ВСТУПЛЕНИЕ

Почему-то припомнился снова

мой ребячий восторг и полёт –

тот журнал Задушевное слово

за десятый-двенадцатый год.

Там портреты фамилии царской

и, почти сладострастно страшны,

сочинения Лидии Чарской,

где кинжалы, абреки, княжны.

Нашей трудной судьбы не касаясь,

так возвышенно были легки

похищенья кавказских красавиц,

страсти, пропасти, зáмки, замки...

Худо мне, но читаю упрямо, –

я болею всю зиму подряд,

и, конечно, люблю мелодраму,

и журналу убогому рад.

Я не знаю, что славно, что скверно,

и откуда набраться ума? –

я ещё не слыхал про Жюль Верна,

Конан Дойля, Дефо и Дюма.

Но однажды дошёл до романа –

он печатался чуть ли не год;

всё в нём было загадочно, странно

и в названии был неболёт.

А герои пленительно новы,

а сюжет оглушительно крут!..

Я ещё и не слыхивал слова –

что фантастикой это зовут.

...Было-сплыло почти что полвека

в толчее многотрудных погод,

но остался, как первая веха,

упоительный тот неболёт.

Позабылись, конечно, детали,

позабылись, увы, имена,

но летали герои, летали! –

и во мне зазвенела струна,

и предчувствием сердце забилось –

захотелось допрясть эту нить,

допридумать всё то, что забылось,

и героев собой заменить.

Что мне проку в сюжете увечном,

след которого – меркнущий свет?..

Чтоб подумать о бренном и вечном,

годен, видимо, всякий сюжет.

1.

Застигнут ливнем далеко от дома,

по собственной по прихоти скиталец,

на склоне лета и на склоне дня

ты оказался в чаще бурелома,

где всё насквозь водою пропиталось,

и нет с тобой ни пищи, ни огня.

А впрочем, по случайности в кармане

обломок спички с фосфорной головкой,

не отсыревший, кажется, пока,

и эта ночь, нависшая в тумане,

зависит от того, насколько ловкой

в серьёзный час окажется рука.

Итак, за дело: книжку записную

уменьшить на последние страницы,

где вписаны шутливые стихи,

и ель найти – красавицу лесную, –

её суки наверняка смолисты

и вроде относительно сухи.

Взять несколько не очень толстых веток,

и разодрать ногтями на волокна,

и положить на тело под бельё;

через часок уже не страшен ветер,

и не беда, что всё вокруг намокло:

бумажный факел разожжёт смольё.

А дальше – больше: веточки потолще,

уже сушить их можно не на теле,

а прямо на дымящемся огне,

хотя костёр ещё, конечно, тощий

и духом слаб, и для ночной постели

полянка та пригодна не вполне.

Но вот уже оранжевые крылья

взлетают над скелетной пирамидой, –

слепят, а упоительно смотреть,

как золото сплавляется в горниле,

и бурелом, дождями перемытый,

готов на адском пламени сгореть!

Горит огонь уверенно и мощно;

водичка с неба всё ещё сочится,

но ей уже не одолеть костра.

На нём теперь спалить колоду можно,

и можно отогреться, обсушиться

и даже покемарить до утра.

Но лучше бы не доверять дремоте,

а до зари на брёвнышке наклонном

сидеть, щеку небритую скребя, –

не дай Господь не по своей охоте,

а просто в состоянье утомлённом

сжечь этот лес и вместе с ним – себя!..

2.

Ты лежишь, проснувшись, на спине.

Кисею колышет ветер лёгкий.

Проплывает облако в окне,

чуть качаясь, как большая лодка.

На умытой ливнями земле,

подчиняясь устремленьям высшим,

хорошо мечтать о корабле,

над землёй, как облако, зависшим.

Стены из хрустального стекла

и машина, силой налитая...

Удивишься, как Земля мала,

от страны к стране перелетая.

Да, машина...

