеся вместо хлеба жмых,
то для многих соблазном станет
отделить своих от чужих
и принять простое решенье,
тень стыда легко оборов:
своего – врагу в услуженье,
а чужого – в расстрельный ров.

ГЛАВА 4. ШИНЕЛЬ

Летом сорок четвёртого, точнее не помню даты,
акт об армейской шинели составили интенданты.

Шинель подполковника N, согласно их предписанью,
не подлежала ремонту, а подлежала списанью.

Пропитана многослойно грязью траншей и окопов;

рукав распорот осколком и кое-как заштопан;

покрыта сажей пожарищ, кирпичной пылью развалин,
и весь подол соляркой при переправе засален.

Спал человек на ней, спал человек под нею;
прострелена в Сталинграде и два раза позднее –

под Киевом и в Одессе; но хозяин шинели
вновь и вновь отправлялся туда, где пули свистели.

И не был ни разу ранен – видно, судьба хранила
того, чьим оружьем были карандаши и чернила;
видно, знала она: нужно ему сохраниться,
чтобы Годы войны легли потом на страницы.

Хранила его судьба – видимо, знала что-то
о том, какая его ждала впереди работа,
в каких сраженьях ему ещё воевать предстояло –

чтобы в них победить, и жизни окажется мало!..

ГЛАВА 5. РАССКАЗ ОБ ОТДЕЛЬНОЙ СУДЬБЕ

Виктор Павлович Штрум –

                                 псевдоним сверхсекретного физика,
чьи в базальте черты несомненно история высекла.

Он, когда в Сталинграде вовсю грохотало сражение,
жил в Казани, верша ежедневно науке служение.

Было туго с дровами, был холод, а он, тем не менее,
упоённо рассчитывал волны в процессах горения,
и такую энергию формулы те обнаружили,
что оделись металлом и стали на фронте оружием.

Было туго с едой – ну, не голод, но что-то похожее;
он не думал о том, детонацию чувствуя кожею,
и клубки уравнений до их сердцевины разматывал,
по пути обнаружив проходы к энергии атома.

Даже больше того: уравнения те откровенные
раскрывали и атом, и – страшно подумать – Вселенную!

Оказалось, что он, соблюдая секреты задания,
замахнулся всерьёз на секреты всего мироздания.

Виктор Павлович Штрум приглашён в кабинеты высокие,
где ему говорят: – Времена наступили жестокие.

Нужно выступить вам в представительной аудитории
и коллег познакомить с основами вашей теории. 

В сообщении том быть должно обязательно сказано,
что теория ваша марксизму рожденьем обязана,
а чтоб эти слова не звучали пустыми руладами,
осудите Эйнштейна с его немарксистскими взглядами.

Виктор Павлович Штрум отвечает без тени сомнения:

– По основам работ у меня есть особое мнение:
Бор, де Бройль и Ферми помогали мне в поисках истины,
а они, несомненно, не могут считаться марксистами.

В кабинетах высоких возникло подобие паники –

там привыкли, что люди пред ними склонялись, как паиньки.
И великого Штрума размазали б за двоедушие,
но никак невозможно – ведь надобно делать оружие!

Для строптивого Штрума сварили отдельное варево:
позвонил сам Верховный и с ним хорошо разговаривал,
и титановый стержень прогнулся под этим давлением,
и пришлось отреченье негромко сменить отступлением.

Стал он трижды Герой, академик и всякое прочее;
после бомбы сейчас же в анкете поставил отточие,
и ушёл в астрофизику, занял и там положение,
но себе самому никогда не простил поражение.

ГЛАВА 6. ПРОЗРЕНИЕ

«Не сравнивай – живущий несравним»,  –

сказал поэт былого поколения.

Но мне как быть? Я не согласен с ним –

я, выраставший на заветах Ленина.

У них прошло всего двенадцать лет
от воцаренья и до пораженья,
и стартом был апофеоз побед,

а финиш – лагеря уничтоженья.

У нас кто не работает – не ест,
и есть система перевоспитания:
для всех работа по тайге окрест,
у каждого жильё и пропитание.

У них «циклон», газовни при печах
и миллионы, вырванных из вечности:
кричит международная печать
о преступленьях против человечности.

У нас судьба народа – чистый лист,
где счастье будет вписано всеобщее,
и что же, что досужий журналист
пока не может это зреть воочию?

У них единоличник на земле,
зависит от жары он и от холода.

Да, что собрал, то на его столе,
но чем же застрахован он от голода?

У нас колхозы, и любой удар
не приведёт к повиновенью голоду,

и общий государственный амбар
хранит спасенье и селу, и городу.

…Я в Сталинграде пересёкся с ним.

Я снайпер был и всё менял укрытия,
а он, какой-то силою храним,
был рядом и записывал события.

А по ночам беседовали мы,
и он сказал: – Отлично ваше зренье,
и ваши мысли искренно прямы,
но дальше ожидает вас прозренье.

Я вспомнил эти вещие слова
через пятнадцать лет, никак не менее,
когда переполнялась голова
приметами весны и потепления.

Двадцатый съезд, и после той зимы
привычные воззрения смещались:
из Казахстана или с Колымы
мои однополчане возвращались.

И если справедливы хоть на треть
рассказы их, подробности, сомненья,
то надобно всю жизнь пересмотреть
и по-другому выстроить сравненья.

И вот мы с ним пересеклись опять
на подмосковной ветке, в ожидании,
и на его лице была печать
отчаянья, а может быть, страдания.

Таким он не был никогда в бою,
и я спросил: – Стряслась беда какая?
– Арестовали рукопись мою –

стряслась беда, грызёт, не отпуская.

– Так что же, снова правда не нужна?

Дорога снова выгодна кривая?

