ТРОЕ, ИЛИ СЮЖЕТ ИЗ РЕАЛЬНОЙ ИСТОРИИ

Поэма     

Хотелось бы поесть борща
и что-то сделать сообща:
пойти на улицу с плакатом,
напиться, подписать протест,
уехать прочь из этих мест
и дверью хлопнуть. Да куда там.
                

Лев Лосев.

                 «Иосиф Бродский, или ода на 1957 год»

1.

В Институте клинической медицины
лежал я с тяжёлой болезнью ног.

Было худо, но я надеяться мог
на чудодейственные вакцины,
только входившие в обиход,
и не ведал, что меня ждёт.

А ждало ещё большее нездоровье,
о котором тогда не знали врачи:
случилось без явных на то причин
измененье состава крови;
и вот – нещадно болит голова,
на термометре сорок два.

Профессор Яновский был поднят с постели
на консилиум – понять и помочь,
и он у койки моей всю ночь
сидел; часы то ползли, то летели,
но на рассвете я был спасён
и погрузился в длительный сон.

А через неделю в соседней палате
ситуация повторилась точь-в-точь,
и снова профессор сидел всю ночь,
а утром, измученный, в мятом халате,
тихо зашёл в палату ко мне
и сел, привалившись к стене.

Большую таблетку достал из кармана,
медленно под язык положил,
и я понимал, что он без сил;
глаза его были полны тумана,
как будто всегда внимательный взгляд
внутрь направлен или назад.

– Вам двадцать, – сказал он, – я старше втрое.

Вы были подростком пять лет назад
и представить не сможете этот ад,
где никому не бывать героем
и не устоит рассудок ничей:
я проходил по «делу врачей».

Не по главному – московскому – делу;
готовились всюду ещё дела;
их служба быстро нас довела
к хорошо известному им пределу,
преступный сговор средь нас открыв;
потом – большой перерыв.

Мы не знали о событиях внешних,
но вдруг появился новый майор,
и новым был его разговор –
без матерщины, спокоен, вежлив.

И вскорости было сказано нам,
что можем идти по домам.

Майор сказал на последнем допросе,
что в нашем деле нарушен закон
и что от имени власти он
у нас у всех прощения просит.

И мы, оставив здоровье там,
вернулись к рабочим местам.

Воспоминания эти некстати,
но сердце рвут они до сих пор.

И вот, представьте себе, майор,
тот самый, лежит в соседней палате.

Ночью был очень плох, но спасён;
сейчас отдыхает он.

2.

Прошла-пролетела ещё неделя.

Я поправлялся о́т часу час,
держался за стены, ходить учась,
и когда возвращался, ноги гудели.

В конце одного такого дня
профессор вновь навестил меня.

Чем заслужил я его рассказы,
не знаю – тема была трудна,
страшили недавние времена,

но он открылся легко и сразу.

Возможно, в рассудке был некий щит:
им спасённый – не настучит.

– Давеча я говорил с майором, –
профессор сказал, – и напомнил ему,
как впервые он прибыл в нашу тюрьму.

А он ответил как бы с укором:

«Очень сочувствую вашей судьбе,
но я по-иному служил в ГБ.

Служба в Карелии, на границе,
работал в штабе – в Питере жил,

но в тюрьмах, увольте, я не служил,
а вот граница и нынче снится.

Горькую память свою храня,
с кем-то спутали вы меня».

– Вы обознались – такое бывает!..

– Я это признал бы, мой юный друг,
но по малой детали я понял вдруг,
что он намеренно что-то скрывает.

И эта деталь, поясняю вам, –
под ухом заметный шрам.

Для дилетанта все шрамы схожи –
пометы жизненных неудач.

Я не хирург, но всё-таки врач,
для меня не просто там след на коже.

У каждого шрама набор примет,
и двух одинаковых нет.

Потому я на сто процентов уверен,
что вновь повстречался с майором тем,
и остаётся спросить: зачем
врёт мой знакомец, как сивый мерин?

Боюсь, до ответа на этот вопрос
и Шейнин ещё не дорос…

3.

Уже часами по коридору
разгуливал я для спасенья ног
и при этом присматривался, как мог,
к так называемому майору
(надо думать, не ведал он,
что я в сюжет вовлечён),

И вот в субботу в особом зале,
где больные принимали гостей,
двое явились и без затей
достаточно громко ему сказали:
«Что-то вы залежались тут,
а вас в Лукьяновке ждут!»

Но ведь Лукьяновка – знает каждый –
в городе основная тюрьма!

Моя дорога в жизни пряма,
и то я в ней побывал однажды –
с концертом, который туда привёз
студенческий культобоз.

А тут принадлежность явно прямая
к неназываемым вслух кругам,
действующим на страх врагам,
всё видя насквозь и всё понимая.

Так почему же и малый намёк
майору встал поперёк?

Профессор ко мне заходил два раза,
но ненадолго – минут на пять.

Я всё же успел ему рассказать
о тех двоих, и после рассказа
он улыбнулся коротко так
и к уху прижал кулак. 

4.

Но вот прозвучало как обещанье
оправдать моё пребывание здесь:
по проблемам, где и моя болезнь,
пройдёт всесоюзное совещанье
в стенах Института. Приехать должны
светила со всей страны.

И приехали. Ходят по коридорам
среднего возраста и старики,
и как-то все они далеки
от неувязок с каким-то майором.

С ними, дотошными по мелочам,
непросто нашим врачам.

Профессор Яновский шёл по палатам
с коллегой – не старым, но сплошь седым,
на языке беседуя с ним,
мне знакомом только по фразам крылатым.

Но железные зубы и добрый взгляд
казались у гостя не в лад.

А после ужина я обнаружил
их обоих в зале, в дальнем углу,
и гость говорил: «Лежу на полу,
как мне показалось, в кровавой луже,
а он сапогом бьёт по лицу,
и дело идёт к концу.

Добить у него хватило бы духа,
но за меня заступился Бог:
поскользнулся на чём-то его сапог,
и угол стола пришёлся под ухо.

Он, должно быть, сознание потерял,
и тут, конечно, аврал.

Я выжил и в лагере у Магадана
семь лет был фельдшером. Это спасло.

Потом освобожденье пришло,
когда закончились дни тирана.

Сейчас об этом наверх писать –
всё равно, что локоть кусать».

Я как бы подслушивал, не желая,
а впрочем, был на виду, не таясь,
как будто строили тайную связь
жизнь текущая и былая,
и то, что было их личным вполне,
предназначалось и мне.

5.

Годы шли себе, шли и вдруг промчались.

Гляжу назад через тридцать лет.

Видно, я ухватил счастливый билет –
те болезни больше не возвращались.

Но Яновского пощадили года:
он во мне теперь навсегда.

Перестройка. Съезд. Ощущение счастья,
хоть грядущее всё ещё в плотной мгле.

Во главе генсек с пятном на челе –
то пятно, как символ советской власти:
повсеместно такие пятна видны
во всех уголках страны.

В телевизоре депутатские кресла;
вот лицо депутата во весь экран:
аккуратный висок и под ухом шрам –
символ силы, которая не исчезла,
затаилась на время и ждёт одного:
точно выяснить, кто кого.

История вновь ничему не учит,
а если учит, то через века,
и прежде чем впишется в книгу строка,
жизнь изрядно людей помучит.

Вот и не знает никто никогда,
откуда придёт беда…

Октябрь 2013