1981 – 1983

КОФЕЙНЯ

Лязг трамваев на Садовой, ветер, слякоть, суета,

но в кофейне-пирожковой есть свободные места.

Забегу минут на двадцать, отогреюсь, пожую

и заставлю расковаться душу бедную мою.

Это ей сегодня зябко, бьёт ознобный краковяк,

и на мачте, словно тряпка, парус штопаный обмяк.

Но постой-ка, что за парус, что за мачта, где стоит?

Это просто примечталось, что увидеть предстоит:

будто выйду я к Фонтанке по Садовой наугад

и увижу на стоянке, скажем, барк или фрегат,

отразится острый профиль в тёмном зеркале реки...

Остывает чёрный кофе и черствеют пирожки.

Допиваю кофе стылый, доедаю пирожок,

выхожу опять в унылый перетоптанный снежок.

Звон трамвайный, шум питейный остаются за спиной.

Пирожковая-кофейня, что ты сделала со мной?!

Добегаю до Фонтанки, позабыв про неуют,

потому что слышу: склянки мелодично зорю бьют.

У Измайловского парка вижу барк перед собой,

и на гордой мачте барка бьётся кливер голубой!

Речь, однако, не о чуде, ибо истина строга:

с кинокамерами люди запрудили берега,

Слышен в рупор голос грубый, и прожекторы в дыму...

Я иду, кусаю губы неизвестно почему.

Январь 1981 

*   *   *

Леонид Александрович Яковлев

принимал меня в лаборатории.

Речь была об акустике якобы,

а по сути своей – об истории.

Он сказал: – Мы сидим и беседуем

в бывшей церкви полка гренадерского.

Бог, похоже, не очень-то сетует

на такое вторжение дерзкое.

Здесь – приборы,

             под куполом – пустенько,

звук поймается, тут же расчислится.

Хорошо заниматься акустикой

там, где души пытались очиститься...

Я ходил и смотрел с удивлением

на толстенные стены и башенки

и подумал, что то поколение

было в чём-то счастливее нашего.

Вот сидим и параметры меряем

ультразвука, обычного голоса,

но уже просветлённо не веруем

и доверчиво Богу не молимся.

Сами мы отвечаем прижизненно

за грехи и за добрые действия,

а святые молчат укоризненно

в бывшей церкви полка гренадерского.

Утаю сокровенное самое,

не сложу к их ногам своё горе я,

и пристанища ищет душа моя

в акустической лаборатории...

Январь 1981

*   *   *

Вздохни спокойно в этот час

с неизъяснимым облегченьем,

и город снова входит в нас

души задёрганной леченьем.

Его проспекты и мосты,

его свободные пространства

живут как символ чистоты,

живут как символ постоянства.

И что сказать – не оттого ль

молчу с тобой, заворожённый,

когда врачует нашу боль

гранит, снежком припорошённый?

...Опять за окнами ни зги –

возможно, лес,

                      возможно, поле.

Ночь возвращенья на круги –

свои, чужие – не равно ли?

И вдруг припомнятся в ночи

Невы спокойная истома

и свет негаснущей свечи

в окошке пушкинского дома.

Февраль 1981

*   *   *

*   *   *

Белый город у синего моря

за зелёной подковою гор

словно создан природой самою

всем иным поселеньям в укор.

Он сбежал по тропинкам к прибою,

как весёлый простой человек,

и пространство вдохнул голубое,

и просторным остался навек.

Здесь дома, как воздушные замки,

и еда без особых затей;

не будильники утром, а склянки

пробуждают спокойных людей.

На стекле предрассветная влага,

лепестками усыпанный сад...

Что такое всеобщее благо,

знают люди, но мудро молчат.

Белый снег тополиного пуха

над землёю кружится едва,

и приходит спокойствие духа,

и загадкой родятся слова.

Мы прописаны здесь постоянно,

есть и наш в этом городе дом,

только что-то устроено странно,

и не часто мы в доме живём.

Жаль, конечно, – морская прохлада,

на открытой площадке кино,

мокрый гравий и сок винограда –

это всё ненадолго дано.

И когда занавеской немою

время скроет наш путь на земле,

белый город у синего моря

с нами вместе исчезнет во мгле...

Март 1981 

Полночь в глухой деревушке.

Лампа и стол колченогий.

Рано задвинута вьюшка –

в доме угарно немного.

В щели за дверкой печною

жар под серебряным прахом.

Вдруг в тишине за стеною

кто-то негромко заплакал.

Это не ветер, не ветер –

тихая нынче погода.

Снег, так неспешен и светел,

выбелил клин огорода.

Снег, утешающий сердце,

тёмные стороны прячет.

