*   *   *

Моя первая любовь родилась первого февраля.

Она была дочь учительницы и полковника ГБ.

А у меня вовсю плыла под ногами земля

и первый пух пробивался на верхней губе.

Я не думал тогда о причинах неустойчивости земли:

это было нормально,

               как в море нормальны прилив и отлив.

Просто мы целовались, где только могли,

и по домам расходились, желаний не утолив,

потому что мы жили в мире коммунальных квартир,

потому что были воспитаны в советской стране,

а ещё потому, что жизнь напоминала тир,

в котором полковник ГБ подумывал и обо мне.

Дочь его вышла замуж – понятно, не за меня,

но писала мне письма ещё два года потом.

Я буду ей благодарен до последнего дня:

не раз возвращался в юность и размышлял о том,

что мог тогда ошибиться, как на войне сапёр,

необратимо иное завтра себе суля...

Но первое стихотворение, живущее до сих пор,

я написал для неё – к первому февраля.

Февраль 2000

*   *   *

Прохожу ежедневно по песчаной дорожке

между полем люцерны и делянкой картошки,

а дорожка выводит к небольшому газону –

так жилые кварталы переходят в промзону.

И едва переступишь через эту границу,

гаражи, мастерские – больше всё по граниту, –

круглосуточный Йоси за буфетною стойкой,

семисвечником пальмы над старинной постройкой,

затемнённые стёкла новой фирмы хайтека,

банк, стекольный заводик, магазин и аптека,

ритмы строгой ограды – и у самого края

в грязном шифере крыша склада или сарая.

И мой вкус не сконфужен видом неидеальным:

что могло состояться – то и стало реальным,

а различные если б ослепительных планов

исчезают из жизни, в невозможности канув.

А на шифер сарая осторожно садится

тонконогая чайка – или сходная птица –

в пиджачке нараспашку шоколадной расцветки,

с белым шарфом на шее и в зелёной жилетке...

Март 2000

*   *   * 

Вдруг ухватила меня маета –
сентиментальное воспоминанье:
праздничный стол; на столе Ахмета,
Киндзмараули и Телиани,

а на буфете – второй бастион:
Твиши и Двин, Хванчкара, Саперави…

Не для того соблазнителен он,
кто портвешок допивает в канаве;

эти названия не для бродяг,
что на заре у похмелья во власти:
каждое имя – не имя, а знак,
знак принадлежности к некоей касте –

той, у которой особая стать,
взгляды на мир, не подвластные смуте,
той, что умеет добыть и достать
всё, что купить невозможно по сути,
знает, где редкие фрукты растут,
где золотые разводятся рыбки…

Я за столом по случайности тут,
может быть, даже по чьей-то ошибке,

ибо, влекомый хорошим вином
в край, где высокие строки звучали,

я отличался обычно в одном –

лишь в добывании многих печалей.

С этим уменьем прожил по сей день,
предпочитая протяжные ноты;
стал я сутулым, давно поседел,
но не освоил искусства охоты.

Было да сплыло, быльём поросло,
сделало время последние ставки,
и утешаюсь бутылкой Мерло,
но не добытой, а купленной в лавке.

Январь 2001

ВИНОДЕЛ

– Зима, зима!.. И ждёшь её давно,

а всё равно непрошеная гостья. –

Хозяин дома посмотрел в окно

на густо-фиолетовые гроздья,

в которых лёгкой ранней сединой

лёг первый снег.

                        – А годы всё скорее, –

он продолжал, – я знаю, что со мной:

сентиментален, стало быть, старею.

А снег ложился на амбарный скат,

белея на холстинах домотканых,

и мудрый фиолетовый мускат

загадочно мерцал у нас в стаканах.

Он продолжал:

                    – Жалею об одном –

что забывал о поприще высоком:

был молод я и торговал вином,

да не вином – перебродившим соком.

Я брал в работу всякий виноград,

не зная предпочтенья и презренья.

