РОДСТВЕННИК

Маленькая поэма

Оба его родителя были большевики,
оба женились рано и оба мечтали о сыне,

а в реальности были от мальчика далеки –

оба  Советскую власть строили на Украине.

Но в тридцать седьмом году он сжёг семейный архив,
ибо в нём фигурировал Троцкий времени Бреста,
потом убеждал в лояльности собравшийся партактив
и всё-таки года три жил в ожиданье ареста.

Тут подоспела война. Он был в медсанбате хирург,
дошёл почти до Берлина, был тяжело контужен,
прошёл в госпиталях через много врачебных рук
и понял, вернувшись домой, что никому не нужен.

После Бабьего Яра оставшийся без семьи,

он в поликлинике местной ушёл с головой в работу:
накладывал швы и гипсы, придумывал мази свои,
пытаясь в сумраке дней найти нормальное что-то.

Потом работал в больнице, безнадёжных спасал;
был взят по «делу врачей», но отсидел немного.

– Ус откинул копыта, – подельник его сказал, –

может быть, наконец, ляжет и нам дорога.

Дорога вроде б легла, но он позабыть не мог:
от него отвернулись те, с кем был особенно дружен.

И он осознал тогда, что на любой из дорог
он как был чужаком, так и будет не нужен.

А в пятьдесят шестом, в скромный его юбилей,
случилась поездка в Венгрию – странная милость Державы.

Судьба хранила его – могла ведь выпасть и злей! –

переводчица группы спасла его от расправы.

Девять дней и ночей он жил в квартире её,
о ежедневных казнях ловя случайные вести.

Полным забот и нежности было это житьё,
и на десятый день они уже спали вместе.

Он не вернулся в Союз, сменив гражданство тогда:
соцлагерь – он лагерь везде но этот барак чуть лучше.

И шелестели дни, соединяясь в года,
и постепенно для них забрезжил надежды лучик.

Через надёжных людей открылись на волю пути;
что не сорвался план, выглядит чудом ныне,
но удалось незаметно в Словению перейти,
и после долгих мытарств они оказались в Турине.

Оттуда звонили в Сохнут, и путь дальнейший был прям:
морской неспешный круиз, который мог лишь присниться,
высадка в Хайфском порту, потом Тель-Авив, Бат-Ям
и редкостная удача – работа в местной больнице.

И вновь подоспела война – год шестьдесят седьмой,
вновь особо нужны сведущие в хирургии.

Он вновь работал без отдыха, не уходя домой,
и вновь спасал безнадёжных, где отступались другие.

Я с ним был едва знаком, пока он в Союзе жил:
разница в двадцать лет – в те годы это не малость.

Но после тяжёлой травмы он-то меня и зашил,
заштопал так аккуратно – почти следа не осталось

Я стал израильтянином в девяносто втором,
тогда же в журнале «Алеф» стихи напечатал впервые.

Был телефонный звонок, словно с ясного неба гром,
и были его слова, добрые и живые.

Вскоре мы повстречались. Ему было семьдесят шесть.

Он был могуч, бородат и нам казался пророком –

так внятно он объяснял, что было, что будет, что есть
в соседстве ближнем и дальнем, двойственном и жестоком.

Он умер в две тыщи шестом, прожив девяносто лет,
а до того незадолго, пока ещё мог общаться,
обдумав что-то своё, дал мне последний совет –

помнить, откуда мы, и в прошлое не возвращаться.

– Но там ведь такая власть!.. Он, отвечая мне,
был суров и спокоен, хотя и выглядел бледно:
– Дело не только во власти – дело в самой стране:
тысячелетие рабства не проходит бесследно.

Ноябрь 2016