Какой-то белый воротник,

но не пушистый, а колючий,

и это был нежданный случай,

который в душу не проник,

но вот запомнился.

                           Тогда

была зима, кругом торга,

предновогодняя забота,

и возле касс Аэрофлота

гудела плотная толпа.

Он видел: белый воротник,

над ним накат короткой стрижки

и в профиль над листами книжки

печально-отрешённый лик.

Потом он думал о своём,

внезапно сбилась мысль прямая,

и он, ещё не понимая,

себя представил с ней вдвоём.

Представил – и сейчас же сник:

ему не нравились интрижки.

Пушистый белый воротник,

над ним накат короткой стрижки...

И вдруг, у самого окошка,

сказала, сумку теребя:

– Со счёта сбилась я немножко;

вы не дадите три рубля?

Я их немедленно отдам,

я здесь живу неподалёку, –

и вся пошла румянцем лёгким

от непонятного стыда.

Билеты взяв, пошли вдвоём

к жилищу кладки довоенной.

Она в пути хвалила дом –

он, дескать, необыкновенный;

звучали весело шаги

вдоль дома в досках именитых,

лишь у подъезда, словно выдох,

чуть слышно:

                   – Боже помоги!..

Лифт, подымаясь, навевал

медлительность старинной речи.

Он вдруг привлёк её за плечи

и медленно поцеловал,

почувствовав, что воротник

пушистый с виду, а колючий, –

и услыхал:

               – Вот так-то лучше...

Вот так-то – оставляй одних!.. –

и вслед за тем смущённый смех.

Ей снять пальто помог в прихожей,

ещё раз ощутив на коже

до странности колючий мех.

Сказала: – Я живу одна,

не удивляйтесь неуюту.

Вошёл.

          Заметил почему-то

сначала птицу у окна,

потом – что клетка ей тесна,

что мебель в комнате бедна...

Тут сзади подошла она

в мерцающем нарядном платье.

Он заключил её в объятья,

и наступила тишина.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Потом на кухне пили чай

с вареньем светлым из кизила.

– Куда летишь? – она спросила.

Он машинально отвечал,

подумав про себя:

                          на ты

он сам назвал её в постели,

но те мгновенья пролетели,

и не возникло простоты –

по крайней мере, для него, –

она ж освоилась, похоже,

а у него живёт на коже

колючий мех,

                   и всё тревожит,

и не поделать ничего.

Она, как будто прочитав

в прищуре глаз его смятенье,

к нему присела на колени:

– Я дней на пять всего,

                                а там –

когда вернёшься, приходи;

я буду ждать, я буду рада!..

Он скованно и виновато

опять прижал ее к груди.

Как, в самом деле, объяснить

всю притчу о колючем мехе?

Сам от себя решил уехать,

а тут опять спрядётся нить,

и, может, именно она –

ведь случай словно бы нарочно! –

окажется канатно-прочной,

и будут снова дом, жена,

пусть не по паспорту жена,

не в этом дело, как зовётся,

а просто клетка так тесна,

в ней не поётся,

                        не поётся!..

Она обыденно спросила;

– Надолго ты?

                    – Не знаю сам. –

И, улыбаясь через силу,

провёл рукой по волосам,

словно вспугнул пчелиный рой,

дремавший под короткой стрижкой, –

её похожей на мальчишку

причёска делала порой.

– Надолго ты?

                    – Не знаю сам. –

Звучало эхо непреклонно:

ни адреса, ни телефона

не попросил, не записал.

Прощанье шло почти сурово;

обоим было больно врозь,

как будто оба знали  слово,

да с языка не сорвалось.

И дверь разъединила их,

и он подумал в лифте тесном,

что дальше всё ему известно,

как будто прочитал дневник:

она вернулась из прихожей,

не сожалея, не итожа, –

вот так-то –

                  оставляй одних!..

Потом посуду собрала,

но сразу мыть её не стала,

а равнодушно и устало

остановилась у стола.

Потом к окошку подошла

и отогнула занавеску.

Он виделся черно и резко

на снежной белизне двора.

За ним цепочкой шли шаги,

деревья стыли в белых шубах.

Её надтреснутые губы

шептали:

              – Боже помоги!..

Ноябрь 1978 г.