ДВА МЕСЯЦА

Цикл стихотворений

1.

Зажигаю свечу в годовщину ухода давнишнего друга.

Он теперь на путях не земного уже, а небесного круга.

А для нас на земле остаётся одно горьковатое дело –

наблюдать за огнём, как традиция наша давно повелела.

Поначалу он слаб, разгорается медленно и понемногу,
но и в доме светло – вечер этого дня лишь подходит к порогу.

А попозже, когда мы отходим ко сну и светильники гасим,
озаряет весь дом свет одной лишь свечи, ирреально прекрасен.

И подумалось мне: тот, чью память храню, был таким же по сути
и пространство вокруг озарял он собой, очищая от мути.

На земле, где дышал он, сгущалась тогда темнота вековая;
одинокой свечой он светился во тьме, к доброте призывая.

Не положено думать о памяти той, что тебе не по чину,
но надеюсь, что кто-то затеплит свечу и в мою годовщину,
и она непременно хоть на́ ночь одну чей-то мрак уничтожит
и планиду мою, несуразную всю, хорошо подытожит…

2.

Льётся музыка, её последний выдох,
сцена мягко погружается во тьму:
музыканты гасят свечи на пюпитрах
и уходят не спеша по одному.

Льётся музыка, ещё пока что льётся,
дожидается в сторонке тишина.

Вот на сцене только скрипка остаётся,
и не первая, а попросту одна.

И свеча одна-единственная светит,
не свеча уже – огарочек свечи…

Но, как прежде, льётся музыка на свете,
не смолкает в наступающей ночи.

Вот скрипач уже направился на выход.

Темнота, но всё никак не тишина.

Льётся музыка, её последний выдох,
почему-то не кончается она…

3.

Скрипит при вращении ворот колодца,
и цепь, опускаясь, негромко звенит.

Вода из ведра поначалу прольётся,
но после уверенно смотрит в зенит.

Глубокий колодец ведру обещает
достаточно долгий и ровный подъём,
где можно покоиться – цепь не смущает –

и думать о предназначенье своём.

А предназначение – чистую воду
поднять из источника множество раз,
и если ведру предлагают свободу,
смущаясь, оно говорит: – Не сейчас.

С колодезным воротом цепью сковаться –

работа рутинна, но жребий высок.

А срок подойдёт – так уж лучше сорваться
и лечь обречённо на донный песок.

4.

Очень короткие летние ночи
стали ещё в ощущеньях короче:
нет и пяти, темнота за окном –

сна почему-то в глазу ни в одном…

Вот и лежу меж рассветом и мглою,
нехотя перебираю былое
или твержу свой прилежный урок –

несколько новых явившихся строк.

Этот урок, хоть по сути приятен,
но монотонен он и многократен,
и позволяет приятная суть
мне ненадолго повторно уснуть.

И в сновидении смутном, туманном
жизнь представляется долгим обманом,
но не питаю к обману обид:
главное что-то ещё предстоит…

5.

Принимаю участие в выборах, слушаю радио РЭКА,
размышляю в связи с террором о правах человека,

как все вокруг, числюсь членом больничной кассы, –

в общем и целом, стараюсь не отрываться от массы.

Интернет непрерывно шлёт новостей лавину.

Возмущаюсь вторжением России на Украину.

Смотрю какие-то фейки, улыбаясь натужно.

Читаю много такого, что мне вовсе не нужно.

Но почти ежедневно есть час или два такие,

в которые припоминаю не Москву или Киев,
а первые дни в Израиле, их новизну и свеченье,
когда и малая малость имела своё значенье,

когда приходили стихи, внезапностью поражая,
и я ещё не предвидел грядущего урожая,
но подтверждали они, что не в облаках витаю,
а в эту горячую почву медленно прорастаю.

6.

Жизнь устроена так – ничего неизменного нет.

Было в юности солнце, слепившее нас на рассвете.

Нынче дни заполняет неяркий рассеянный свет;
я судьбе благодарен за годы спокойные эти.

