ПЕРЕКЛИЧКА ДЛИНОЮ В ПОЛВЕКА

юбилейная хроника

Перекличка длиною в полвека –
это значит, что есть фонотека,
где созвучья, слова и мотивы
берегутся, покуда мы живы.

Перекличка длиною в полвека –
это значит, что память, как дека,
уловив, концентрирует звуки,
ослабевшие в годы разлуки.

Перекличка длиною в полвека –
это значит: ночная аптека
на звонок открывает запасы,

что хранились до срочного часа.

Перекличка длиною в полвека –
это значит: живая опека
установлена небом над нами
и надежду дарит временами.

Дождём и ветром осень пишет книжки

на жёлтых и оранжевых листах,

и робкие нескладные мальчишки

всё так же ждут в условленных местах.

А на раскладках продают Вечёрку,

листы сыреют от густой росы,

и шустрые смешливые девчонки

всё так же не приходят под часы.

В решеньях скоры, да и что тут думать? –

порвать, покончить, рубанув с плеча! –

и у мальчишек, мокрых и угрюмых,

сердца всё так же ноют по ночам.

Но снова вечер, старый плащ отчищен,

и дождь, и ветер – право, пустяки,

и верные упрямые мальчишки

всё так же ждут, подняв воротники.

Факт, не столь интересный для людей посторонних,
но я, вспоминая, снова слышу планиды зов:
ты с запасом пришла под часы на вокзальном перроне,
а мой состав опоздал почти на двенадцать часов.

И я себя ощущал никому не нужным на свете
и вагонным соседям бесхитростно говорил:
- Не знаю, как вас, а меня уж точно никто не встретит, –
и в тамбуре сигарету за сигаретой курил.

Но вот и вокзал с огнями и радиоголосами,
в которых звучат названия, номера поездов, пути, –

и чуть в стороне от вагона ты стоишь под часами
и словно бы к вагону не решаешься подойти.

И я увидел глаза, наполненные страданьем,
и вдруг осознал, задохнувшись, как на крутом вираже,
что вся предыдущая жизнь просто была ожиданьем
того, что должно случиться – или случилось уже.

Стихотворение 1962 года

Не желаю лёгкого успеха,

не хочу и не умею я

в бутафорских крашеных доспехах

представляться, в грудь себя бия.

А желаю, чтобы путь был труден

и чтоб просто, не крича ура,

у стихов моих согрелись люди,

как в ночи у доброго костра.

Догорает костёр и дымится слегка, догорая,
и остывшие угли покрыты густой сединой.

Те, кто полночью грелись, уходят из этого рая,

а иные и вовсе предел покидают земной.

Догорает костёр. Язычки пробиваются робко,
догорающих сучьев негромкая слышится речь.

На последнем огне кто-то пшённую сварит похлёбку,

кто-то, может, сумеет лепёшку-другую испечь.

Догорает костёр, а над ним невысокое небо,
из которого скоро осенняя хлынет вода,
и кострище зальёт, и погаснет костёр, как и не был,
и развеется жар, на земле не оставив следа.

Как шаги эволюции, мы обряды городим –

всё хороним иллюзии, всё надежды хороним.

Помогают нам в этом люди вовсе не скверные,

а любви наши первые и друзья наши верные.

Опираясь на заступ, перекурим недолго

и опять приступаем к выполнению долга.

Если б ставить надгробья, чтоб утраты запомнить,

то немалую площадь мог бы каждый заполнить,

и на плитах могильных читалось бы ясно,

что иллюзии были велики и прекрасны.

Но ряды не сконфузят обелисков унылых:

мы хороним иллюзии в братских могилах.

Поколения символ не на мраморе выбит.

Помолчав, постояли, потянулись на выход.

Путь прямой и широкий, путь обещанный, где ж ты?

Ветви хлещут по лицам, сучья рвут нам одежды,

словно тропкою узкой продираемся в чаще, –

и хороним иллюзии мы с годами всё чаще.

Но всё реже заводимся мы в ответ на обиды,

а в молчанье расходимся с рядовой панихиды,

молча бродим по комнатам, где были покойники,

молча смотрим на окна, лезем на подоконники,

стёкла тусклые, мутные протираем, не ноем,

и становимся мудрыми – но какою ценою!..