                     От неё права

на движенье неболёт получит.

Тут курьёзны уголь и дрова –

а бензин или солярка лучше?

Вот лежи и думай не спеша,

здесь в проекте чистая бумага:

на небе должна быть хороша,

скажем, электрическая тяга.

Только это просто по воде

вилами,

            а нужно знать дотошно:

где источник этой тяги, где

сохранить её запасы можно,

как она запустит в ход винты,

что однажды станет ей пределом?..

Это значит – сделать должен ты

то, чего ещё никто не делал.

Для полёта нужно два крыла,

имена их – подвиг и рутина.

Совершая трудные дела,

ты соединишь их воедино.

Но зачем забот девятый вал

поднимать в заоблачные выси?

А затем, что Бог тебя призвал –

ты на белый свет затем явился.

Что для всех – вода и решето,

для тебя – Божественные вести:

только ты – и более никто

в это время и на этом месте.

3.

Он был инженер-энергетик, она – генеральская дочь;

узнал генерал о проекте и вызвался делу помочь.

Ему подчинялись заводы Челябинска, Тулы, Твери,

и он прогудел инженеру: – Устроим, ты только твори!

И вот закипела работа – работа была из работ,

и плавку особенных стёкол вёл Гусевский старый завод,

в Перми собирали моторы огромных, немеряных сил,

и длинные тонкие иглы вытачивал Нижний Тагил.

А около первопрестольной, естественно, не без помех,

за липовой рощей в Подлипках построили сборочный цех,

и там возникал постепенно в коллизиях сроков и смет

такой страшновато-прозрачный, на линзу похожий предмет.

Зеркально сверкал полировкой слегка синеватый металл;

по кнопке с доски управленья он иглами произрастал;

и длинные тонкие иглы, на кончиках тихо дрожа,

изысканной метаморфозой из линзы творили ежа.

Он был инженер-энергетик и автор проекта к тому ж,

и дочь генерала решила: он будет особенный муж –

талантливый, тонкий, ранимый, и делу душа отдана, –

серьёзных таких кавалеров ещё не встречала она.

А чувство? Ну как же без чувства? – оно нам от Бога дано.

Кто ведает женское сердце и чем возгорится оно?

Сегодняшних дней лихорадка и будущих дней торжество, –

но даже себе не признаться: ей попросту жалко его.

А как не жалеть человека, когда он почти что больной,

в тарелку глядит безразлично, всё лето в одежде одной.

Она появлялась в ангаре по-бабьи с простым узелком,

и сны ему снились ночами о каждом приходе таком.

Кормила его и поила, стирала сорочки ему,

однажды спокойно сказала, что больше нельзя одному,

и в тесной прорабской коморке спала генеральская дочь,

и ночь в середине июня была не похожа на ночь...

4.

– Садитесь удобней, курите, мон шер;

я вас пригласил, господин инженер,

без ведома вашего тестя

подумать о деле сугубо моём;

а если мы с вами поладим вдвоём,

тогда потолкуем все вместе.

Итак, приступаю без лишней воды;

военному ведомству ваши труды,

признаться, весьма любопытны.

Но все донесенья агентов моих

дают представленье от сих и до сих:

вы так замечательно скрытны!

А наши агенты – по-своему знать:

по должности мне полагается знать

о каждой в отечестве пушке, –

ну, вот и содержишь серьёзных людей,

которые, пусть без научных идей,

но не без царя в черепушке.

Я, впрочем, отвлёкся; итак, неболёт;

откуда конструкция силу берёт?

Перпетуум мобиле? Тщетно!

Я тоже романтик и верю в мечту,

но знаю, что топлива нет на борту,

а много иголок зачем-то.

Все методы в нашем кругу хороши,

но я уважаю секреты души

учёного и человека.

И всё же покоя вопрос не даёт:

случилось вам думать про ваш неболёт,

что это – оружие века?

А если вглядеться под этим углом,

то ваше добро не покажется злом,

к примеру, в руках супостата?

