1.

Воспоминанье детства. Шла война.

Ночлег в монастыре виденьем смутным.

И ярко так – увиденная утром
большая мозаичная стена.

Через полвека в сон пришла она,
но так, что все черты как будто смяты,
и пятнами осыпавшейся смальты
в ничтожество стена приведена.

В необъяснимом и тяжёлом страхе
я просыпаюсь. Та стена во прахе –
что это: сбои памяти ночной?

Или, ничтожным душам потакая,
становится история людская
осыпавшейся смятою стеной?

2.

Картинами и дисками маня,
собраньем книг – и манускриптов тоже,
мою судьбу заманчиво итожа,
музей открыт для одного меня.

Музей открыт на протяженье дня;
а ночью здесь меняют экспонаты,
показывая все мои утраты
при свете аварийного огня.

И я смотрю. Мне горько, тяжело –
в небытие так много утекло,
так мало, если честно, состоялось!

Иов давным-давно сообразил:
всё прах и пепел; не хватает сил,
и весь дневной музей – такая малость…

3.

В чужом дому неласково житьё,
пусть даже и хозяева радушны,
но низки потоки, светёлки душны
и книжное собранье – не своё.

В своём жилье приятно и старьё –
потёртый коврик, цвет пожухлых тканей,
а главное – печаль воспоминаний:
ничто не может заменить её.

Запомнятся, конечно, и они –
чужого дома яркие огни
и юности любовная истома…

На старости сижу в своём углу,
где книги – рядом, коврик на полу
и где никто не скажет «будь как дома».

4.

Когда ищу картинку к тишине,
я вижу захолустный полустанок,
лежащий в то в метелях, то в туманах
от поезда до поезда во сне.

Смотрю из помещения: в окне
платформа из досок, всегда пустая.

Состав, два раза в сутки пролетая,
не оставляет памяти во мне.

И неизбежен потому вопрос:
добро ли, зло – далёкий стук колёс,
и здешний я в каком сегодня стане?

Нет у меня ответа на него,
но полустанок нужен – для того,
чтоб гармоничным было мирозданье.

5.

Он был актёр, а также депутат,
владел экраном, сценой и трибуной.

Казалось, жил, обласканный фортуной;
недавно умер, славен и богат.

И всё. Экранный кончился парад.

Ни фильмов, ни речей, ни мемуаров.

Не вспомнят ни о новом, ни о старом
и даже имя не поставят в ряд.

Так мир устроен: помнятся легенды.

Уходят матчи, книги, киноленты,
труда и вдохновенья торжество.

Ушла и тут недолгая шумиха.

Жил человек, но не оставил мифа.

Был человек – и не было его.

6.

Он прожил, провидением храним,
беда за горло не хватала круто,
благословенный купол парашюта
не раскрывался никогда над ним –

в том не было нужды. Он жил одним –
сознанием, что мир устроен чинно,
что следствию предшествует причина
и строевой устав необходим.

Он был здоровый дух в здоровом теле.

Но в старости болезни налетели –
он перед ними стал, как волчья сыть.

Настало время непонятных крахов,
настало время беспричинных страхов,
и нет привычки боль переносить…

7.

В.

Такого не бывало никогда –
с тобой разлуку выносил я легче:
тяжёлым грузом не сминала плечи
пустого ожидания страда.

Прозрачная, но твёрдая вода
не поднималась, доходя до горла,
и улица не выглядела голо
и не вела неведомо куда.

Ведь не на годы, даже не на дни –
на час-другой! – а вот поди вздохни,
вздохни легко, не доходя до точки…

Как будто мы сосудами срослись:
спуститься вниз или подняться ввысь –
лишь вместе, и никак поодиночке.

8.

Какой-то допотопный паровоз
в кольце туннеля, словно в круглой раме,
и чёрный дым, плывущий над горами,
но без экологических угроз;

среди альпийских сосен и берёз
на фоне снега он восходит к небу
мобильникам туристов на потребу
и даже тем, кто щёлкает всерьёз.

Идиллия живёт на каждом фото:
есть в поезде игрушечное что-то,
а уж вокруг пейзаж – сойти с ума!

И вряд ли что-то в нём оставит бреши –
как, скажем, на озёрном побережье
богатые арабские дома.

9.

Была с утра работа нелегка,
не ладилась, не спорилась, ломалась,
и вечером себе позволил малость –
уговорил бутылку коньяка.

Была с утра забота велика,
при ней душа поникла, истомилась,
и даровал себе под вечер милость –
уговорил бутылку коньяка.

Он был искусник с дарованьем Божьим;
очаровался радужным подножьем,
но подниматься ох как мудрено!

И всё трудней забвение даётся,
и всё равно забыть не удаётся

о давнем том, что было суждено.

10.

Зелёный воздух, синий водоём,
и тусклый отсвет падает на лица
от жёлтой почвы. И дорога длится,
и мы довольно слаженно поём.

Подумать бы о чём-нибудь своём –
но спереди и сзади, справа, слева
висят куски походного напева;

случись бы оказаться тут вдвоём,

хранили бы молчанье несомненно,
сплетая пальцы рук и зная цену
минутам пребывания в раю…

Проходит рота по путям знакомым,
и бодрый марш летит над водоёмом.

Я по приказу в хоре не пою.

11.

Историю наветом не затрону
и на текущий день не намекну:
не пришлый царь поработил страну,
а сам народ призвал к пустому трону.

Царю смиренно поднесли корону
умершего царя, что волю дал;
её каменья и её металл
пускай послужат новому закону.

Тот волю дал – а тот наоборот,
за что его и возлюбил народ:
у каждого есть крыша и работа.

Есть тот, кто твёрдо платит за труды,
есть на кого молиться в час беды,
а воля – это призрачное что-то…

12.

Они стоят на полке у стола –
четыре тома цвета спелых листьев,
вместилище почти конечных истин,
которые лингвистика дала.

Порой сознанье закрывает мгла,
нужны оттенки и правописанье,
а тут уже готовы летом сани
и белая дорога пролегла.

Стоит словарь на полке у меня,
стоит словарь, в молчании храня
вращенья слов невидимые оси.

Ищу слова, и выбрать мудрено,
но иногда он дарит мне одно –
то, о котором и не думал вовсе.

13.

Есть умные средь нас и дураки,
есть храбрые и трусы, есть скупые
и щедрые, – да в общем-то любые –
ничтожества и те, что велики.

Но все мы вышли из одной строки,
в которой «бэрэйшит» стоит в начале:
одной судьбой когда-то прозвучали
те знаки Моисеевой руки.

Одна судьба на все века вперёд –

она и сохранила мой народ
до наших дней от самого зачина.

За что на свете ненавидят нас
и в чём нас обвиняют всякий раз?

Мы не такие – вот и вся причина.

14.

Минувшее – нередко просто сказки,
но вот вполне естественный рассказ:
однажды иудейский царь Ахаз

призвал Исайю – нет, не для острастки;

не выражая злобы или ласки,
хочу, мол, побеседовать с тобой.

Пророк явился голый и босой
и даже без набедренной повязки.

– Зачем позорно гол ты и разут?

– В Ассирию так пленных поведут;
то первый знак позорящей неволи.

– А ты при чём? Ответ Исайи строг:
– Будь не при чём, я не был бы пророк –
что можно знать, не разделяя боли?