Было время такое, где музыка всюду слышна –

духовые оркестры играли её, соревнуясь.

Нынче дни заполняет почти целиком тишина,
только звуки машин приглушённо доносятся с улиц.

Было время такое, когда среди ночи проснусь –

и она просыпается, чтобы немедленно слиться.

А теперь ненароком груди обнажённой коснусь –

застывает дыханье, и после не очень-то спится.

Жизнь устроена так – ничего неизменного нет.
Чтоб сказать о начале, годится любая примета:
можно слышать, и видеть, и ведать любовный секрет, –

но совсем не любому даруется в старости это.

7.

                                               Памяти Алексея Баталова

Он был не красавец, но человек особого кроя –

с красивым голосом, с нежной улыбкой, хорошего роста…

Это трудно – играть всегда положительного героя,
при этом нередко ещё идеал благородства.

Улетевший за журавлями доброволец страшной войны;
облучённый физик, захваченный термоядом;
молодой шофёр, за которым нет никакой вины,
кроме чистой совести и доверия к тем, кто рядом.

– Эка невидаль, – скажут, – на то они и актёры,
чтоб сегодня играть одного, а завтра другого.

Но случается, их игра на такие выводит просторы,
каких не видывал раньше, будто родился снова.

И тогда почему-то легче различаешь добро и зло
и заново собираешь рассыпанной жизни звенья,

и это уже совсем не актёрское ремесло,
а неизвестно откуда пришедшие откровенья.

8.

Что делать – возраст! Годы развернулись
недоуменным взглядом во вчера.

Мир сузился до двух десятков улиц,
до ближних трёх, по сути – до двора.

Что делать – возраст, и его приметы
сопровождают каждый час и миг.

Мир сузился до пятничной газеты,
до нескольких любимых старых книг.

Что делать – возраст: мило то, что близко
и дарит ностальгическую грусть.

Мир сузился до старых лент и дисков,
что помнятся почти что наизусть.

Спасибо, возраст, за твои заботы –

за мягкий хлеб и за короткий сон,
за то, что не скучаю без работы,
пишу стихи и всё ещё влюблён.

9.

Пацан в обносках и всегда голодный,
мечтающий о хлебе с молоком,
остался со своей мечтой бесплодной
в далёком детстве, горестном таком.

Хотя потом, в двенадцать лет, не старше,
я был уже накормлен и одет,
осталась память о голодном стаже
и растянулась на десятки лет.

И я съедал без никаких капризов

столовскую убогую еду:
скупой рассольник, и тефтели с рисом,
и мутную кисельную бурду.

Невкусно? Да, но всё-таки съедобно.

Я до сих пор в плену напасти той,
и чёрный хлеб предпочитаю сдобной
пахучей булке, сладкой, но пустой.

10.

Ты полагаешь, что раздал долги, –

и смотришь прямо, чист и благороден,

и совершенно, стало быть, свободен?

Хотя бы самому себе не лги!

Взгляни в былое: там везде следы –

они неярки, но видны отселе, –

как ты юлил и отступал от цели,
как прятался перед лицом беды.

Ты чист сегодня. А каким ты был
вчера, позавчера – и так до детства?

Попробуй честно в прошлое вглядеться:
оно погасит благодушный пыл,

оно порушит сон и аппетит,
и кончится игра в бирюльки эти…

Ты только перед совестью в ответе,
а вот она тебя и не простит.

11.

Приморское кафе на два десятка мест.

Официант один – хозяин за прилавком.

Тут кто попьёт пивка, а кто ватрушку съест –

не высший пилотаж, ассортимент не лаком.

Бывает день горяч, бывает ветер лют,
вино тут на разлив – скандальчики нередки.

А всё же день-деньской не иссякает люд,
купюры шелестят и звякают монетки.

Всё это было так и двадцать лет назад,
и через двадцать лет, похоже, так же будет.

Навар тут не густой, а всё хозяин рад,
рутину изменить навряд ли что побудит.

Тут кто ватрушку съест, а кто пивка попьёт.

