*   *   *

Вот пишут про меня – про стих,
что, мол, печален он и тих,
что нет метафор дорогих,
что простоват и скромен –
не Мандельштам, не Пастернак, –
а я отвечу: это так,
кто не пытался, тот простак,
но кто поднялся вровень?

Легко понять, зачем грущу,
и ярких пятен не ищу,
и на рассвете не свищу,
как в поднебесье птица:
в стране, откуда вышли мы,
боялся некогда тюрьмы,
боюсь на старости сумы, –
а кто их не боится?

И потому без щегольства
в строке по принципу родства
соединяю я слова,
пришедшие случайно.

Свою судьбу прочту с листа,
и скажет текста нагота:
жизнь в основаниях проста
и горестно-печальна…

Январь 2004

*   *   *

                                       В.

Днём обвыкнешься – ночью не спится,
налетит размышлений страда…

Мы такие страдавшие птицы,
что уже не взлетаем всегда,
будь то выстрел, падение камня,
рёв мотора на быстром лету –
звук промчится и в прошлое канет,
как в беспамятство и в пустоту.

А напасти подступятся снова
свистом пули и взмахом ножа.

Мы сидим у гнезда родового,

в напряжении крылья держа.

Рядом с нами не домик с трубою,
где всегда припасённая снедь…

А летим, чтоб остаться собою –
просто-напросто вздумав лететь.

18 января 2004

Герцлия

*   *   *

Когда захлёстывает жизнь
велением: пиши! –

поди попробуй достучись
до чьей-нибудь души
без барабаны и трубы,
без всякой пушечной пальбы, –
совсем обычные слова
пробормотав едва.

Пиши, пиши – и будь готов
войти в единый ряд
могучих глоток, шустрых ртов,
забавных клоунад, –
а ты стоишь почти что нем,
стоишь, неслышимый совсем…

Но ведь должны же быть, должны
мгновенья тишины!

Но вот и ты наедине
с прозрачной тишиной.

Иная мера в тишине
и счёт совсем иной.
И будут надобны тогда
слова как хлеб и как вода,
как сыр, маслины и вино –
известные давно…

Февраль 2004

*   *   *

Окно открыто в ритмы черепицы –
в пересеченье красных плоскостей.

Устали за день, но опять не спится,
расширены опять глаза гостей.

Их, видно, наполняют непомерно
видения особой красоты:
террасы Туна и аркады Берна,
на снежном фоне горные мосты.

А замок, прилепившийся к обрыву,
к нему пути заоблачную нить
придётся вверить фотообъективу –
их взгляд уже не в силах сохранить.

Но тот же взгляд оценит беспристрастно
и ночью повторит в бессонный час,
насколько было трудно и опасно
построить всё, что восхищает нас.

Бог помогает прочному народу,
которому работать – что дышать,
который ежедневно год от году
встаёт, чтоб строить, а не разрушать.

Август 2004 

*   *   *

Чем дольше живём, тем проносится время стремительней и бесшабашней;
едва успеваем знакомые вещи заметить с налёта и ныне:
иное строительство – снова надежда создать Вавилонскую башню,
иная разлука чревата годами бесплодных скитаний в пустыне.

Но если на суетный мир мы посмотрим замедленным взглядом широким,
увидим повторы древнейших событий в любом поколении новом,

где каждый живущий хотя бы однажды себя ощущает пророком
и каждый живущий хотя бы однажды себя ощущает Иовом.

То мёд на губах после суток прошедших, то столь же нередко горчица;
то чувство победы, то чувство утраты, а то протяжённого страха…

Но всё, что случается с нами на свете и что ещё только случится,
мы в разных обличьях, но в точном подобье найдём на страницах ТАНАХа.

Октябрь 2004

*   *   *

                                 В.

                печаль моя

                нам не к лицу уже

                чужие карнавалы

                  Татьяна Очеретян

Кругом все пляшут и поют

и пьют вино и пиво,

а нас душевный неуют

уводит прозорливо.

Давай приложимся к винцу

и прочь пойдём устало –

печаль моя, нам не к лицу

чужие карнавалы.

Пойдём, ничуть не торопясь,

по выбранной дороге

туда, где слов скупая вязь

встречает на пороге,

где кров от шума беглецу

и свет из окон дома...

Душа моя, нам не к лицу

ни храмы, ни хоромы.