Но отчего по соседству

кто-то тихонечко плачет?

Ходиков чёрные гири.

Стёкла в узорах мороза.

Должен же кто-нибудь в мире

слушать полночные слёзы

и с ощущеньем неволи

ждать посветленья востока,

молча сжимаясь от боли,

боли чужой и жестокой!..

*   *   *

На последнюю трёшку куплю ароматную гроздь гиацинта,

и без повода в дом принесу,

                             и поставлю в стакан к изголовью.

Клавесин, тамбурин и рожок, две виолы, ребеки и цитра

соберутся и хмурую ночь переполнят весной и любовью.

Простоватый мотивчик звучит,

                                     простоватый мотивчик и мудрый.

Он звенит, как прозрачный ручей

                                            на опушке задумчивой рощи,

из души вымывая со дна весь осадок прискорбный и мутный

и бесхитростно делая нас чуть мудрее, мудрее и проще.

Отворяются створки души, словно раковина морская,

шум прибоя и космоса шум

                                    всё весомей звучат и бездонней,

и внезапно как будто ожог - по щеке торопливо стекая,

просветлённые слёзы твои на мои упадают ладони...

Октябрь 1981 

Воспалённые губы, воспалённые очи

после самой короткой, самой сладостной ночи,

где сплетались упруго два восторженных тела,

и любовная вьюга над землёю свистела!..

Воспалённые губы, воспалённые очи

после самой прощальной нескончаемой ночи,

где лицо восковое из постельного снега,

и ни слова участья не доносится с неба!..

Октябрь 1981 

*   *   *

                   Евгению Дегтярёву

Снова запах опавшей листвы

заполняет бульвары Москвы,

снова стали прозрачными липки.

Лист последний сегодня слетит,

и прощальное солнце слепит,

вызывая подобье улыбки.

Мой ровесник, мой друг дорогой,

как далёко ушли мы с тобой

от поры, именуемой брачной!

Наши дети в полуденный час,

улыбаясь, глядят мимо нас –

мы для них, словно липки, прозрачны.

В их глазах мы прозрачны насквозь,

и просты – мы живём на авось,

и бедны, как пейзаж на иконе.

Только зимняя скажет пора,

как задублена наша кора

и прочны узловатые корни.

Под метельным колючим огнём

так непросто стоять на своём,

руки-ветки ломая от боли!..

Вот опять на земле нагота,

я слежу за полётом листа,

и знобит от покоя и воли.

Октябрь 1981 

Что за птицы летят, в темноте хлопоча, лопоча?

Пролетели – и вновь тишина, как всегда на закатах,

и в неслышной реке отразился костёр, как свеча,

что в ночи зажжена в поминанье о наших утратах.

Мы свыкаемся с болью, почти незаметна она,

только изредка ноет, суля перемену погоды,

и за долготерпенье даруется нам тишина –

просветлённые дни за больные и горькие годы.

Догорает костёр. Я глаза на мгновенье закрыл:

то ли день был тяжёл, то ли вечер особенно душен...

Снова птицы летят, и тяжёлые вымахи крыл

раздувают огонь, рассекают уснувшую душу.

Ноябрь 1981

*   *   *

Выплыл из-за поворота

дом, где жили мы недолго,

и над ним в небесной саже

две холодные звезды.

И меня качнуло что-то,

словно подо мною полка,

а в окне плывут пейзажи

несказанной красоты.

А всего-то дом панельный

в бесталанной мелкой плитке,

а всего-то цвет ромашки

на разрытом пустыре.

...Сон глубокий, беспредельный,

монотонный скрип калитки,

и слилось дыханье наше

с духом яблок на заре.

Есть у памяти причуды,

а не так – с какой бы стати

вспоминался б с этим домом

жаркий яблоневый сад?

Что-то выйдет из-под спуда,

и дыханье перехватит,

и покажется бездонным

день, отброшенный назад.

Летний день, тобой согретый, –

как он тёк неторопливо,

как прожить его несложно,

на минуты не дробя!

Всё скрестилось в точке этой,

но она чревата взрывом,

и её коснуться можно

только с риском для себя.

Март 1982 

В лесу торжественно и тихо

и сумеречно летним днём.

Лишь у дороги облепиха

горит оранжевым огнём.

И осознается зимою,

что жил ты, в памяти храня

за молчаливой полутьмою

виденье рыжего огня.

И в этой смеси предосенней

огня и зелени сплошной

была надежда на спасенье

от неизбежности земной.

Так молит Бога об охране,

исповедально чуть дыша,

в торжественном и тихом храме

кровоточащая душа.

Апрель 1982

Когда потемнеет, и время наступит ко сну,

и блики от фар, торопясь, побегут по стене,

седой и тревожный, я в душу свою загляну,

но только недвижную воду увижу на дне.