Киргизский фиолетовый мускат

в какой-то день мне подарил прозренье.

Такой фантом – веление души,

а суетная схлынула лавина:

забыл я тиражи и купажи –

единственной заботой стали вина.

Он взял стакан и посмотрел на свет:

– Вполне достойно фирменного знака;

пускай не столь изысканный букет –

какое послевкусие, однако!

В судьбе, освобождённой от оков,

меня пьянит суждение простое:

по мнению десятка знатоков,

в искусстве вин и я чего-то стою.

Тощ кошелёк и скудны закрома,

но есть богатство, что в подвале зреет,

и всё бы славно, если б не зима, –

вино приятно, но почти не греет. –

Он помолчал и быстро глянул в сад,

откуда в дом пучком тугого света

бил бело-фиолетовый разряд

грозы весенней на пороге снега.

Июнь 2001

*   *   *

Время мчится, меняя песни,

пчёлы строят всё те же соты…

Молодёжь выбирает пепси.

Мне по-прежнему лучше сода.

Вкус, пожалуй, не слишком тонкий,

но надёжней в жаре безводной.

Молодёжь выбирает гонки.
Я иду тропой пешеходной.

В гонке цель панораму застит,
и беспомощны тут бинокли…

Молодёжь выбирает страсти.

Мне милее душевный отклик.

Не прошу, чтоб время вернулось,
а  узнать бы, сколько осталось.

Молодёжь выбирает юность.

Старики выбирают старость.

Июль 2001

*   *   *

                                                В.

Сказали про меня по радио: маститый –

читателей моих снабдили ярлыком,
как будто мне пути заведомо открыты,
как будто каждый вход заведомо знаком,

как будто все труды отмечены талантом,
лишь только поднялась десница над листом…

И что мне делать с ним, с треклятым этим фантом,
который и не фант, а попросту фантом?

Куда уж как мастит! – храню десяток писем,
где верные слова, а не бумажный прах,
и правду говорил наставник мой Анисим,
что в каждом Божьем дне есть изначальный страх.

Проснувшись поутру, неслышимо стенаю
и в резком свете дня все замыслы гублю.

Не то что как писать – как день прожить, не знаю,
а знаю лишь одно: что я тебя люблю.

Февраль 2002

*   *   *

                                                 Ефиму Пищанскому

У нас не так уж много сил, и есть призвание прямое,

и потому свободным днём распоряжаемся строптиво:

мы вряд ли встретимся с тобой на берегу большого моря,

где люди плещутся, лежат и в жаркий полдень хлещут пиво.

Да и самих свободных дней так мало, что не вспомнишь даже;

мы осознали, кто мы есть, и потому живём без жалоб,

и вряд ли встретимся с тобой в толпе сезонной распродажи,

хотя десятка два монет нам сохранить не помешало б.

Пейзаж на склоне бытия так быстро пролетает мимо,

и невозвратны в нём, увы, надежды, замыслы и люди…

Мы повстречаемся с тобой у той стены Ерусалима,

где плачут – или же молчат – и молят Господа о чуде.

Февраль 2002

*   *   *

Кумиры юных лет – Утёсов и Бернес,
певцы без голоса (в сравнении с Карузо),
не поднимали нас до сказочных небес,
но с плеч снималась часть нетающего груза.

Везде, во всех концах огромного Союза,
где, на худой конец, был старый патефон,
виниловых кругов шипенье, хрип и стон
никто не замечал – там царствовала муза.

Назойливый повтор избитого мотива,

банальные слова на грани примитива –

но пели голоса достойно, по-мужски,

и не было совсем державного оскала,
и коммунальный быт собою согревала
живая полнота надежды и тоски.

Июль 2002

*   *   *

Недостаёт огня и пыла

тряхнуть в досаде сединой

и повторить: всё это было

как бы за каменной стеной.

Недостаёт уже и гнева

при мысли на исходе дня,

что Берн, и Цюрих, и Женева

могли остаться вне меня.