А дом-судьба, конечно, ждёт –

не низкий, не высокий, –

и в доме женщина живёт,

которой эти строки

про счастья тонкую пыльцу,

про боль и про терпенье, –

любовь моя, нам не к лицу

иные песнопенья...

Ноябрь 2004

*   *   *

Всё чему-то подобно и светит повторенным светом:

луч, сполох, отраженье, стремительных бликов забег…

Чтобы это почувствовать, нужно родиться поэтом,
а поэтов рождается десять-двенадцать за век.

Люди смотрят не видя: обычное свойство людское;
кто умеет считать, те не видят совсем ничего.

Но приходит поэт и слагает строку за строкою,
и меняется зренье у тех, кто читает его:

древнеримскою ржавчиной пышет осенняя роща,
пахнет скошенным лугом ночной переулок любви,
и не скажешь точнее, не скажешь скупее и проще,
и ворованный воздух в твоей растворится крови.

Кто-то пальцем крутнёт у виска за твоею спиною,
кто-то лишь усмехнётся и выглядеть будет умно…

Что тут можно поделать? Обычное свойство земное –

посмеяться над тем, что вовеки ему не дано.

Ноябрь 2004

ДОРОГА

                  Дорога начиналась от порога…

                                        Булат Окуджава

Дорога начиналась от порога,

вела к метро настойчиво и строго,

где дважды пересадка на кольце,
чтоб в нужном направлении продлиться;

начавшись на одном конце столицы,
она кончалась на другом конце.

Дорога проходила у острога,
у психбольницы, где забыли Бога,
и далее у Штаба ПВО.

Пять раз в неделю проходили ноги
по этой многозначащей дороге,
и не случалось ровно ничего.

Но вот однажды, развернувшись круто,
она пошла на север почему-то
и дальше в Шереметьево – на взлёт,

и это был не рейс Аэрофлота,
а Боинг под названием «Свобода»
вершил судьбы внезапный разворот.

И началась от нового порога
немыслимая новая дорога
в могучих эвкалиптах по бокам.

И тот, кто эту предпочёл дорогу,
имел возможность приобщиться к Богу
и не служить придуманным богам.

…Дорога поднимается полого,
а на холме белеет синагога,
что в некий способ связано с душой.

Который год всё прохожу я мимо,
но жизнь моя уже неотделима
от этой – не своей и не чужой.

Что делать, поздновато для пролога,
поэтому не гложет и тревога –

жить как живу хватило бы огня.

Лишь ощущенье лёгкого ожога,
когда о том помыслю, что дорога
пойдёт и дальше, только без меня.

Январь 2005

*   *   *

Я дважды умирал, но выжил, и поверьте -

причин гордиться нет, впадая в похвальбу:

тому, кто ощутил прикосновенье смерти,
Господь даёт сигнал – пора менять судьбу.

Обычно мы к таким предупрежденьям глухи,
но дважды не прочесть - двойная глухота.

Так что же мне твердят об абсолютном слухе?

Я понял это так – пора менять места.

И выбрал миражи и таинства пустыни,
в посёлке средь песков анахоретом жил.

И всё бы ничего, но с привкусом полыни

был этот странный мир, оставшийся чужим.

Лишь в памяти своей храню пяток историй,

десяток добрых лиц, даривших хлеб и соль...

Но я перевернул страницу, за которой

остались сорок лет и в результате ноль.

Я возвратился вспять к морозам и туманам,

пытаясь уяснить, что называть судьбой,

и женщина пришла явлением нежданным

и всю мою судьбу заполнила собой.

Мгновенья, как года, и годы, как мгновенья,
сошлись для нас тогда в единстве непростом.

Кто истинной любви узнал прикосновенье,
над тем Свою ладонь Всевышний распростёр.

… Другой сегодня дом и в нём другие стены,
платаны под окном, зимой цветы окрест.

А вот судьба моя по сути неизменна,
всё то, что на виду, – лишь перемена мест.

Январь 2005

*   *   *

Копать колодец надобно уменье,
а выбрать место – дело для искусства:
никто не может ведать без сомненья,
как под ногами – полно или пусто?

Но вот приходит выглядящий странно,
он никому не думает потрафить
и говорит без всякого экрана:

– Копайте здесь, но только метров на пять.

– Ты отойдёшь, а нам тут горбить спины;
как можешь знать, что этот признак прочен?

– Я просто слышу через толщу глины,
где чистая вода, а где – не очень.

Я больше не вернусь на это место,
но притча скажет без деталей точных
о том, как появился неизвестный,
понюхал землю и открыл источник.