– Они того боятся, что страна
очнётся, постепенно прозревая.

Они сказали: через двести лет,
а нынче всё усиливают бдение.

А у меня и трёх в запасе нет;
надежда лишь одна – на Провидение…

ВМЕСТО ЭПИЛОГА: БАЛЛАДА О ЖЁЛУДЯХ

Странная это местность – столько лет суховеи!

Леса и сады пожухли, выгорели поля,
тучи по небу шли, пыль, а не ливни сея,
обмелели все реки, окаменела земля.

Славился этот край когда-то дубовой рощей,
большой заповедной рощей гордился без похвальбы.

Стала выглядеть местность как-то скучней и проще –

многолетнюю засуху не вынесли и дубы.

Но перед тем, как роща стала навек молчащей,

сюда приехал учёный – немолодой лесовод,
осмотрелся вокруг и стал углубляться в чащу,

целый год ежедневно стал совершать обход.

Он надеялся только на Божью помощь и милость,
он шагал неторопко, опираясь на посошок,
и ежели чуть проросшие жёлуди находились,
вместе с чуть влажной почвой укладывал в свой мешок.

Он знал: родники лесные полностью пересохли,
но корни старых деревьев находят воду пока,
и желудям достаются те последние соки,
и долгая эта работа нужна, хотя и горька.

В давней своей сторожке храня запасы съестного,
в давней своей сторожке храня запасы воды,

хранил и мешки с желудями, увлажнял их снова и снова,
надеясь на Божью помощь, спасал он лес от беды.

Уехал, когда почувствовал – силы уже на исходе,

поселился в деревне, в старом отцовском дому,

а мешки с желудями закопал в своём огороде,
пометив места те знаками, понятными лишь ему.

Увы, ему не пришлось следить за судьбою сбора:
старик-лесовод заболел и умер в конце февраля.

А в марте сошли снега, ручьи побежали споро,
и в огороде внезапно зашевелилась земля.

И к небу пошли ростки не по-обычному кучно,
и буйно рванули в рост всем естеством своим,
и стало понятно тогда, что надо их брать поштучно
и пересаживать так, чтоб стало просторно им.

И ведь не скажешь тут, что замысел был высоким,
но оказалось ростков не десять, не пятьдесят,
а ни много ни мало было их несколько сотен –

на многие километры, если высадить в ряд.

Можно не в ряд, а квадратом, но это уже детали;
и собрали́сь в его доме друзья и ученики,
взвесили все возможности, обдумали, подсчитали
и высадили саженцы по ходу большой реки.

Течёт река, а над нею стоит полоса лесная,
кудрявятся, зеленеют вошедшие в силу дубки.

Стоит стеною для ветра, а для света сквозная,
стоит вопреки суховеям, равнодушию вопреки.

Июль 2017

МОГИЛЬЩИК

Маленькая поэма

                      Виноградную косточку в тёплую землю зарою…

                                                                                   Булат Окуджава

Покуда в руках и ногах ощущал он силы,

покуда спина нагибаться ему давала,
он зарабатывал тем, что копал могилы
в надежде свою семью поднять из подвала.

Себя с малолетства числил он полунищим,
ибо отец возвратился с войны увечным,
и чтобы приблизиться к тем дорогим жилищам,
он занимался этим промыслом вечным.

И накопив постепенно нужную сумму,
сумел пробиться в новенький дом престижный –

ЖСК «Перо», писательский дом по сути, –

но никто никогда ни намёком, что он тут лишний.

Потихоньку пришло и кой-какое общенье:
как дела, что нового и так дале;
и только работа давала душе очищенье
от всех ненужных: что пишете? что издали?

Однажды днём, сильнее нажав на заступ,

услыхал он скрежет по железу железа.

Не нужно было быть особо глазастым,
чтобы поднять предмет ощутимого веса.

Железный ящик, не очень большой, но ёмкий,

что подтвердилось, когда открыл его дома:
амбарные книги, упакованные в клеёнку,
на каждой книге наклейка с номером тома.

Хорошо сохранились – слегка расплылись чернила,
но почерк чёткий и текст читается ясно:
явно рукопись! Так бы всё это гнило,
если б не он, и, значит, всё не напрасно.

Уже на первых страницах первого тома,
прочитанных бегло и не понятых малость,
были все незнакомы, но так знакомы,
как никогда в книгах ему не случалось, –  

будто с ними стоял в очереди в гастрономе,
никого не зная, но видя, а, главное, слыша, –

захотелось узнать, что находится в этом томе,
этих людей захотелось узнать поближе.

Он стал читать, медленно, по порядку,
тратя порою вечер на суть абзаца,
и скрупулёзно в свою заносил тетрадку
мысли о том, во что довелось вгрызаться.

Сперва писал неумело – ведь опыта никакого! –

вошёл во вкус; единого слова ради
просиживал ночь, а оно не давалось, слово,
и постепенно свои заполнил тетради.

Потом, решившись, тетради разъял на страницы,
разместил их по книгам, чтобы не рваться беседе
по ходу сюжета и чтоб никакой границы!

А найти машинистку ему помогли соседи.

И в самом начале он объяснил чин по чину,
откуда всё – и тут затаилась награда:
трое читавших сказали ему: – Молодчина!

Очень свежо – приём придумал что надо!

Но не вздумай ступать на путь печати тяжёлый:
тебя изведут, за правкой требуя правку.

Это всё не крамола, но это хуже крамолы –

это сущая правда, а цензура не любит правду.

Он не раз и не два не мог избежать вопроса:
а кто уложил и на кладбище спрятал ящик?

Видно, знал человек, чем чревата такая проза,
и не был герой, но писатель был настоящий.

Если судить по мелким деталям быта,
всё написано в сорок восьмом – сорок девятом.