И ты зайди поешь, и ты зайди попей-ка…

Официант ворчит: – Работа тут не мёд, –

а всё же есть она и свежая копейка.

12.

Ближний к дому магазин держат Цвика и Аврам.

Если первый там с утра, значит, вечером второй.

Вместе в пятничные дни. Путь торговый редко прям;
кто на нём за годом год, тот воистину герой.

Есть там хлеб и молоко, и крупа, и колбаса,
и мороженое есть, и консервы, и вино.

От восьми и до восьми не смолкают голоса,

запирается замок в час, когда совсем темно.

Все товары на виду. Путь торговый – непрямой:
что доставить, как продать, как найти простую связь.

Если болен или стар, принесут к тебе домой,
если денег нет сейчас, в долг отпустят, не боясь.

Каждый день полно забот, всё в них есть – и свет, и тень,
и потеря, и просчёт, очень редко – благодать.

Это всё зовётся «жизнь»: нужно думать каждый день,
и трудиться каждый день, и даров судьбы не ждать.

13.

Вырос подъёмный кран над котлованом фундамента,
вращается и таскает, воплощая рутину стройки,

бетонные элементы строительного регламента:
разные блоки, панели и угловые стойки.

Ежедневно на стройке разного рода события,

но ежели смотришь издали, кажется – всё в ажуре:
висит на тоненькой нитке тяжеленное перекрытие,
играючи с ним управляется кто-то на верхотуре.

А понимание сути всегда происходит замедленно –
ближний и дальний взгляд всегда различаются малость:
в чужих руках работа обычно легка заведомо,
в своих руках работа трудна и несёт усталость.

Долго смотреть в окно – занятие бестолковое:
ну, углядишь из вагона плывущий контур вокзала…

А всё же, пока смотрел, строчку придумал новую,
которая всю неделю таинственно ускользала.

14.

Лет через двести, если будет жизнь
и будут книги, пусть и для немногих,
двухтомник мой возьми да окажись
на полке знатока из очень строгих.

И он, прочтя, проверит, что за год
и что тогда печатали поэты,
и на блошиный рынок побредёт,
где всё ещё бывают раритеты.

А там на каждом ящике гора
и чтение на месте и на вынос –

ведь всякого печатного добра
за двести лет изрядно накопилось.

И, роясь без надежды на успех
в бумажном неприкаянном развале,
он скажет преднамеренно для всех:

– Какого мы поэта прозевали!..

15.

Садится мой голос, когда я усталый,
садится, когда я больной,
и он не для крика и не для вокала,
а больше в родстве с тишиной.

Мой голос не слышен за стенкой соседу
и также на улице тих.

Мой голос годится для доброй беседы,
для чтения вслух на двоих.

Как славно – давно, ещё будучи юным,
я понял натуру свою, –

что голос, мне посланный, не для трибуны
и не для команды в строю.

Для многих обид в нём найдётся граница,
для жалоб он будет немой…

И хочется верить: в стихах сохранится
негромкий мой голос – но мой!

16.

Как мы всё это выносим
и сегодня, и вчера?

Даже в радио-прогнозе
«экстремальная жара».

Но оно не будет странным,
если вспомнить широту:
только дома под мазганом
всё как будто вмоготу.

А когда-то были годы
без начала и конца,
где жара иной природы
выжигала нам сердца.

Хоть прошли десятилетья
и пошли пути вразлёт,
никакой мазган на свете
эту память не сотрёт.

P.S.

Два месяца, наполненных жарой,
болезнями и бытовой рутиной,
внезапно облик обрели единый –

стихами, приходившими порой.

Шестнадцать текстов по шестнадцать строк
сложились в мозаичную картину,
и если хоть один оттуда выну,
нарушу правду, а Редактор строг.

Он эти тексты прочитал и вник
в теченье жизни, трудной постоянно,
в её подъёмы и в её изъяны, –
как будто просто прочитал дневник.

И так промолвил: – Продолжай, пиши,
веди дневник, веди, не прерывая:
покуда говорит душа живая,
записывай прозрения души!..

Июнь - июль 2017