Я в мире жил, как все живут, –
трудился для добычи благ,
и мясо ел, и водку пил,
и услаждал любовью тело,
и мысль освобождал от пут,
и был под светом правды наг,
и столько мудрости скопил,
что голова отяжелела.

Но, просыпаясь поутру,
в судьбе, зачитанной до дыр,
расшифровать пытаюсь код,
который властвует жестоко, –
и понимаю, что умру,
поскольку так устроен мир,
и опыт мой со мной уйдёт,
и от него не будет прока.

А впрочем, стоит ли жалеть?

Ему, по сути, грош цена;

чему он может послужить

во вновь открывшихся пределах?

Когда свистит прогресса плеть,

а предо мной опять стена,

я вновь не знаю, как мне жить,
и вновь не знаю, что мне делать.

Рубикон перейти нелегко.

Что с того, что речушка невзрачна?

Если нужно решать однозначно,

Рубикон перейти нелегко.

Но довольно: мосты сожжены!

Время движется необратимо.

Если даже назад захотим мы –

невозможно: мосты сожжены.

Что при этом нас ждёт впереди –

смерть? успех?  По-любому счастливей,

чем томиться в тревоге тоскливой:

что там, что там нас ждёт впереди?

И решая: иначе нельзя! –

переходим свои рубиконы.

Через догмы, иконы, резоны

переходим – иначе нельзя!

Даже в некий возводим закон

разрушенье мостов, переходы:

вдруг заметим, что целые годы –

непрерывный, сплошной Рубикон...

Это всё началось в девяносто втором
на закате зимы.

Что несёт нам решённый судьбы перелом,
и не ведали мы.

Всё заранее знать никому не дано
до скончанья времён,
только утром я речку увидел в окно
и узнал: Рубикон!

Ничего, что текла по газону она
и асфальта поверх, –
все прожитые годы её глубина
отрезала навек.

И, не вняв обещаниям громких имён
и грядущих свобод,
самый трудный мы свой перешли рубикон,
чтобы влиться в Исход.

Мы пошли – и за то воздадим себе честь –
не по зову толпы,
а затем, что сумели узнать и прочесть
Божьи знаки судьбы,
и смогли устоять, и построили дом,
и настроили лад…
Перешли Рубикон в девяносто втором –
и ни шагу назад.

                ...в зелёных плакали и пели.

                                   Александр Блок

Пунктир столбов означил трассу:

ни кустика, ни деревца –

неимоверное пространство,

ни середины, ни конца.

А мы в купе сидим угрюмо,

бутылка на столе и снедь.

Не хочется ни спать, ни думать,

а только плакать или петь.

Совершенно не обязательно в поезде плакать и петь –
можно, используя время, над неким проектом корпеть:
включить ноутбук, склониться над графиком или схемой,
а то и над партитурой, а то и над новой поэмой.

Совершенно не обязательно в поезде плакать и петь –
можно с друзьями смеяться, да так, что просто сипеть,
а можно и в одиночестве, книгу прикрыв устало,
думать о том, что было, и, понятно, о том, что стало.

Только тогда остаётся в поезде плакать и петь,
когда уже сил не хватает пресс несвободы терпеть.

Всё это очень просто и всё это очень сложно:
и дальше жить невозможно, и вырваться невозможно.

Стихотворение 1982 года

...И приснилось мне место, где я не бывал до поры:

ярко-синее небо и розовый туф Еревана,

и пушистые снеги стекали по склонам горы –

так похожи они на седые усы Сарояна.

Я пытался вглядеться в до странности близкую даль,

словно я уже жил в приозёрной долине когда-то,

пресный хлеб выпекал и смотрел на цветущий миндаль,

и всё так же белели усы на лице Арарата.

Набегали враги, выжигали долину не раз,

убивали меня и склоняли к земле головою, –

и звучаньем души и печалью неистовых глаз

наградил меня Бог за терпенье моё вековое.

Это дар заклинанья, как в сказке – откройся, сезам! –

созиданье, и следом –

                                свиданье, страданье, гаданье.

Где бы я ни возник, ты узнаешь меня по глазам –

в Карабахе и Карсе, в Бердичеве и Магадане.

