ИЗВЛЕЧЕНИЯ  ИЗ  СЛОВАРЯ
экспериментальная поэма
                                                                                  Анатолию Преловскому
 
ОТ АВТОРА
 
      Давным-давно в рассыпающемся от ветхости, ещё довоенном журнале без начала и конца я прочёл рассказ о стареющем поэте,  который утратил внутренний импульс творчества. Но жить-то надо, и поэт создаёт этот импульс искусственно. Он наугад открывает словарь и сопоставляет два случайно попавшихся слова, стараясь найти между ними ассоциативную связь. Если это удаётся, он облекает мысль в стихотворные строки.  Постепенно герой рассказа становится знаменитым автором сборников философской лирики.
     Когда я поделился прочитанным с моим старшим другом и наставником, поэтом Анисимом Кронгаузом, его комментарий был таков:  – А разве любой поэт не делает того же в поисках смысловых ассоциаций между созвучными словами–рифмами,  которые  тоже  почти всегда случайны?
      Тем самым я как бы получил добро на свой эксперимент, состоявшийся много лет спустя.
       Я, однако,  несколько  видоизменил задачу.  Найдя в словаре  описанным способом  пять случайных  слов – ими оказались винодел,   гипноз,   выселки,   второгодник   и   катер, –  я попробовал найти связь между ними  всеми,  опираясь  на факты  собственной  биографии.  Не мне судить, насколько  всё задуманное  получилось.  Но сам  процесс поиска  был чертовски увлекателен!
       С тем и приглашаю  читателя к путешествию по извлечениям из словаря.

ВСТУПЛЕНИЕ
 
Извлечения из словаря –
что за выдумка странного свойства?
Сам себе отвечаю: не бойся,
наугад изысканья творя.
 
Если Ожегов, Даль, Ушаков –
скажем так, суверенные страны,
то скорее покажется странным,
что не сделали этих шагов
 
много раньше;
                    что годы бегут,
а никто, отвергая привычку,
не устроил словам пере-кличку,
пере-пев,
               пере-звон,
                                пере-гуд...
 
Раскрываю коричневый том
или тёмно-зелёную книгу,
доверяясь прозрачному мигу
озарения в тексте густом.
 
Словно молния, по небу мчась
фиолетово-белым изломом,
брезжит образ,
                     и властью над словом
сам себя короную на час.
 
Ни к чему мне навечный престол,
но сейчас, при начале работы,
он даёт ощущенье свободы –
интуиции нужен простор!
 
В поднебесье меня подняла
русской речи земная основа:
два затёртых, обыденных слова
превратились в два сильных крыла.
 
Мне бездонная высь по плечу,
и кричу я в подзвёздном эфире,
как Глазков у Тарковского в фильме:
– Я лечу! Боже святый – лечу!..
 
Не беда, что потом упаду
и что сверху не буду услышан;
подымаюсь кругами всё выше,
вот уже вся земля на виду;
 
без боязни пронзаю грозу
в фиолетово-белом горенье,
и приходят слова-повторенья:
– Катакомбы остались внизу...
 
Перемирие яви и снов,
перекоры Корана и Торы
и судьбы роковые повторы –
в роковых столкновениях слов:
 
горней выси – подземных глубин,
камня белого – чёрного камня;
и словарные эти исканья
потому-то я так полюбил.
 
И опять в поднебесье паря,
говорю, как молитву, оттуда:
– Боже святый,
                      спасибо за чудо
извлечения из словаря!
 
ГИПНОЗ
 
Непостижимо, непривычно –
но в наш ли век с наукой ссориться? –
и врач сказал: – Удачей вышло
для вас лекарство от бессонницы:
не химия, не мирный атом,
не УВЧ с её присосками,
а хлынувший амфитеатром
зал в институте Склифосовского.
И мягко говорил о ладе
с тем, что сейчас лежит за стенами,
спокойный человек в халате,
в очках со стёклами толстенными.
 
И я увидел контур дома
за дюнами, где сосны душные,
и добрый взгляд большого дога,
и милой женщины радушие.
Всё было благостно для слуха,
для обоняния и зрения.
Какой простор свободе духа,
какое умиротворение!
И мягко головы склоняют
те, кто сюда пришли в смятении,
и сон прозрачный осеняет
давно забывших сновидения...
 
Но приходил конец сеанса,
и, не скрывая лика наглого,
всё та же жизнь, не дав и шанса,
меня захлёстывала наглухо.
Казались каторжными лица
цивильных граждан и милиции,
и размышлял я, как Счастливцев:
– А что, мой друг, не удавиться ли?
Ах, память! – в классике, как в раме:
Желтков, Обломов, Вертер, Канио, –
и тяготеют к мелодраме
мои словарные искания...
 
И я – герой с душевной раной
и как бы с поврежденьем умственным
под властью призрачной и странной
чужого замысла и умысла.
И вдруг озноб, как на морозе,
когда я наг в кольце свидетелей:
что, если жизнь прошла в гипнозе,
а мы, мой друг, и не заметили?!
 
ВТОРОГОДНИК
 
Слухи режутся и колются,
и порезы глубоки:
второгодник Сашка Боловцев
загремел на Соловки.
 
Мы – четырнадцатилетние,
а ему семнадцать лет.
Мы считали это сплетнями,
оказалось – вовсе нет.
 
Мать проплачет очи синие –
Сашку стража увела
за жестокое насилие
над девчонкой из села.
 
Та приехала в училище,
да попала невпопад...
Не из рая, так чистилища
Сашкой выброшена в ад.
 