Тридцать лет прошло, а время то не забыто –

на него в мозгу резонирует каждый атом!

Сейчас не сажают, тем более не убивают,
но обложат тебя, если узнают в обкоме,
как на охоте волка; впрочем, бывает,
что опомнишься где-то в Мордовии или в Коми. 

Так что́, тебе надоел твой образ жизни древний,
с неплохим наваром, пусть и слегка унылый?

Чем спускаться в шахту или валить деревья,
уж лучше по-прежнему просто копать могилы.

…Удалось раздобыть образец пластмассовой тары
с номерного завода, работавшего на оборонку.

Он сложил находку и все свои экземпляры,
запаяв их все надёжно в прозрачную плёнку.

Он выкопал яму в дальнем конце у ограды,
где почва суше и где трава не скупая,
и в ней зарыл свои и чужие клады
в слепой надежде, что кто-то их откопает.

Лет через тридцать, пусть даже через полвека
Господь приведёт к этой бесценной таре,
тогда и случится истинная проверка:
кто-то прочтёт и напишет свой комментарий.

Ибо безвестность – не самая тяжкая плата,
в жизни бывают много горше утраты;
ибо культура суть эстафета талантов;
ибо культура – это преемственность правды.

Январь 2018

ПЕВЦЫ

Маленькая поэма

Они в бумагах артистических записаны как «бас» и «тенор»;
нередко их видали выпимши филармонические стены.

А как не выпить? Тут не опера – провинциальные концерты,
куда текли артисты многие под незавидные проценты.

Они дружили как-то горестно, хоть веселились, и немало;
случалось, пели на два голоса «Блоху» и «Старого капрала»;
в застольях коллектив не мучили, надев сияющие маски,
а то рассказывали случаи, весьма похожие на сказки.

Но что ходить вокруг да около, когда планида не едина?

Один из них в большую оперу был приглашён на Лоэнгрина;

второго же, как и замечено, всё по провинции мотало;
и тут как раз возникла женщина и тенора захомутала.

Он спел, он выложился полностью, вкусил все прелести успеха,
но что-то не сошлось, и вскорости от них осталось только эхо.

Среди народных и заслуженных он как-то выглядел некстати;
в репертуаре, резко суженном, так и остался на подхвате.

А бас, попевши в одиночестве, решил, что всё начнёт сначала,
что больше петь ему не хочется «Блоху» и «Старого капрала»;
уехал в Кемь, в места начальные, прибился к местной газетёнке
и признан был среди читателей как автор вдумчивый и тонкий.

Умел поднять он темы, важные для жителей всего района,
внося на полосы бумажные проблемы власти и закона;
умел на площади отмеренной под парой снимков чёрно-белых
сказать достойно и уверенно о давних сталинских расстрелах.

Печать – серьёзное оружие, хотя, увы, и обоюдно;
народным стать или заслуженным в газете, мягко скажем, трудно.

Зато легко за вольнодействие или занозистую фразу
без предварительного следствия огресть на всю катушку сразу.

После райкомовского жёрнова редактор просто был в экстазе;
по счастью, в эти дни тяжёлые военный хор нуждался в басе.

Пришлось припомнить годы ранние и репетиции с оркестром;
он принят был на испытание с довольствием и койко-местом.

Потом пришло и благодушие, и не царапали по нервам,

и вскорости на смотре в Пушкине военный хор был признан первым.

Жюри и слушателям нравится, и дирижёр уже не злился;
когда же спел он «Да исправится…», сам Чернушенко прослезился.

И снова срок прошёл немереный, где были милость и немилость,
и встречи не было намеренной, а всё-таки она случилась

в унылом зале ожидания аэропорта Толмачёво,

как будто сказано заранее об этой встрече было слово.

Два бывших друга, два товарища сошлись в стеклянных этих стенах,
и был во встрече улетающих почти мистический оттенок.

– В Петрозаводске завтра вечером… – А я в Ростове, но наутро…
И словно бы припомнить нечего, и нечего сказать как будто.

И жаловаться вроде б не на что, и хвастаться особо нечем;
жизнь не всегда была к ним бережна, а всё-таки ещё не вечер.

У каждого планида личная, своя единственная пьеса,
но до того, увы, обычная, что остальным без интереса.

Однако был в судьбе у каждого час высоты без пьедестала,
когда душа полёта жаждала – и вопреки всему взлетала!

И это не одно мгновение, и рядом облака кружатся!..

Но мало только вдохновения, чтоб там надолго удержаться.

А нужно вытерпеть мучения, а нужно одолеть усталость,
отдать себя предназначению, да так, чтоб мало не казалось.

А если нет – припомнить молодость под крышей аэровокзала:
как славно пели на два голоса «Блоху» и «Старого капрала»!..

Июль 2018

ДОМ НА МОРСКОМ БЕРЕГУ

Маленькая поэма

Брошенный дом на морском берегу
толком не помню, забыть не могу
и вспоминаю не часто.

Был он открыт и радушен для встреч,
но сам себя не сумел уберечь
от пустоты и несчастья.

Северный Крым, кукурузный аврал,
месяц её наш отряд собирал,
в местной поселенный школе.

Небо – ни облачка над головой!

В поле мы были весь день световой,
даже обедали в поле.

Дом понапрасну вниманья просил:
вечером просто лежали без сил,
где уж – какая там тайна! –

ужинать надо, а мы всё лежим…

Но постепенно втянулись в режим,
к дому же вышли случайно.

Как-то под вечер купаться пошли;
кров от внезапного ливня нашли
в доме под крышей дырявой.

Там пригляделись мы под фонарём,
и оказался с изюминкой дом,
с давней негаданной славой.

Правда, сперва было нам невдомёк,
что там за слава, и нужен был срок,
чтоб уяснить досконально.