Апрель 2005

*   *   *

Перевернул ещё страницу
в домашней книге бытия…

Кто знает, долго ли продлится
стезя неровная моя.

Чего таить – в былые годы
считал, что буду знаменит.

Нет, не мечтал пасти народы

и нос не задирал в зенит,

а просто был в душе уверен,
что на земле оставлю след.

Но срок прошёл, кураж утерян,
да и следа, похоже, нет.

Я вяло жил и сделал мало,
не вышел в умственную знать,
но всё же по пути к финалу
сумел хоть что-то осознать:

чтил продолжение традиций,
а тем, что Бог мне даровал,
я по душе распорядился
и никогда не торговал.

А пик Мечты от взора скрылся
и пик Смирения возник.

И что сказать – что примирился
на невысокой стопке книг?

Перевернул ещё страницу,
себе покоя не суля;
сижу, держу в руках синицу –

и вижу в небе журавля.

Май 2005

 

*   *   *

По льду реки проложена дорога,

по ней идут и саночки везут,
и нужно колеи держаться строго:
конец зимы, и лёд уже не крут.

Не доверяй ориентирам летним:
там под снежком таится полынья.

Неловкий шаг – и может стать последней
дорога злополучная твоя.

Не гоношись и двигайся по следу,
он не обманет в слякоть и в пургу.

Побереги себя, и будешь к лету
уже давно на дальнем берегу.

А там, где твёрдо будет под стопою
и впереди просторный окоём,
дорога угадается тобою;
иди один – ну, может быть, вдвоём.

И пусть сомненья спать мешают ночью,
и пусть колени плохо гнутся днём…

Но помнят не толпу, а одиночку,
который был тяжёлым на подъём.

Май 2005

*   *   *

                     Михаилу Ландбургу

Ночью, когда в разгуле стихий
и спорить, и спать невмочь,
поэты, наверно, пишут стихи
о людях, ушедших в ночь.

Что их неволит, покинув дом,
оставив тёплый очаг,
шагать во тьму под густым дождём
и груз нести на плечах?

Сами, и некого тут винить –

нет ни рапир, ни лир, –

неужто вздумали изменить
безумный, бездушный мир?

Неужто вздумали задарма –

мол, все пути хороши, –

внести в него толику ума,
частицу своей души?

Прочен их молчаливый союз,
и можно поход продлить.

Они несут призвания груз,
который не разделить.

И в дом вернутся спустя года,
не будет им петь труба.

А может быть, не придут никогда –

это уж как судьба…

Июль 2005

*   *   *

Гляжу в вагонное окно.

Бегут кусты на первом плане.

Помедленней, но заодно –

стожки на скошенной поляне.

За ними лес. Мелькнёт река
в причудах каменного танца.

А над землёю облака
в раздумьях – плыть или остаться.

Зато всегда плывёт собор
над многорядьем черепицы,
где прочен дом и полон двор,
и потому спокойно спится.

Как фильм, что длится без конца,
идут в стекле земные дали
на фоне моего лица,

изборождённого годами.

Август 2005

ДВОЕ

- Мы куда-то вчера собирались,
а сегодня остались вдвоём.

Ну, скажи мне, что я тебе нравлюсь!..
- Ты заведомо знаешь о том.

- Этот день – продолжение ночи,
и рассвет не касается глаз.

Ну, скажи мне, что ты меня хочешь!..

- Я о том говорил, и не раз.

- Только что же подумают люди?

Я боюсь допотопных обид.

Ну, скажи мне, что ты меня любишь!..

- Промолчу, но Господь подтвердит.

Август 2005

*   *   *

Былое скрывается в душах у нас и в умах,
внезапно и быстро сквозь толщу годов прорастая.

Мне снится зачем-то убогий советский продмаг,
где очередь дышит густая.

И я в ней стою среди сотни других бедолаг –

за мясом, за хлебом, за чаем и даже за водкой.

Уже не ГУЛАГ или, может, ещё не ГУЛАГ,

но разница будет короткой,
поскольку в скандальной, сивушной и потной толпе
нормальные люди стоят не по собственной воле.

… С трудом просыпаюсь и сам объясняю себе,
что это фантомные боли.

Август 2005

*   *   *

Бутылка бужоле, а может, кьянти
в конце застолья ухмыльнётся дном,
и мир предстанет в лёгком варианте –

не в чёрно-белом, а вполне цветном.