Мы, щенки, волнуясь истово,
потянулись в Сашкин двор,
чтоб её увидеть издали,
не вступая в разговор.
 
По канонам воспитаньица
получалось так само,
что теперь навек останется
на челе её клеймо.
 
Мы щенки, волчата стайные,
зубы режутся, зудя, –
не унять зуденья тайнами
Мопассана и Золя.
 
С примитивными ответами
Сашка в классе прозябал, –
а поди ж ты – Сашке ведомо
то, что нам не по зубам.
 
И в слепой тоске по женщине
как нам было знать тогда,
что трагедией повенчаны
мы с любовью навсегда?
 
Через все года протянется
этот острый тонкий луч:
шла печальная красавица
вдоль сараев, мимо луж,
 
и сжигал нас жар кромешного,
непотребного стыда,
словно Сашкой мы помечены
были раз и навсегда...
 
КАТЕРОК
 
Озеро будто прикрыто стеклом –
только у пристани лёгкий излом, –
а под стеклом – амальгама.
Над амальгамой застыл катерок;
словно бы переступая порог,
припоминаю упрямо.
 
После бессонных бомбёжных ночей,
после прожекторных мутных лучей
и бесконечных теплушек,
после всего, что война отняла, –
радуйся жизни, смотри в зеркала,
утро беззвучное слушай.
 
Воздух туманом окрашен слегка,
в нём прорисованы два катерка –
мачтами кверху и книзу...
Выясню я через множество лет –
в память вошёл тот озёрный рассвет,
как иллюстрация в книгу.
 
Ах, эта книга о жизни моей! –
не было в мире смешней и страшней,
более нежной и гневной.
Где ни открою – глядят со страниц
тысячи судеб и тысячи лиц –
всё это я ежедневный.
 
Что говорить, накопил за года!
Но чтобы груз не согнул навсегда,
память устроена мудро:
если душа застывает скорбя,
я неожиданно вижу себя
в зеркале раннего утра.
 
ВИНОДЕЛ
 
– Зима, зима!.. И ждёшь её давно,
а всё равно непрошеная гостья. –
Хозяин дома посмотрел в окно
на густо-фиолетовые гроздья,
в которых лёгкой ранней сединой
лёг первый снег.
                        – А годы всё скорее, –
он продолжал, – я знаю, что со мной:
сентиментальность, стало быть, старею.
 
А снег ложился на амбарный скат,
белея на холстинах домотканых,
и мудрый фиолетовый мускат
загадочно мерцал у нас в стаканах.
Он говорил:
                 – Жалею об одном –
что забывал о поприще высоком:
был молод я и торговал вином,
да не вином – перебродившим соком.
 
Я брал в работу всякий виноград,
не зная предпочтенья и презренья.
Киргизский фиолетовый мускат
в какой-то день мне подарил прозренье.
Такой фантом – веление души,
а суетная схлынула лавина:
забыл я тиражи и купажи
и жить продолжил, создавая вина.
 
Он взял стакан и посмотрел на свет:
– Вполне достойно фирменного знака;
пускай не столь изысканный букет –
какое послевкусие, однако!
В судьбе, освобождённой от оков,
меня пьянит суждение простое:
по мнению десятка знатоков,
в искусстве вин и я чего-то стою.
 
Тощ кошелёк и скудны закрома,
но есть богатство, что в подвале зреет,
и всё бы славно, если б не зима, –
вино приятно, но почти не греет. –
Он помолчал и быстро глянул в сад,
откуда в дом пучком тугого света
бил бело-фиолетовый разряд
грозы весенней
                      на пороге снега.
 
ВЫСЕЛКИ
 
На шоссе остановка автобуса,
на бетоне название высекли.
На ходу, не без помощи тормоза,
прочитается:
                   Дальние Выселки.
Проблеск памяти сладко-мучителен –
расстояние всё же немалое...
Там работал я школьным учителем,
там прошло моё утро туманное.
 
На просёлок уйти бы с обочины,
прокатиться багровою пущею!..
Но водитель глядит озабоченно –
очень скупо нам время отпущено.
Он колёс не снижает вращение
и сидит за рулём независимо:
может в  место  и есть возвращение,
возвратиться во  время – немыслимо.
 
Потому и проносимся в роздыми,
что повисла над нивами осени,
мимо сада с лиловыми гроздьями,
мимо мачты, застывшей на озере,
мимо Сашки и девочки попранной,
у которой и слёзы не высохли...
Вся судьба разделяется поровну:
всё прошедшее – дальние выселки;
 
всё грядущее – гулы моторные,
самосвалов горбы многотонные,
камни белые,
                   серые,
                             чёрные,
остановок навесы бетонные...
Только зря мы рвались, как двужильные,
зря, наверное, скорость превысили:
то пространство, куда так спешили мы, –
те же самые дальние выселки.
 
Канет всё за просёлком, за маревом, –
есть пространство, но нет покорения...
Только в слове, как в семечке маковом,
до поры будут ждать поколения,
жизни,
          судьбы,
                     печали и радости,
восхождения,
                    казни и высылки,
и запишутся в генные радуги
многократные Дальние Выселки.
 
Я землёю укутаю маковку,
стебель явится с листьями светлыми,
а потом над коробочкой матовой
воспарят лепестки огнецветные.
Тот огонь всё случайное вытеснит
семенами, подобными пороху,
и душа закрома свои выплеснет
заколдованным пламенем по лугу.
 
Декабрь 1987