И вот наконец я у цели своей:

найдёте защиту и верных друзей

в лице моего аппарата.

Товарищ министра – высокая власть;

я властью, однако, натешился всласть,

и вот, огрузневший и сивый,

уже не рискую, уже не грешу,

а только одним и живу и дышу –

грядущей великой Россией.

Подумайте, друг мой, молчанье храня;

надеюсь, что вы известите меня

о выборе, сделанном вами.

Давайте и в сложностях будем людьми,

и вы убедитесь, мон шер, мон ами,

что я не играю словами.

5.

– Люди, помогите кто-нибудь!.. –

только эха гул...

Может быть, и был обходный путь –

ну, а ты шагнул.

Мнилось – просто мягкая тропа,

изумрудный мох, –

видимость коварна и тупа,

как удар под вздох.

Сделал шаг, и в мох ушла нога,

и услышал всхлип,

и сказал с разбивкой на слога:

– Я-по-хо-же-влип... –

и с догадкой посмотрел назад:

там, откуда шёл,

выметнулся и склонился над

полусгнивший ствол.

Не подумал, не сообразил,

что в ногах – фантом:

изо всех, как показалось, сил

выпрыгнул винтом! –

промахнулся... обломил сучок

на зелёный мох...

и зловеще прозвучало: чмок –

и ещё раз: чмок...

И, осев, ты только лишь тогда

понял эту речь,

как сомкнулась бурая вода

возле самых плеч,

как сомкнулась возле самых щёк,

возле самых век...

И до боли в позвонках ещё

ты подпрыгнул вверх! –

и задел тот распроклятый ствол,

и опять осел,

и в густое месиво ушёл

с головой совсем.

Никогда ты не разлепишь уст,

не откроешь глаз...

Но вода под непонятный хруст

странно сотряслась,

и, ещё не мёртв, уже не жив,

слыша смертный звон,

сухожилья чуть не обнажив,

ты рванулся вон

из трясины,

                  зацепился чуть,

пальцы в кровь содрав...

– Люди, помогите кто-нибудь!... –

над молчаньем трав

разнеслось,

                  над затхлою водой

в мире глухоты, –

и внезапно понял, что с бедой

разминулся ты,

и потом услышал голоса

так невдалеке,

и кроваво-грязная слеза

стыла на щеке...

6.

Уж постарался товарищ министра –

сделали всё аккуратно и быстро:

в самой секретной из внутренних зон

принят особенный комбинезон;

в зоне наладки – с печатью приборы;

в зоне деталей – двойные заборы;

и, как заслоны возможной беде,

серые френчи дежурят везде.

Подступы к цеху всегда под прицелом,

все документы в руках офицеров,

каждый чертёж опечатан, подшит, –

в общем, поставлен действительно щит.

Этой заботой младенчески свитый,

автор проекта повсюду со свитой,

каждое слово ложится в блокнот,

каждое слово в приказ попадёт,

чётко и ясно; а людям военным

не привыкать к дополнительным сменам.

Кстати, вошли измененья в проект –

выправлен некий серьёзный дефект:

в дне неболёта устроены люки,

каждому в пару – рычажные руки,

трубы подзорные врезаны там

и пулемёты стоят по бортам.

Впрочем, довольно докучливой прозы –

скоро настанут июльские грозы,

небо зарядами будет полно –

для неболёта прекрасно оно!

Молнии вспыхнут, раскатятся громы,

длинные иглы всосут электроны,

чудо-моторы разгонят винты,

и на Москву поглядим с высоты.

Значит, последние распоряженья:

дважды прогнать регулятор движенья,

расположить бортовые огни,

взять провиант на расчётные дни.

Семь человек полетят в аппарате –

я и жена, генерал при параде,

трое военных, один журналист, –

я подписал испытательный лист.

7.