И ты уже любому слову внемлешь,
и ты уже смеёшься от души,
и ты спокойно все цвета приемлешь,
которые и вправду хороши.

С наивностью земель первопроходца
ты смотришь на собравшихся вокруг.
Но разбираться всё-таки придётся,
кто здесь никто, а кто надёжный друг.

Не говори, что многовато выпил
и, дескать, интуиция – на слом:
жизнь тяжела и ежедневен выбор
меж тьмой и светом, меж добром и злом.

Сентябрь 2005

*   *   *

Окошко заморожено –

жестокая зима.

Трамвай идёт в Святошино,
далёкое весьма.

Там есть военный госпиталь
и гипс, по слухам, есть.

Сказал бы нынче: - Господи! –

тогда дрожал я весь.

Посеял где-то варежки

в морозный день такой.

Сижу-дрожу на краешке
со сломанной рукой.

И больно мне, и тошно мне,

а хуже, что мороз.

Трамвай идёт в Святошино,
и я не прячу слёз.

Зима послевоенная,
суровый скудный быт.

Вся жизнь прошла, наверное,
а до сих пор знобит.

И в памяти непрошенной,
где скопом ад и рай,
всё едет промороженный
святошинский трамвай.

И год за годом следует
на жарком берегу,
а всё печаль преследует –
согреться не могу.

Октябрь 2005

*   *   *

Под лёгким дождём сутулится –
лишь бы не было проливного, –
он ходит и ходит по улицам
в поисках нужного слова.

Он слышит все звуки окрестные,
но им почти не внимает:
звучание неизвестное
сейчас его занимает.

Оно появится затемно
или в луче денницы,
но придёт обязательно,
ежели не лениться,
как некое обещание
с неба идущей вести, –

единственное звучание
в единственно нужном месте.

Всё это дело случая,
но мир на случаи падок.
Нужно найти созвучие,
чтоб навести порядок
не в мире и не в окрестности –

в своей душе для начала:
для человека честного
это не так уж мало.

Ноябрь 2005 

*   *   *

Актёрствовать стыдно на старости лет,
гулять скоморохом по свету,
когда уже выдан последний билет
и только что поезда нету.

Но поезд придёт, расписаньем своим
назначенный срок отмеряя,
и кто-то до ада последует с ним,
и кто-то, возможно, до рая.

А в поезде этом, хитри не хитри,
уже представляться не надо:
все голы снаружи и все мы внутри
прозрачны для Божьего взгляда.

В стекло, словно в зеркало, глядя тайком
в погоне за прошлым величьем,
кого ты обманешь своим париком
и маской, что стала обличьем?..

Ноябрь 2005

*   *   *

Я был младенец и куличики лепил,
я был подросток, мяч гоняя до упада,

я жил и чувствовал, и жизнь была награда:
я дом выстраивал и женщину любил.

К чему короны, революции да войны,
богатства, премии, газетная хвала?

Я жил на свете – вот и все мои дела;
я здесь присутствовал, и этого довольно.

Земные страсти и меня не обошли:
хотел известности, людского поклоненья,
но слава Богу, что болезни и гоненья
и мысль очистили, и душу обожгли.

Да, было горестно, и муторно, и больно,
но если б сызнова на свет родиться мог,
иной планиды не хотел бы, видит Бог, –
я здесь присутствовал, и этого довольно.

Я знал пустыню, и следил паденье звёзд,
и пил мускаты урожайного сезона,
и так выходит, что для жалоб нет резона –
да, падал я, но поднимался в рост.

Вот берег моря, и накатывают волны.
Стою и слушаю шуршание песка.

Пускай я бедствую, но участь высока:
я здесь присутствовал, и этого довольно.

Декабрь 2005 

*   *   *

Юность – такое время, когда поля поливаешь,
ещё и не зная толком, что вырастет от полива.

Старость – такое время, когда ты всё понимаешь,
свой небольшой участок взращивая терпеливо.

В юности слепо веришь, что всё на свете по силам:
стоит лишь загореться – не устоят преграды.

Но пролетает время, ты становишься сивым,
натружено ноют руки и ноги покою рады.

В юности беззаботно – всё получаешь даром,
и словно даже по праву эта Господня милость.

А в закатные годы готов стоять под ударом,
только бы с ней, единственной, ничего не случилось.

Юность – такое время: всё есть, ничего не ценишь;
разнообразные блага просто данность, не больше.