Местный старик при отвозе зерна
мне рассказал под бутылку вина;
это звучало печально.

Был тут еврейский кооператив,
в мёртвой степи получивший массив;
люди трудились что надо,
и ожила под руками земля –

были бахча, огороды, поля,
птичник, молочное стадо. 

В доме жила бригадира семья –

он, да жена, да ещё сыновья, 

было их, помнится, трое.

Он за буренье воды отвечал –

это, понятно, начало начал;
дом самолично построил.

В двадцать девятом, и не без угроз,
тут сочинили еврейский колхоз,
а чтобы был он советским,
с русским колхозом велели сложить;
что ж, подчинились и начали жить
с этим тяжёлым довеском.

В тридцать седьмом проредили врагов;
мёртвая степь возродилась кругом;
эти печали развеяв,
немцы пришли – наступила война,
и поселилась в домах тишина:
всех постреляли евреев.

Те, что сумели вернуться с войны,
не пережили такой тишины;
зря мы людей порицаем,
что, мол, разъехались; как без семьи
тут оставаться и вещи свои
видеть в домах полицаев?

Так и тянулось. А в сорок восьмом
стал он свидетельством, брошенный дом,
об изменении резком:
вянул колхоз, сократившись на треть;
тут-то и память велели стереть
о господарстве еврейском.

Вскоре затеяли новый совхоз
и повели с Украины привоз
вместо татар и евреев.

Лихо прижился прикормленный люд,
но на уборку студентов зовут –

тщательней, да и быстрее.

Тот бригадир все источники знал;
тут порешили построить канал,
но не заладилось что-то –

много воды, а на деле беда:
в разных местах накопилась вода,
степь превращая в болото.

Вот и остался единственный след,
хоть непонятно, он есть или нет –

дом, где мы дождь переждали.

В доме, своём до последней скобы,
люди, достойные лучшей судьбы,
жили, любили, страдали.

Но ни портретов, ни даже имён
не сохранил для грядущего он;
вещи ушли в распродаже;
вымыт дождями, ветрами продут;
даже и призраки в нём не живут;
люди обходят подальше.

Столько стараний, а не по-людски –

против традиций, уму вопреки,
только для громкого слова!

А оптимизма не вечен запас:
жизнь, что растоптана несколько раз,
вряд ли затеплится снова.

…Много тогда рассказал мне старик,
но временной промежуток велик,

не для подробностей сроки.

Толком не помню, забыть не могу
брошенный дом на морском берегу –

тёмный, пустой, одинокий…

Апрель 2019 

ПЬЕСА ДЛЯ СТРУННЫХ

по мотивам Восьмого квартета Д.Д. Шостаковича

I.               I. LARGO-1

Ходят смычки по струнам, ходят смычки по струнам,
из них исторгая медленную горестную мольбу,
и я, внимательный слушатель,

                                       в пространстве ночном безлунном
вижу свою дорогу и слышу свою судьбу.

Я вышел на эту дорогу, дней своих не считая,
не зная, сколько продлится и будет ли лёгким поход,
какая она, дорога, – пологая или крутая,
какие на ней ухабы, куда она приведёт.

Сначала я просто шёл, смотрел на окрестности в оба:
всё ново, всё интересно, прекрасный земной пейзаж,

и не мешала движенью моя дорожная роба,
и ощущался лёгким мой дорожный багаж.

Были в пути остановки – у кабака, у харчевни,
а то со случайным попутчиком у ночного костра.

Движение продолжалось, и знал я инстинктом древним,
когда шагать неустанно, когда отдохнуть пора.

Сколько уже прошёл, сколько ещё осталось –

я долго эти вопросы не ставил перед собой
и не заметил, когда подкралась ко мне усталость,
когда в порядке похода первый случился сбой.

Ходят смычки по струнам, ходят смычки по струнам,
застыл пейзаж придорожный, словно на месте ходьба,
и я себя не чувствую, как раньше, лёгким и юным,
но это моя дорога и это моя судьба.

Ш          II. ALLEGRO MOLTO

Слева ноги и справа ноги –

кто вприпрыжку, кто семеня…

Это от поворота дороги
густая толпа идёт на меня.

Сто раз, наверно, плечи задела;
сопротивляешься, а кому?

Это, скажу вам, последнее дело –

против толпы идти одному.

Она тебя не слышит, не видит,
оно понятно по голосам.

Если кто-то тебя обидит,
он точно того не заметит сам.

Сопротивляюсь, не уставая,
лишь бы пробиться куда-то вовне.

Мысленно песенку напеваю,
которую бабушка пела мне.

Это «фрейлахс», что значит «веселье»,
она посильную помощь сулит:
с детства самого и доселе
помогает смеяться, когда болит.

Что ж, посмеюсь или смех обозначу,
чтобы не выдать свою тоску.

Может быть, после в сторонке поплачу –

после, когда сквозь толпу протеку.

Может быть, там постою одиноко,
прежде чем снова решиться идти,
и одиночество будет жестоко
сопровождать в дальнейшем пути.

III.           III. ALLEGRETTO

А вот и дом на краю пути,
где можно дыханье перевести,
расшнуровать ботинки,
где можно выспаться на простыне,
где стрекочут ходики на стене
с временем в поединке.

К моим услугам стол и кровать,
и кукушке дозволено куковать

для полноты уюта.

Здесь много дисков и много книг,
и я каких-то высот достиг,
а всё же на́ сердце смута.

Кукушке дозволено куковать,
что не годится мне забывать
о том, что рядом дорога.

Конечно, славно пожить в дому,
но мне предписано одному
пройти ещё очень много.

И вот в окошко глядит рассвет,
и на дороге я вижу след,
мной оставленный: жив курилка!