И я огорчусь, оттого что душа молода

и лёгкий шиповник в ней мог бы расцвесть на заре, –

но там пепелище, а рядом темнеет вода,

густая вода и угрюмые камни в золе.

Где взять мне сейчас над собой беспощадную власть,

чтоб стали слова тяжелы, раскалённо белы,

и небо проклясть, и убитую землю проклясть,

и навзничь упасть, зарыдав у воды и золы?!..

Море, и дюны, и берег просторный,

сонные сосны, и тень глубока.

Медленный звук одинокой валторны

с ветром доносится издалека.

Звук нарастает, взлетает и тает,

и возникает опять и опять.

Немногословная речь и простая,

а до конца невозможно понять.

Голос валторны печален и вечен,

вечное море в прибойной тиши.

Близится вечер, и сосны – как свечи,

как поминание чьей-то души.

Ровный прибой шелестит монотонно,

красные сосны и чёрная тень...

Что ты опять мне пророчишь, валторна?

Мало ль до этого было потерь?

Июнь 1982 

На армянском нагорье, быть может,

или в пасмурном русском селенье

раскалённый мой шёпот: – О Боже,

пред Тобой становлюсь на колени!

Я, не верящий, жёсткие руки

исступлённо к Тебе простираю –

Боже правый, избави от муки!

Откажусь, если хочешь, от рая,

мне на плечи навешивай гири –

скрежетну молчаливо зубами, –

только женщину, лучшую в мире,

Боже правый, от муки избави!

Видишь – терпит, судьбе не переча;

неужели не знают предела

этой женщины хрупкие плечи,

этой женщины слабое тело?!

Шёпот мой, иссушающий душу, –

но смешением плача и смеха

от прошедших веков и грядущих

отражается долгое эхо.

Прокатились раскаты веками,

всё изменчиво, зыбко, непрочно...

Вновь безмолвны армянские камни,

безответна российская почва.

Июнь 1982

Электричка спешит из Москвы.

На билете – десятая зона.

Здравствуй, царство травы и листвы

и озона!

Загорелся закат и потух.

Припадая к стеклу головою,

подремлю под колёс перестук

под Москвою.

Перестук и огней перепляс,

речка в мост, как иголка, продета...

Мне приснится утоптанный плац

у Тайшета

и колючки тройной оборот,

потому и роптать нет резона:

это место, где есть только вход, –

это зона.

Перестук, перепляс, перезвон –

километры цепей износили.

Сколько их, нескончаемых зон,

по России!

Ни представить нельзя, ни понять,

сколько судеб – созвездий потухших,

как утоптана каждая пядь

в наших душах!

Так в какую же зону билет?

С чем сегодня судьба повенчала?

Начинаю на старости лет

всё сначала.

И внимает мой пристальный взгляд

тем глубинам Вселенной впервые,

где потухшие звезды горят

голубые...

Июнь 1982 

Город, усталый и старый, спит, погрузившись в уют.

Ночью у Бабьего Яра серые тени снуют.

Кухни, гостиные, спальни скрыла глубокая тьма.

Серые тени реальны – и нереальны дома.

Движутся серые тени, и нескончаем их ряд.

Тени снуют, и в смятенье ветви берёз шелестят.

В шелесте этом тревога, как непрорвавшийся сон:

ни человека, ни Бога ночью не жалует он.

Небо всё в облачных дырах, в пепельном свете луны.

Люди в уютных квартирах смотрят уютные сны,

видят забытое детство и мимолётностей жар...

Но никуда же не деться – тени спускаются в яр!

Спите, смотрите в уюте снов голубое кино,

но увернуться от сути вам на земле не дано:

через густое сплетенье трасс, проводов и ветвей

движутся серые тени всею нежизнью своей.

Август 1982 

*   *   *

Ничего нет ужасней беззвучного крика,

ничего нет мучительней памяти в нас,

и покой на поверхности – тоже улика,

что огонь затаился и жар не угас.

Но случится ещё – небывалым пожаром

будет крик вознесён и покой унесён!..

А пока что ходи по осенним бульварам

и настраивай душу с листвой в унисон.

Сентябрь 1982 

1. ВЫСОКИЙ ЗАМОК

Тихо-тихо. Рано-рано.

Из молочного тумана

меж деревьев, как меж рамок,

холст натянут на заре.

Это время листопада,

это тонкая ограда,

это парк Высокий Замок –

утро Львова в октябре.

Где-то рядом день вчерашний:

купола, кресты и башни

постепенно из тумана

проступают на холсте.

Это время листопада,

и тревожная отрада

в чёрном контуре каштана,

в силуэтной наготе.