Кому-то, стало быть, мешало

в той Богом брошенной стране,

чтоб это всё принадлежало

и мне с другими наравне.

Тяжёлым рабством в острой форме

она болела век почти.

Я обрубил былые корни,

а дальше – Бог её прости.

Август 2002

*   *   *

Так уж ведётся на свете – глуха и слепа

и на поверку вменяема только отчасти,

доводов разума слышать не хочет толпа,

хлеба и зрелищ всегда вымогая у власти.

Власть, разумеется, знает о сути людской,

разве что прямо и громко об этом не скажет.

Выдав толпе индульгенции щедрой рукой,
то подсластит ей пилюлю, то кукиш покажет.

Эти деяния вовсе не так уж глупы

и не случайно наполнены складом и ладом,
ибо способствуют очень единству толпы,
а в единенье толпа называется стадом.

Всем хорошо, и для стада дорога пряма
к зрелищу казни и сладкому вкусу эрзаца.

Как иногда подмывает

                               с души и ума
сбросить запреты и стадному чувству отдаться!..

Ноябрь 2002

*   *   *

Комната со старыми вещами –

вéка отшумевшего наследство, –

вещи, что вещали, обещали,
чтили старость, ублажали детство.

След сюда привёл совсем не ложный,
хоть казалась долгою дорога.

Чёрно-красный колорит галошный
здесь царит у самого порога.

Бабушкино ситцевое платье,
абажур оранжевой расцветки,
чёрная тарелка над кроватью
дребезжит о планах пятилетки;

патефон, и слоники в буфете,
и коньки на валенках у стула…

С нежностью смотрю на вещи эти:
целая эпоха в них уснула.

В комнате со старыми вещами
их тревожу с ощущеньем долга,
чтоб они сегодня зазвучали,
ожили хотя бы ненадолго.

А иначе небыли и были,
жизни и кончины – вещи эти
кончатся словами «жили-были»

виртуальной сказки в Интернете.

Январь 2003

 

*   *   *

По звуку угадать погоду за окном
не так уж  тяжело: звучат и дождь, и ветер;
да мы и говорим не обо всём на свете –

о ветре, о дожде, – о чём-нибудь одном.

По звуку угадать, как этот день пройдёт,
намного тяжелей. Гремит на горизонте,
а хоть и тишина, – ни пальтецо, ни зонтик
тебя не оградят от горестных забот.

И горького питья достаточно в ковше,
и сказано: ковшом не вычерпать колодца…

Поэту, лишь ему, бывает, удаётся
по звуку угадать, что у тебя в душе.

Май 2003

*   *   *

Ах, силуэты в оранжевых окнах,
неторопливые тени на шторах,
палые листья на улицах мокрых,
их под ногами таинственный шорох!..

Шли мы, пытаясь представить по теням,
кто там живёт и подробности быта.

Не отношу это к горьким потерям,
ибо иное отнюдь не забыто:
башни-дома, по-бетонному гулки,
крýгом стоят, и замкнулась дорога –

не по Москве совершаем прогулки,
а по двору на картине Ван Гога…

Май 2003

ОСВОЕНИЕ ИВРИТА

Пять месяцев школьных премудростей –

и в воду: плыви, не робей!

А преодоление трудностей

зависит от страсти твоей,

от памяти и от старания:

в копилку горстями бери, –

и правило ясно заранее –

смелей говори, говори!

Ну, что ж, говори, разговаривай;

из воплей торгующих здесь,

из детского сленга заваривай

свою первобытную смесь.

Язык бытового общения,

возможно, и сложится так,

но навыки беглого чтения

потерянно канут во мрак.

А таинство, память не мучая,

когда зарождается стих,

два слова найти по созвучию

и выстроить мостик на них –

совсем уж пустое мечтание:

добро б ещё был молодой! –

но полно твоё подсознание

иной золотою рудой.

И слово, единственно нужное

для точного смысла строки,

всплывает пылинкой послушною

законам земным вопреки.