Я прохожу немного вперёд,
а там – очередной поворот,
а за ним – дороги развилка.

Трасса делится на́ два ручья:
одна полоса неизвестно чья,
зато широка, надёжна;
другая – поуже, похуже – моя,
и понимаю, что должен я
по ней идти осторожно.

Иду по ней.

                        Тяжёлым трудом
я, может быть, снова построю дом
и прежний уют добуду.

Но вероятней, что фарт не тот –

я не достигну прежних высот
и сам я прежним не буду.

Я не цеплялся за свой надел,
а только о дороге радел
и шёл, покуда идётся,
и не взбирался на пьедестал –

но путь, который я протоптал,
всё-таки остаётся!

IV.          IV. LARGO-2

Я его протоптал, хоть меня на него не пускали –

до сих пор вспоминаю чиновничьи рожи в оскале:
дескать, имя не то и не та в моём паспорте запись, –

а к тому же ещё совершенно обычная зависть.

Я его протоптал, хоть наградами не отмечали,
не писали в газетах, по радио тоже молчали.

Было что-то когда-то, но всё это кануло в Лету –

нет в «обоймах» меня, ни в каких антологиях нету. 

Я его протоптал ежедневным рутинным деяньем,

но зато никогда не тянулся за их подаяньем.

Иногда приглашали на вечер коктейля и вальса –

отбирали послушных, а я ну никак не давался.

Я его протоптал в одиночку, и это бесценно;
иногда и стреляли, но всё же хотя б не прицельно –

по таким же, как я, по знакомому или по другу, –

вдруг одумаюсь я или стану покорным с испугу?

Я его протоптал в постоянстве болезней и болей;
иногда мне казалось: замучен тяжёлой неволей,
иногда отступал – мол, и то, что протопал, годится,
а потом собирался и вновь был свободен, как птица!

Я его протоптал; были добрые люди в начале,
что по зову души привечали меня, обучали.

Эту память хранил на пути и зимою, и летом…

Я его протоптал – а пойдёт ли хоть кто-нибудь следом?

V.            V. LARGO-3

А так ли уж это важно перед лицом мирозданья,
чтоб были твои наследники, чтоб были ученики?

Были важны твои замыслы, были важны ожиданья,
а способы воплощенья почти всегда нелегки.

И что же тебе с того, что молодой да ранний
пошёл по твоей дороге и тебя превзошёл?

Признайся, что ты не рад, а может быть, даже ранен:
ты столько лет приближался, а он пришёл и нашёл!

Допустим, что он реально прошёл у тебя обученье,
освоил твои находки и оценил результат.

Но знать ему не дано твои дневные мученья,
твои ночные бессонницы, твой душевный разлад.

Знать ему не дано хождений в чёрном туннеле
или блужданий в трёх соснах, отчаяний и обид
и, наконец, свеченья, заметного еле-еле,
свечения, от которого всего тебя зазнобит.

И рушатся все преграды, и опадают оковы:
ещё неизвестно, ЧТО, но стало понятно, КАК, –  

только лишь потому, что это тебе дарован
невидимый никому, единственный Божий знак.

Его не заменят никак добрых советов тыщи,
и ничего не подскажут ни опыт, ни верный глаз,
а удачливый ученик пусть это в себе отыщет,
и ты ему первый скажешь, напутствуя:

                                                        – В добрый час!

Тогда и наступит отдых осязанью, слуху и зренью
на́ год, на́ два, а может быть, сразу на несколько лет.

Придёт душевный покой и даже умиротворенье –

покуда не вспомнишь дорогу

                                              и на ней оставленный след. 

7 – 13 мая 2019 г.

ВОСЬМАЯ СИМФОНИЯ

Поэма

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

Пора бы решиться от всей суеты отрешиться,

со стопкой бумаги и ручкой засесть за столом
и не подыматься, пока это не завершится
большим сочиненьем о будущем и о былом.

Но то, что о прошлом, должно быть не просто повтором
печальных рассказов о тёмных прорехах в судьбе,
а только свидетельством личного взгляда, с которым
могу говорить о других, говоря о себе.

А то, что о будущем, – не упоительный лепет
про светлый и ясный, почти фантастический рай,
а действо ваятеля: он в отдалении лепит
земные фрагменты и мне говорит: – Выбирай!

Тогда и получится текст, молодой и свободный,
прозрачный и звучный, но без модернистских затей,
как выдох души помудревшей – и, значит, пригодный
для чтения теми, чьи души созвучны моей.

Я, может быть, стал бы для них ненадолго поэтом,
которого любят и ценят, уча наизусть.

Да вот незадача – они не узнают об этом:
ведь я не решился… ведь я не решился… и пусть…

ПАМЯТЬ ДЕТСТВА

Всё запомнил по дням и неделям – жаркой была погода,
на улице Короленко пышно каштаны цвели.

В мае первый осознанный день рожденья: четыре года.

Во дворе какая-то стройка: всё в извёстке и всё в пыли.

В июне открыли подвал: там было зябко, прохладно,
запах сырой штукатурки, гулкая тишина.

– Это бомбоубежище, – в три дня я понял нескладно.

А на четвёртый день в город пришла война.

Слово «эвакуация» я услыхал в июле:
завод, где мама работала, собрали в короткий срок.

Я проспал эту ночь, а взрослые не уснули.

Самый последний поезд нас повёз на восток.

Сегодня я размышляю: а если бы не успели?

Если бы мы остались? – а в сердце стучит: кошмар!

Люди в эвакуации многое претерпели,
что вытерпеть невозможно, – но это не Бабий Яр!

…Сколько хватает глаз, движется тёмная масса;
я, всё ещё четырехлетний, с мамой иду на заре.

По улице Саксаганского мы проходим к Евбазу,
и жёлтые листья ложатся под ноги в сентябре.

