ФРЕСКА
маленькая поэма
Юрию Малафееву
В год, когда
Хромоног перемог печенегов орду,
у прабабкиной
старой, ещё византийской иконы
он поклялся: – Такой
удивительный храм возведу –
будут помнить
вовеки, увидев единожды оный.
И воздвигли собор –
не знавали таких на Руси:
о тринадцати главах,
просторный и очерком резкий.
Хромоног подивился и
зодчему молвил: – Проси!
– Княже, – тот
отвечал, – для гармонии надобны фрески.
– Ну, так в чём же
загвоздка – аль нет богомазов у нас?
– Да ведь надобен
мастер! Есть инок; хорош, но предерзок.
– Вот и славно –
предерзкому княжий отпишем указ:
за отказ – батоги, а
за верную службу – привесок.
Инок выслушал молча
и молча полез на леса,
быстроногую челядь
приставив к толкушкам и вёдрам.
А взобравшись под
купол, предолго глядел в небеса,
и под пальцами ворот
казался верёвочно твёрдым.
И пошло, и пошло!
Позабылись молитва и сон,
и для трапезы в день
отводилось не более часа.
На центральной
апсиде вознёс Богородицу он,
на закатной стене –
белоглазого строгого Спаса.
А когда, наконец,
ощутил он в руках торжество, –
ибо всё же не доски,
не лёгкие краски на туке, –
Хромонога, княгиню и
многая чада его
дерзновенно легко
написал на сырой штукатурке.
Сини очи у князя,
его багряница – как жар,
а в руке, обращённой
ладонью гуслярскою к Богу,
многоглавый собор он
подобьем державы держал –
тот собор, где
работа уже подходила к итогу.
– Богохульство
творится! – змеилась по городу весть,
и шептались: виною
тому соблазнители-греки...
Хромоног посмотрел и
велел всё оставить как есть, –
ухмыльнувшись на
миг, бормотнул,
что, мол, все человеки.
Но когда он покинул
навеки земную юдоль,
со двора византийца
– тишайшего митрополита –
собралися артелью и
фреску закрасили вдоль,
а потом поперёк,
чтобы накрепко было забыто.
Инок спасся лишь
тем, что подался в чужой монастырь,
приспособил печеру в
сухой известкованной толще
и над свитком с
пером так всерьёз и надолго застыл,
что возникла молва
про живые печерские мощи.
Окаянную фреску
потом добивали не раз –
уж не помнили что, а
замазывать не забывали.
А при гетмане
славном построили иконостас –
только искры летели,
когда костыли забивали.
...Новый век
наступил с половодьем трагедий и драм;
чтоб Христа
отменить, в простоте запретили молиться.
А спустя полстолетья
пришли реставраторы в храм
и под сонмом слоёв
обнаружили бледные лица.
Хромоног и семейство
опять увидали восход.
Ну, не чудо ли это?
И тут же случилось второе:
инок вышел из кельи,
спросил: – А который-то год? –
и пошёл к
реставраторам ранней безлюдной порою.
А на фреске
очищенной князь уже высился в рост
и собор многоглавый
державой держал на ладони.
Инок молвил: – Собор
– только символ, а всё же не прост:
символ духа святого
– чем глубже в него, тем бездонней.
А возьмите-ка,
братцы, затейливый сей мастихин,
да расчистите вход,
распахните во храме ворота,
да спуститесь на миг
со своих мозаичных вершин,
загляните в него – и
увидите славное что-то!
Бригадир подошёл,
поглядел – и застыл, поражён:
там, за плоскостью
фрески, в таинственном свете левкаса,
на центральной
апсиде узнал Богородицу он,
на закатной стене –
белоглазого строгого Спаса.
А под Спасом на
стенке вышагивал князь-Хромоног
неподвластной
столетьям своей поднебесной тропою,
и у фрески, страдая
и всё понимая, как Бог,
инок молча стоял,
окружённый притихшей толпою...
Апрель 1985