Я лежу в тишине на границе меж явью и сном,

в темноту уплывает гора в серебристых накрапах.

Но отныне с горчащим и терпким армянским вином

связан вкус бытия,

                           с миндалём – удивительный запах...

Так и не вышло побывать в Армении,
потешить обоняние и зрение.

Зато для жизни выбрали мы сами
страну людей с печальными глазами.

Мы здесь от остальных не отличаемся,
хотя, конечно, многого лишаемся

в духовной жизни: никуда не деться –

нет языка, который впитан с детства.

Но если знать, что это всё же частности,

есть внутренняя гордость от причастности
к народу, что хранит в тысячелетьях
свет разума и глаз печальных этих.

А там, где свет надёжно обоснуется,

нет месте тьме, и вот она беснуется,
и ненависть обыденна до скуки

и гасит всё, к чему дотянет руки.

Мне старые стихи, должно быть, помнятся

лишь потому, что жизнь добавкой полнится –

добавкой терпкой к сладости муската,
как в винах из долины Арарата.

Я старый клоун. Мне уже полвека.

Я в лаврах был, освистан был и бит.

Полвека ежедневная проверка

уменья делать сальто и кульбит,

уменья без коварства потешаться,

уменья без надрыва потешать,

легко необходимого лишаться

и мёртвых мимоходом воскрешать.

Я старый клоун в котелке бессменном

над огненно-зелёным париком,

в котором ежедневно на арену

я выезжаю на свинье верхом.

В наборе атрибутов залежалых

прямой резон – ведь зрители должны

уверовать, что я смешон и жалок,

а вот они – не жалки, не смешны.

Я старый клоун,  и мои деянья

дотошный зритель знает наперёд,

поскольку он из тех, кто подаянье

задаром никогда не подаёт.

Когда живёшь, имея и умея,

все способы разрядки хороши:

он ждёт и верит – я сломаю шею,

а он при этом вскрикнет от души.

Не посрамлю его надежды хлипкой –

днём отосплюсь, а вечером опять

под самый купол заберусь с улыбкой,

чтоб на струне без лонжи поплясать.

Я старый клоун; упаду – не жалко:

полётом я уравновешу тьму,

и цирку на мгновенье станет жарко,

и долго будет холодно ему...

Гастроли столичного цирка
в какой-то провинции дальней.

Всё трудно – кормёжка и стирка,
весь быт в суматохе авральной,
на всём отпечаток вокзала,
а главное – зрителей мало:
не жалуют аборигены
большое искусство арены.

И те, что придут, – из породы
которой всё это не близко:
сидят и жуют бутерброды
во время подкупольных рисков.

Атлеты пройдут и жонглёры –

и ни похвалы, ни укора,
и клоун при фраке и скрипке
не вызовет даже улыбки.

В убогой гостинице, в полночь
ковёрный никак не уймётся:
нальёт себе стопочку в помощь,
поплачет, потом посмеётся
и всё не находит ответа –
зачем нам даровано это?
зачем мы смеёмся и плачем
и что мы поэтому значим?

Не верьте дереву сухому,

а верьте дому по соседству –

добротному, большому дому,

где можно в жаркий день усесться

в холодно-кожаное кресло

с газетой и стаканом чая,

и тенью мысли не мечтая

о том, чтоб дерево воскресло.

И если даже в некий полдень

в конце весны, в начале лета

увидите: пейзаж наполнен

кипеньем розового цвета

и ощутите: ваше сердце

к цветенью этому влекомо –

не верьте дереву сухому,

а верьте дому по соседству,

где можно находить ответы,

этюды на доске решая,

и потому не видеть веток,

склонившихся от урожая.

С его ажурной светотенью

что делать дереву сухому?

А просто вопреки закону

опять готовиться к цветенью.

Тяжело в хамсин дыша, не хочу спускаться я.

До седьмого этажа поднялась акация.

Гляну наземь с высоты в заросли дворовые –
низкорослые кусты, плотные, лавровые.

У акации моей есть резон кручиниться:
листья мелкие у ней и кора морщиниста.

Не трубит про торжество запах края отчего –
с гордым лавром ничего у неё нет общего.

На ветру стручком дрожа, пряча на весу его,
до седьмого этажа поднялась несуетно.