Помню, что очень устал, но у мамы заняты руки –

она несёт чемоданчик, в нём вещи, нужные нам.

Помню за поворотом какие-то странные звуки,
и люди в военной форме застыли по сторонам.

Отчётливо представляю: по склону яра спущусь я
и там отдохну, голову просто в траву положив…

Но представлять дальнейшее – это будет кощунство,
ибо они расстреляны, а я и сегодня жив.

Я пережил войну и возвратился в город,
где на улице Короленко отчий мой дом сгорел.

Гибель отца на фронте, послевоенный голод –

я пережил всё это, десятилетний пострел.

И вот мне уже пятнадцать; болезни не доконали;
жизнь кое-как наладилась; густо славят вождя.

И тут началась вакханалия – худшая из вакханалий,
которую вождь задумал, в лучший мир уходя.

Врачи кругом виноваты – такая судьба хромая!

Евреи кругом виноваты – разжечь стихию легко!

Он Бабий Яр повторил бы, но всё тянул, понимая,
что это должно состояться где-нибудь далеко.

Слава Богу, меня обошли гоненья, тем более пули,
но помню: девятого марта, под речи новых вождей,
я стоял у его портрета в траурном карауле –

и ничего не чувствовал… ну ничего… ей-ей…

РЕПЕТИЦИЯ ОРКЕСТРА

За спинами музыкантов – орган знаменитого зала,
перед ними сидит на треноге седой как лунь дирижёр.

Последняя репетиция. Премьера должна быть завтра.

Последний раз притереться, последний вымести сор.

Смотрят со стен великие в своих торжественных рамах.

Сегодняшний автор великий, но скромно сидит внизу.

Он вроде б из перевоспитанных, но потаённо упрямых –

слушает и украдкой смахивает слезу.

Он писал партитуру бесконечных полгода,
работая ежедневно, работая по часам,
отчётливо понимая, что изменилась погода,
но после всех экзекуций изменился он сам.

И получилась симфония вся вопреки канонам:
первая часть без меры трагедийно длинна;

Но ведь какие годы сделали ритм похоронным –

страшная, беспощадная, неслыханная война!

А после был мрак без пауз, только тиски сжимались.

Внезапная смерть тирана. Надежды на ледоход.

Что-то, конечно, было, переменилось малость,
но снова та же трясина и снова за годом год.

И лишь короткие миги – каких-то событий ради,
скажем, полёты в космос или Двадцатый съезд.

А что осталось? Толпа, орущая на параде, –

ежели Бог не выдаст, значит, свинья не съест.

По жизненной дороге дошёл я до середины,
но, вспоминая прошлое, пора подводить итог:
если оно повторится, то не спасут и седины,
а я ощущаю, что снова асфальтовый прёт каток.

А всё же у дирижёра симфония под рукою!

Он умный старик и тонкий, работать с ним – это честь.

Двенадцать повторов темы ничуть его не беспокоят:
он, как и я, надеется – в тринадцатом выход есть.

ЛАВИНА

Вековому городу предстоит обновка –

после всех пожаров дождался и он:
дальняя окраина зовётся Куренёвка –

вот на Куренёвке и будет стадион!

Будут гордо реять спортивные флаги,
троллейбусы будут болельщиков везти.

Всего-то и делов, что засыпать овраги,

да выровнять поле, да трибуны возвести.

Отдалилось время ужасов военных,
стала легче в памяти тяжёлая кладь…

А что в оврагах кости тысяч убиенных –

так  об этом лучше вообще не вспоминать.

Работали поблизости кирпичные заводы,
сливали в овраги глину и песок,
а чтобы вниз, к жилищам, не вытекали воды,
построили дамбу – хилый поясок.

А вода сочится, разве что не льётся,
и окрестным жителям всё больше не до сна.

Не зря говорится: где тонко, там и рвётся,
вот тут и подоспела ранняя весна.

Как-то в одночасье снег везде растаял,
обрушилась дамба на склоне крутом,
и пошла в низину, всё на пути сметая,
лавина высотою с трёхэтажный дом.

Полтора часа длилось действо это;
поток воды и глины мчаться перестал
и начал застывать, унося со света
трамвайный парк, больницу и жилой квартал.

Овраг по-украински называют яром;

Бабий Яр! – взошла молва из долгой тишины:
две тысячи жизней одним ударом,
через двадцать лет от начала войны!

Взошла молва и стихла – день не календарен,
власти предпочли сохранить секрет.

А ровно через месяц полетел Гагарин
и заполнил шапки и полосы газет…

ЭПИЗОД

Двадцать минут звучит большой симфонический
в сто музыкантов. Впрочем, дело не в их количестве,
а в том, какой огонь он в сердцах зажёг…

Однако чу – тишина: поёт английский рожок.

Но как получилось, что смолкло многоголосие?

Боюсь надолго увязнуть в этом вопросе я
и потому предпочту самый простой ответ:
с единственным голосом каждый приходит на свет.

Пусть у кого-то неяркий он, невнушительный
и оттого негромкий и нерешительный,
но что-то своё он хочет поднять на щит –

и большой симфонический три минуты молчит!

Английский рожок не должен впадать в отчаянье:
ему дарованы три минуты молчания!

Может быть, людям потом припомнится эпизод –

неяркий, негромкий голос единственный тот,

который пел про своё как будто бессилие,
но также про белый день и про небо синее,
про закон внутри нас и звёзды над головой –

что это важней всего, пока ты ещё живой…

ВИКТОР ПЛАТОНОВИЧ

Виктор Платонович, фронтовик,
пьяница и матерщинник,
команду «фас!» выполнять не привык,

тем боле – носить ошейник.

Виктор Платонович, лауреат,
писатель честный и гордый,
плевать хотел на любой диктат,
тем боле – носить намордник.