Лист последний облетает,

и туман под солнцем тает.

Слишком всё уже земное

для того, кто жил зарёй.

Это время листопада –

отчуждённость и прохлада

между городом и мною,

между небом и землёй.

2. ОСЕННЕЕ КЛАДБИЩЕ

Лычаковское кладбище в жёлто-коричневой гамме.

Тихо-тихо вокруг – только листья шуршат под ногами:

это я подымаюсь по тропке всё выше и выше.

Вот не склепы уже, а одни только узкие крыши,

только ржавые крыши над чёрным крестом деревянным

и над камнем замшелым, уже много лет безымянным...

Эти крыши и листья – как ноты единого лада,

потому что вчера подступила пора листопада,

потому что сегодня так родственно выглядят вместе

медь опавшей листвы и тревожная ржавчина жести.

Постою под каштаном в компании кустиков хилых,

с удивленьем пойму: разучился грустить на могилах.

Неподвижно стою, только воздух всё чаще вдыхаю,

только стынет в груди – или просто погода такая? –

только солнце в лицо, только шороху веток внимаю,

только склепы внизу, – и замедленно я понимаю,

что от медной листвы никуда торопиться не надо,

потому что вчера наступила пора листопада.

Ноябрь 1982 

*   *   *

В захудалом леске, в тишине начинается путь –

родниковые вздохи за холмиком высохшей хвои.

Здесь и прыгать не надо, а попросту перешагнуть

и отправиться дальше, и слушать вытьё ветровое.

И найти для ночлега пахучий просушенный стог,

на огромные звёзды дремотно смотреть сквозь ресницы,

а потом поутру перейти деревянный мосток,

и речушку заметить, и ей невзначай удивиться.

И поддаться соблазну увидеть иные пути,

за собой оставляя поля, города, перелески,

и однажды за степью просторную речку найти

и в чертах незнакомых узнать родниковые всплески.

И теперь уж за нею – до устья, до дна и насквозь,

вместе с ней наполняясь печалью и песней хмельною,

чтобы в жутком просторе оглохшее сердце рвалось

при разливах её под холодной и жёлтой луною!..

Ноябрь 1982 

                                     В.

Словно раннее снеготаянье,

где рождается звон ручья, –

"Валентина, звезда, мечтание" –

чья-то строчка, не помню, чья.

Возвращаются птицы стаями

в месяц март, в голубые льды.

Кто поверит, что снеги таяли

от возникшей в небе звезды?

Не от жалости, не от милости

ты даруешь тепло и свет.

Как, скажи, на землю явилась ты

раньше времени на сто лет?

Вот и снится ручья течение

под покровом сырого льда...

Валентина, звезда вечерняя,

в чёрном небе моя звезда!..

Ноябрь 1982 

Неостывающий песок, телесно-плотный жар,

полузаброшенный кишлак, разрушенный дувал...

И на меня глядит в упор придирчивый гончар:

он сорок лет лепил меня, но отжиг не давал.

И лишь сейчас решил обжечь, и заманил сюда,

где на две сотни вёрст вокруг неистовый песок,

где ценятся спокойный нрав, работа и вода

и где приземисто жильё, а небосвод высок.

Давай, гончар, раздуй меха небесного огня,

сдуй мимоходом ледники с гряды далёких гор,

на свой летящий круг возьми в последний раз меня,

сотри случайные черты, смахни наносный сор!

Нет, не напрасно я прошёл по этой стороне,

и до сих пор не зря в глазах моей пустыни медь:

уж если форму обретать – то в адовом огне,

чтоб долго-долго погодя не перестать звенеть.

...Закат сейчас преобразит убогие дома,

и заиграет красный луч на переплётах рам,

и тень моя пересечёт огромных три холма,

а я, песчинка из песков, беспечен и упрям...

Декабрь 1982 

– Ты зачем сюда прилетаешь, белая птица?

– Прилетаю сюда из Таруски воды напиться,

той воды живой, ключевой, воды родниковой,

что снимает с крыльев прожитых лет оковы.

– А ещё зачем прилетаешь, белая птица?

– Прилетаю сюда у погоста вниз опуститься

и в рассветный час постоять на гранитном камне,

и тогда не года – тогда что века мне?

– А ещё зачем прилетаешь, белая птица?

– Прилетаю сюда с тем, кто под камнем, проститься,

потому что осенью снова потянет к югу,

чтоб забыться там, пережить, пересилить вьюгу.

Я душа того, кто под камнем лежит в покое.

Вот я вновь лечу над излучиной, над Окою, –

я лечу над ней, поднимаясь всё выше, выше,

и лечу людей, захотевших меня услышать...

Май 1983

Таруса