вверх | назад
|
ОДИНОЧЕСТВО цикл стихотворений 1. В ПРОХОДНОМ ДВОРЕ Он стоит в проходном дворе, он стоит, испит и небрит. – А который час на земле? – неразборчиво говорит. Он не помнит, где ночевал и откуда сюда пришел, помнит только, где начинал и какой замызганный пол в той пивнухе возле метро, где он был почти до конца, и как дворник махал метлой прямо возле его лица... Он стоит, под мышкой костыль, – мальчик это или старик? – а в глазах у него застыл захлебнувшийся в горле крик. Где работа? Он изнемог, годы вычернил гуталин: чистить всем по паре сапог каково – а себе один? Где жена? А нигде жена, он жену не вводил в свой дом; просто женщина с ним жила, пожила и ушла потом. Где жильё? А везде жильё, хоть в хоромах, а хоть в углу, – только жаль, не всегда жульё даже рубль оставит к утру. Снова день прошёл без следа. Он стоит в проходном дворе, и течёт по щеке слеза, как смола по сухой коре. 2. ОРГАН Я серебрянотрубый звучащий бог, я редчайший сосуд, наполненный музыкой. Даже сам вместивший меня собор повторяет мой облик острый и узкий. Только изредка я становлюсь речист, ненадолго меняя свой быт отшельницкий, – в час, когда за пультом седой органист, убежавший ночью из психолечебницы. Он немного пижон и немного педант, он от выпитой водки слегка качается, но хромою ногой он жмёт на педаль и меня заставляет рыдать и отчаиваться. Просыпается город, собор окружён, и у входа стоят санитары безмолвные, а седой органист погружается в сон, и на пульте застыли руки безвольные. И опять увозят его поутру, и опять остаюсь я среди непомнящих... Люди! Сделайте что-нибудь! Я умру от страстей и фуг, меня переполнивших!.. 3. СЛЕПОЙ Он палочкой по мрамору стучит, переходя от Кировской к Тургеневской, и ежели толпа опасно вспенится, авоську выставляет, словно щит. А если кто-то пробует помочь, отталкивает злобно руку помощи и напоказ не держится за поручни... И длится день. И бесконечна ночь. И вместе с нею бесконечен ад, в который сам себя вогнал неистово, пытаясь разобраться, что же истинно: виновны все? никто не виноват? А раз никто, то почему же я, а не они, естественные, зрячие?! И злоба налетит волной горячею, слепого из незрячего творя. О как он ненавидит в этот миг всех, чьи шаги разносятся под сводами, их обвиняя каждый раз по-своему: зачем же я, а не один из них?! В руке дрожащей ходит ходуном авоська с немудрёными продуктами, а палочка стучит – как в репродукторе размеренный блокадный метроном. 4. БАЛЛАДА ТИШИНЫ Он возвращается домой усталый и слегка хромой, и говорит изыск манер о нелюбви к делам дорожным. Квартира пыльна и пуста, и плесень в чайнике густа, и хлеб давно закаменел, и холодильник разморожен. А впрочем, это пустяки: два-три движения руки – исчезла пыль, кипит лапша и ароматный чай заварен. Но что там вкус и аромат? – он движется, как автомат; в тиши кричит его душа, а стол подарками завален. В командировке за Урал он их привычно выбирал из благ, что выдал местный торг, – игрушки, книги, украшенья. Но в доме не с кем говорить, подарки некому дарить, и можно подводить итог, он называется – крушенье. Всю ночь, припав лицом к стеклу, не видя он глядит во мглу. В тиши кричит его душа о том, что неподвижно время. А город поглотила тьма, и в ней не рушатся дома, и по асфальту не спеша гуляют вечные деревья!.. Мучительно встаёт рассвет. Впервые за десяток лет он видит краски бытия в мучительном, но честном свете. Жизнь такова, и нет причин ей примерять набор личин, и принимает он, скорбя, крушенье, равное победе. 5. ОБХОДЧИК Целый месяц дождит за окном, чисто вымыты рельсы и шпалы, и я Бога прошу об одном – чтоб избавил от этой опалы. Разве мало, что я инвалид, что живу бобылём у дороги и душа так привычно болит, как худые синюшные ноги? В телевизоре синий туман, там поют: ой, терпи, мол, козаче! Я терпел, но не стал атаман – стал обходчик, а думал иначе. Думал – вылечу я из гнезда! – но не вылетел, попросту выпал... Мимо дома бегут поезда. Различаю, покуда не выпил. Различаю за мокрым стеклом, что вороны собрались на вече... Я судьбу испытал на излом – и сломал, а зачем – не отвечу. Мимо дома бегут поезда, в телевизоре рябь вызывая, а по стёклам стекает вода – то ли мёртвая, то ли живая... 6. СЛЕДЫ НА СНЕГУ Упрямой цепочкой следы на снегу от старого дома до берега речки, а в доме следы от порога до печки, и жизнь как бы замкнута в этом кругу. Дубовой бадейкой припай проломить, воды зачерпнуть и подняться по склону, а дома для каши, для будущей пшенной, крупу, котелок и тарелку помыть. И всё постепенно, и всё не спеша: про соль не забыть, молоком подразбавить, и в топку полено-другое добавить, и каша съедобна, и жизнь хороша. Нет в этом неправды, пока я могу сварить, постирать и себя обиходить – у жизни на склоне, почти на исходе, пока еще живы следы на снегу. Такой ежедневный обыденный круг, – лишь изредка блажь сновиденью в угоду: с бадейкой уйти под морозную воду и там не разжать цепенеющих рук. 7. ФИНАЛ На пороге последнего лета, горькой правде не глядя в глаза, он зашёл с козырного валета, чтоб считаться владельцем туза. Но ушла его битая карта, интереса не вызвав ни в ком, и оставил он царство азарта, и в квартире улегся ничком. И отверг философию блефа, по которой до этого жил, и бессмертник последнего лета у своей головы положил. И посуда, и простыни комом, и квартира нелепая вся – было всё до того незнакомым, словно только что он родился. Молчаливый, бессонный и строгий, на измятом и жёлтом листе он создал беспощадные строки о смертельной своей наготе. Так бесстрашно: мол, песенка спета, а сплошные пробелы в судьбе... Он не знал, что последнее лето, но успел возвратиться к себе. 1978 - 1988
|