Виктор Платонович, человек,
носитель совести высшей,
знал: невозможно думать о всех,
но нужно помнить погибших.

И когда грязевой Куренёвский вал
обрушился Божьей карой,
он один из первых призвал
поставить памятник Яру.

Там были люди разных кровей,
много военнопленных;
когда говоришь о тыщах смертей,
нет слова «обыкновенных».

Но должна разлететься по́ свету весть
погромче и поскорее,
что только евреев убили здесь
за то, что они – евреи.

А власти в рот набрали воды,
молчат, не ведая боли
из-за недавней жуткой беды,
из-за евреев – тем боле.

Виктор Платонович, фронтовик,
привычный к разным ударам,
весь помрачнел и вроде бы сник
на еврейском кладбище старом.

Разбиты надгробья, осквернены,
но не брошены как попало,
а кучно к ограде все свезены –

здесь были не просто вандалы.

Да и не всякий дурак-лоботряс
пойдёт на такое зверство –

для этого нужен высокий приказ
на уровне изуверства.

Виктор Платонович, лауреат,
член СП с повоенным билетом,
стал писать во все изданья подряд,
чтоб люди знали об этом.

Таскали его на райком, на горком –

коммунист, а страну порочит.

А он-то был английским рожком,
поющим лишь то, что хочет.

РАЗДУМЬЯ

Ты чужим ощущаешься дома,
оттого и печаль велика:
против лома не сыщешь приёма,
а особенно – против катка.

Лом даёт хоть надежды немножко –

покалечив, оставит в живых.

А каток разутюжит в лепёшку,
превратив твою голову в жмых.

А потом, разутюженный, входишь,
возвратившись в родной коллектив,
и легко себе место находишь,
устремленья свои сократив, –

под рукою хозяйской дающей,
у хозяйских насупленных ног,
чтобы ты их, и прежнего пуще,
со стараньем вылизывать мог.

Против этого стыдного шанса
вся натура твоя восстаёт.

А тогда не колеблясь решайся
отправляться в свободный полёт.

Ты чужим ощущаешься дома,
ну а дом-то и вправду родной,
если пересеченье кордона –

преступление перед страной?!

Пусть решенье покажется странным,
но единственным будет оно:
есть на свете свободные страны,
а куда – да не всё ли равно?

Несомненно, ты выгод не ищешь,
там свобода – не здешний режим.

Ну, а если и в новом жилище
ты окажешься снова чужим?

Это может, к несчастью, случиться
и поставить судьбу кверху дном…

Нужно думать и нужно учиться
видеть мир, а не только свой дом.

ПРОРОЧЕСТВО

Вольное переложение из Книги пророка Иезекииля, 37, 1-14

Руку Свою положил мне Господь на затылок,
строго повёл и поставил в просторной долине.

Было полно там иссохших костей – не в могилах,

а на песке, и в разломах камней, и на глине.

– Сын человеческий, – молвил Господь, – погляди-ка –

смогут ли снова ожить эти кости сухие?

Я отвечал: – Ты Всевышний и Ты нам владыка:
Ты повелишь, и послушными будут стихии.

Молвил Господь: – Прорицай же об этом сегодня!

И говорил я над полем, усеянном ими:
– Кости иссохшие, слушайте слово Господне!

Бог обещает – вы будете снова живыми!

Бог говорит: – Положу на вас новые жилы,
плоть наращу и покрою вас новою кожей,
дам вам дыханье, и будете заново живы –

так расквитаюсь я с теми, кто вас уничтожил.

Только сказал – сильный шум учинился в долине:

кости иссохшие все от земли отрывались.

Прежде не видел того, что увидел я ныне, –
жилами, плотью и кожей они покрывались!

– Сын человеческий, – вновь получил я заданье, –

ты прорицай, и слова твои каждый запомнит:
эти тела, что застыли сейчас в ожиданье,
ветер земли животворным дыханьем заполнит!

И говорил я над полем, где мёртвые всходы:
– Люди без душ, я завет объявляю Господень –

ветер  придёт и заполнит все ваши пустоты;
будете живы, и путь перед вами свободен.

Только сказал я – и ветер прошёл по долине
силы такой, что и камни, казалось, из воска,
и задышали лежавшие молча доныне –

на ноги встало большое могучее войско!

– Сын человеческий, – снова Всевышний сказал, –

кости иссохшие – это Израилев дом.

Я оживил их и волю к движению дал,
но до страны предстоит добираться с трудом.

Вот говорят они: наши надежды мертвы,
нас оторвали от корня и ввергли в беду.

Ты прорицай им: со Мною подвигнетесь вы –

выведу вас из могил и в страну отведу!

Под небесами, где яркое солнце и зной,
в обетованном, исполненным блага краю,
из погребений сюда приведённые Мной,
будете жить – вам покой и надежду даю.

Ты прорицай им, и этот запомнится глас:
будете жить и сумеете всё обороть.

Я, ваш Господь, говорю вам об этом сейчас;
Я говорю – и Я сделаю так, ваш Господь.

Март – август 2020 

МЕТЕЛЬ

Маленькая поэма

Как-то январской ночью, о погоде не беспокоясь,
хотя ещё с вечера сильно разгулялась метель,
я торопился к станции, на самый последний поезд,
который меня подобрал бы на скрещенье путей.

Всего-то три километра надо было протопать
среди открытого поля по дороге прямой.

Я был тогда ещё молод, и путь был вполне проторен,
и уж очень хотелось поскорей добраться домой.

А ветер меня шатает, и видимость – еле-еле,
и столь немногого надо, чтобы сбиться с пути.

А ведь мог бы подумать, что пробираться в метели –

вовсе не то же самое, что обычно идти.