Вот хамсину выйдет срок, дальше распогодится,
и сухой-сухой стручок прорастёт, как водится.

Сегодня Юрию Давыдовичу основательно нездоровится,

но раньше ему случилось о встрече условиться:

в двенадцать должен прийти молодой поэт из провинции,

а в доме, как назло, нет ни выпивки, ни провизии –

ни угостить, ни угоститься; может быть, из-за этого

трудно будет сказать, по плечу ли гостю судьба поэтова.

Юрий Давыдович на диванчике скучно полёживает,

след фронтового ранения машинально поглаживает,

а над ним на полке – черти, лешие и кикиморы,

которые места заточения в корневищах и сучьях покинули,

его глазами увиденные, его руками освобождённые –

избушки на курьих ножках, русалки, коты учёные...

Приходит гость, читает стихи – наивные, неумелые;

Юрий Давыдович глядит в потолок, а видит пространства белые

зимы около Закопáне, на плацдарме гвардейской части,

где друзей его закопали, а его спасли по случайности,

и в госпитале, заштопанный, он подумал во время лечения,

что, возможно, затем спасён, чтоб исполнить предназначение.

А у гостя меж тем нарастает ощущение странное,

что меж ним и хозяином вырастает стена стеклянная,

что пора подняться, сказать спасибо и до свидания, –

в этот час он ещё не знает, что ждут и его страдания,

и на плацдарме жизни, где будет дотла всё выжжено,

он увидит и, что-то припомнив, поймёт

                                       загадочный знак Всевышнего.

Был день без солнца и холодный зал.

Как диктовал тогдашний ритуал,
он произнёс торжественное «Слово»
на скромном юбилее Соколова.

Потом читал виновник торжества;

летели в зал прозрачные слова,
которые звучали тихой одой
в гармонии с бессолнечной погодой.

Зал был не полон – сорок-сорок пять
пришли поэту должное отдать
и вместе с ним доверчиво грустили
о всём о том, что в души поместили.

А Левитанский, сидя за столом,
задумался, должно быть, о былом,
о чём-то и сегодня не решённом
и выглядел каким-то отрешённым.

И, помнится, тогда подумал я,
что он устал от мути бытия,
от холода, навязанного дому,
как Соколов, но только по-иному –

без русского запоя и тоски,
когда планида рвётся на куски,
а в духе наших вековых традиций,
когда устал, а надобно трудиться…

                                                                    В.

Мне было ровно сорок лет, когда сломался мой уклад:

распался дом, распался быт, оборвались людские связи,

и некуда идти вперёд, и незачем идти назад,

как будто завладела мной болезнь, подобная проказе.

Не удивлялся я тому, что сам себя не узнаю,

что в снах моих и наяву планида властвует чужая.

Ты выпала тогда дождём на ниву скудную мою,

и вот на ней взошли хлеба неслыханного урожая.

Спасибо Господу за то, что ясный знак мне даровал,

увидев, что душа моя скорбит, слепая и немая,

и мы за ним пошли в Исход, а перед тем прошли обвал,

конечных замыслов Творца заведомо не понимая.

Они во всей их глубине навеки недоступны нам,

но мы к загадкам бытия относимся не столь ревниво,

а просто жили и живём – и посмотри по сторонам:

под раскалённой синевой лежит желтеющая нива.

Отклик из 2007-го

Господь милосердный, когда мы родимся на свет,
нам срок пребыванья даётся совсем не любой.
Как сказано в Книге, всех дней наших – семьдесят лет,
и вот я дошёл до предела, что задан Тобой.

Те годы промчались, увы, как единственный миг,
лишь память жива, в перекличке стихами звеня,
и вот я стою пред Тобою – не мал, не велик,
а ровно такой я, каким Ты задумал меня.

Болезни и беды меня обойти не могли,
заботы людские про хлеб, и одежду, и быт...

Но где бы я ни был, на всех перекрёстках Земли
я знал – не случится, что буду Тобою забыт.

Господь милосердный, спасибо за знаки Твои,
за семьдесят лет, где Твоих дарований не счесть,
за чудо стихов, за поэзию женской любви,
за то, что я был, и за то, что пока ещё есть.

Декабрь 2006 – январь 2007