Старость – такое время, которое не отменишь:
каждый день – через силу,

                                 за каждый – спасибо, Боже.

Декабрь 2005

*   *   *

                                         В.

                  Я человек, я посредине мира…

                                  Арсений Тарковский

Огонь, вода, деревья и песок,

ночной листвы загадочные речи,

и в кружках, разумеется, не сок,
а что-нибудь значительно покрепче.

Есть огурцы, картошка из костра,
немного мяса и немного сыра,
и звёздное круженье до утра,
и мы с тобою посредине мира.

Так было, нет? Молчанье залегло:
перебираешь имена и даты.

Ну, не было, однако быть могло
в минувшей жизни где-то и когда-то.

Рифмованной поэзии вассал,
я постарался – коротко и внятно
в восьми строках картинку набросал,
что каждому доступна и понятна.

Но мы-то знаем, знаем каждый миг
без лишних слов, обманчивых невольно:
есть Божий мир, немыслимо велик,
но есть и наш – и нам его довольно.

Огонь, вода, деревья и песок,
а может быть и попросту квартира:

шумит прибой, и небосвод высок,

и мы с тобою посредине мира.

Февраль 2006

*   *   *

Не жизни жаль с томительным дыханьем,

Что жизнь и смерть? А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем,

И в ночь идет, и плачет, уходя.

                                     Афанасий Фет

Сезон дождей, похоже, на исходе:
ночной грозою завершился март,
и сразу, соответственно природе,
жара взяла традиционный старт.

До ноября, до декабря, пожалуй,
живому суждена сухая клеть.

Закономерно, и не надо жалоб –

и нечего, и некому жалеть.

Когда жара, мы по-другому дышим
и по-другому спим и говорим.

Мы нервны, злы, и утешеньем свыше
считаем дым – в крови плывущий дым.

И забываем, что иначе жили,
что нам была наградой за труды
и омовеньем от дорожной пыли
пугливая романтика воды.

Сезон дождей, похоже, на исходе,
и всё же жаль последнего дождя,

который прогремел на небосводе
и в ночь ушёл, и плакал, уходя.

Апрель 2006

*   *   *

Живописец писал полотно,
подбирал-перемешивал краски
и менял на предплечье повязки,
потому что болело оно.

А болело оно потому,
что флорины на холст и на краски
такелажным трудом без оснастки
добывать приходилось ему.

Не разгрузка, так землю копать,
а иначе за кисть не берись ты:
ни жильцы городка, ни туристы
не спешили холсты покупать.

И в течение дней и ночей
он трудился спокойно, сурово,
не сказав ни единого слова
против этого хода вещей.

…В городке процветает музей,
на могиле художника розы.

Сочетанье искусства и прозы –
вот загвоздка истории всей.

Ах, при жизни б сверкающий зал
и альбомы на плотной бумаге!

Ясно, было бы легче бедняге,
но создал бы он то, что создал?

Сентябрь 2006

*  *  *

Ко всему привыкают люди –

к лагерям, окопам, больницам,
но когда несчастье убудет,
долго-долго всё это снится.

Просыпаются ночью поздно
в страхе, словно бы вздох последний.

кто от визга пилы морозной,

кто от хрипа с койки соседней,
кто от лязга танковой рубки,
от шрапнели и от картечи,

кто от вида усов и трубки
и от слов глуховатой речи.

Есть у каждого ужас лютый,
из которого нет исхода;
ко всему привыкают люди –

такова уж людей природа.

Но не знаю, есть ли граница,
за которою нет привычки.

…Сладко спится, и что же снится? -
в коробкé сгоревшие спички.

Октябрь 2006

*   *   *

Пока ты ребёнок, тебе всё равно – что квартира,

что чистое поле, что горный поток на пути:

ты явно бессмертен в своём восприятии мира,
не думая вовсе, что можешь навеки уйти.

Потом, повзрослев, ты уже понимаешь, что смертен,
избегнуть стараешься риска и тёмных путей.

Но ежели путь продвижения ровен и светел,
твоё ощущенье судьбы, как у малых детей.

И мнится, что ты проживёшь ещё многие годы,
и душу твою обжигают реальным огнём
соблазны искусства, соблазны любви и природы,
да попросту быт и твои удовольствия в нём.

А это ведь может случиться в любую минуту,
и мир для тебя навсегда погрузится во тьму,
и ты отойдёшь, не успев совершить почему-то
того, что Господь предназначил тебе одному.

Октябрь 2006