Кто чего-то боится, с тем и случится это –

такая примета возникла не на месте пустом.

Вроде б иду по дороге, но тьма вокруг без просвета;
а где же всё-таки станция – вдруг подумал о том.

Тут меня и прошибло – события не упреждаю,
но это на самом деле уже совсем не игра:
а ежели заблудился? а ежели опоздаю?
где мне тогда придётся куковать до утра?

Это ведь только в сказках славно во́ поле чистом,
а тут и мороз, и ветер, и темнота ни зги.

Кого попросишь о помощи? Я был тогда атеистом,
но прошептал нелепо: – Господи, помоги!

Была услышана просьба или просто совпало,
но в моём приключении переменился сюжет,
и впереди по ходу чуть посветлее стало,
и я догадался, что это – в дальнем окошке свет.

Это была не станция, это был небольшой посёлок,
что от железной дороги лежал совсем в стороне.

В метели он был беззвучен, был в нём полночный морок;
в одном лишь доме не спали – оттуда и свет в окне.

Я постучал в окошко, и мне сейчас же открыли,
отогрели и накормили, не спрашивая, кто таков.

Я спал там без задних ног; помню, что снились крылья,
на которых мне удавалось улететь от оков.

Поутру разбудили, извинившись, что очень рано:

– Успеешь на первый поезд, – и объяснили, как.

Всё это было прекрасно. Всё это было странно.

Я добрался до станции, невзирая на мрак.

И ехал в рабочем поезде, дым табачный вдыхая,

невыспавшуюся голову к чужому плечу клоня
и совершенно не зная, что эта погода плохая
резко и необратимо изменила меня.

Август 2020

ВОСПОМИНАНИЕ  О  ДЕТСКОМ ДОМЕ

Маленькая поэма

Бор, а скорее подобие бора
из перемешанных сосен и ёлок.

Светится вдоль очертаний забора
непритязательный дачный посёлок.

Рядом с платформой щиты из фанеры
в лозунгах-текстах Двадцатого съезда,
а в глубине – лагеря пионеров,

летом весьма оживлённое место.

Для лагерей наставления строги:
не выходить никогда за ограду!

Это владенья железной дороги,

всё однозначно, и спорить не надо.

Так получилось, что был я свидетель
(припоминаю себя молодого),
как повстречались из лагеря дети
в матче с питомцами детского дома.

Вся территория детского дома –

домики, службы, забор и деревья –

шла по другой стороне коридора,
где электрички гудели всё время,
где поезда с часовым интервалом –

скорые были, товарные тоже –
жизни посёлка мешали немало,
день начиная, его же итожа.

Пединститутский я был второкурсник,
третью неделю на практике летней.

Эта работа была мне по вкусу:
я – воспитатель, притом не последний!

Лагерь детей Министерства культуры
издавна был чемпионом посёлка.

Наши на это лишь морщились хмуро:
что тут судачить? им дадено сколько!

Там не пустырь, а зелёное поле –

видно, есть кто-то, за этим следящий;
там тренируйся, играй себе вволю –

даже и тренер у них настоящий!

На пустыре мы пылились в атаке,
изобретали подвохи опеки…

Я им рассказывал разные байки –

скажем, о бутсах Дементьева Пеки.

И наконец-то назначена встреча –

в день выходной, чтоб родители были:
старший вожатый с приветственной речью,
белые сетки и поле без пыли.

Наши быстры и удачливо метки,
словно бы крылья в ногах ощутили:
в те пресловутые белые сетки
три безответных мяча вколотили!

Старший вожатый сказал без усилий,
что победила конечно же дружба,

и футболистов за стол пригласили –

счёт по игре, а поужинать нужно.

А на столе были разные яства:
сыр, ветчина и конфеты на зависть.

Глянули наши на это богатство,

вежливо так от стола отказались.

Было спонтанным такое решенье?

Так и не знаю, но помню досаду:
не испросив моего разрешенья,
всею командой ушли за ограду
и перешли электричке дорогу;
ужин был дома – кефир и ватрушка.

А директриса сказала мне строго:

– Сами себя вы загнали в ловушку!

Вы безграничную дали им волю,
не ожидая на этом разлада.

Дело, конечно, не только в футболе,
даже не в том, что закон – не ограда.

Кто до разумного возраста дожил,
тот, приходя к своему урожаю,
не за себя лишь ответствовать должен,
но и за тех, кто его окружает.

– Да, но они убедились реально,
как это выглядит – сфера искусства…

– Всё это так, но совсем не похвально
в них пробуждать пролетарское чувство.

Жизнь изначально устроена сложно,
мало в ней радости, много в ней плача,

и справедливости требовать можно
лишь от себя, и никак не иначе.

Вы уж простите за чтенье морали,
я и сама не люблю этой мути.

Молоды вы – значит, мало теряли
и не всегда добирались до сути.

Дети в детдоме – особые дети:
им предстоит не на равных вживаться
в разные хитросплетенья на свете
и в одиночку всего добиваться.

Будут не раз их надежды убиты,
бедность и загнанность станут уделом,
только копить и лелеять обиды –

это совсем уж последнее дело.

Жизнь – не футбол и закон – не ограда,
значит, и нам, если мы педагоги,
так их учить и воспитывать надо,
чтобы потом им не сбиться с дороги

и утешенье найдя не в капризе,
а в постижении и в результате,
быть к неизбежным неравенствам жизни
стойкими, как оловянный солдатик.

…Я уложил в стихотворные строки
вовсе не гладкое, страстное слово,
но подтверждаю, что эти уроки
в сердце и в памяти встали сурово.

Там и поныне звучит всё весомей
и помогает в любые погоды
летняя практика в давнем детдоме –

практика жизни на долгие годы.

Сентябрь 2020