– Господин инженер догадался, наверное, –

это карта-трёхвёрстка Московской губернии;

мы по ней поползли, как улитки,

и начнём не спеша с расчисления голого:

это Питерский тракт, это путь на Савёлово,

вот Мытищи, а вот и Подлипки.

Курс полёта – по этому вектору яркому:

держим прямо на север – на Икшу и Яхрому,

а затем на Вербилки и Талдом.

Там болотистый край, там пройдут испытания,

но на это особые есть указания –

ведь не всё доверяется картам.

Вы спросили, зачем нам лететь над болотами?

А затем, что не только одними полётами

неболёту грозят испытанья.

Полагаю, во всём разобраться нетрудно вам –

ведь не зря дополнительно он оборудован

для стрельбы и для бомбометанья.

Я читаю у вас на лице неприятие –

ишь, куда разлетелась военная шатия!

Вы, конечно, по-своему правы.

Господин инженер, к вам со всем уважением,

только ваш монастырь – управленье движением;

в нашем деле другие уставы.

8.

Мечталось блаженство полёта,

мечтались античные боги,

мечталось лазурное небо,

Эгейского моря усмешка...

Реальность: сплошные болота,

реальность: в них падают бомбы,

реальность: поверхность и недра

лежат навсегда вперемешку.

Хотелось высокого храма,

хотелось багряного леса,

хотелось цветным серпантином

запомнить разгулы стихии...

Реальность: заплывшая яма,

реальность: тротил и железо,

реальность: нет места картинам

Звартноца и Айя-Софии.

Ждались восхищённые толпы,

ждались музыканты, парады,

ждалось над землёй вознесенье

в чарующем ангельском хоре.

Реальность: чащобы да топи,

реальность: пугливые взгляды,

реальность: земли сотрясенье –

волна в кузнецовском фарфоре...

9.

Господи Боже, Ты одарил

меня умом и душою.

Твоею волей я сотворил

это чудо большое.

Но разлетается мир в куски

от злобного огнепада!

Я знаю, что это не по-людски,

но не знаю, как надо.

Господи Боже, душа моя –

голая и босая.

От супостата, сказали, я

землю свою спасаю.

Стали седыми мои виски,

а не познал я лада;

знаю, что это не по-людски,

но не знаю, как надо.

Господи Боже, я не просил

этой безмерной ноши.

В ночь покаянья толику сил

дай мне, Господи Боже,

чтобы исчезли все упыри

в огненных сферах ада, –

или меня к Себе прибери:

я не знаю, как надо!..

10.

Пусть опечатана схема

                                 и пусть

спрятана в сейф из ганноверской стали.

Это пустое – ведь ты наизусть

помнишь её до последней детали.

Веки опустишь – и вот она тут:

иглы, катушки, разрядные трубки;

вот провода собираются в жгут,

вот разбежались к моторам и к рубке;

медные клеммы под крышкою в ряд;

хватит отвёртки под надписей никель,

чтоб дуговой получился разряд,

но не расплавился предохранитель;

чтоб полыхнула святая святых –

твой накопитель,

                          последнее слово

в деле храненья зарядов больших, –

в мире никто не придумал такого.

Ты рассудил с ледяной головой,

что накопителя сила – убойна:

обе ладони на шесть киловольт,

это мгновенно, а, значит, не больно.

В мыслях Голгофу пройдя до конца,

зная, что это для близких – жестоко,

сжатостью губ, чернотою лица

выдать себя не позволишь до срока.

Жизнь сохраняя своим и чужим,

их не ввергая в свои перепутья,

ты не забудешь в планёрный режим

переключатель поставить на пульте.

Но не узнаешь о том, что жена,

вдруг, без причины, лишившись покоя,

будет всё тем же огнём сражена,

просто к тебе прикоснувшись рукою.

Ты не узнаешь про лёгкий пожар

и про посадку с пронзительным звуком...

Через полвека про огненный шар

бабушки будут рассказывать внукам.

Декабрь 1990