вверх | назад
|
КРАСНЫЕ ПЕСКИ цикл стихотворений
* * *
Снова осень пришла, опаданьем огня оголив беспощадно дома и заборы, и, как листья с деревьев, слетают с меня прожитые года и земные заботы. Вниз ложатся волнения, страсти, мечты, этот мой листопад нарастает лавинно. Попадаю в пронзительный мир пустоты, где важна не кора, не листва – сердцевина. У себя самого над душою стою, ничего не хотя, ни о чём не заботясь, и гляжу с удивлением в душу свою, будто житель пустыни в случайный колодец...
* * *
Десятка два домов под шифером, дороги серый поясок, а позади холмы плешивые и на три стороны песок.
Стоит последний месяц осени, и в небе облачный полёт, и под камнями в старой осыпи к рассвету серебрится лёд.
А по ночам, прохладной ватою напоминая облака, ползут туманы клочковатые из-за холмов и от песка.
Ах, два тумана, два взлохмаченных, два обессиленных крыла, два символа побед, оплаченных душой, сгоревшею дотла!
Вся жизнь моя с её обманами и с едкой горечью на дне осталась за двумя туманами реальной как бы не вполне,
осталась там и не торопится меня с собой соединить, и только редкие автобусы ещё протягивают нить.
Мне это даже утешительно, что истончилась связь времён. Десятка два домов под шифером, холмов задумчивый наклон,
и с трёх сторон пески сыпучие, и нет причины горевать... Ложусь бездумно на скрипучую свою походную кровать
и под мелодию железную спокойно засыпаю я, двумя туманами отрезанный от остального бытия.
* * *
Садится солнце за бархан, десятый час поют колёса, с баранкою как будто сросся неразговорчивый Сейлхан.
А скоро ночь войдёт в права, кругом коричнево и пусто, лишь изредка мелькнёт капуста – на длинной палке голова.
Останови, Сейлхан-ака, позволь размять больную ногу!.. Мы курим, глядя на дорогу, а кузов звякает слегка.
Остывший ощутив металл, вновь на сиденье плюхнусь грузно и сам себе признаюсь грустно, что от экзотики устал.
И вновь однообразный путь, и есть занятье непростое – в коричневое и пустое глядеть, стараясь не уснуть.
Но тяжесть этого ярма не тяжела – скорей исконна: пустыня искренна в законах и в притязаниях пряма.
Куда опасней в простоте надеяться на чью-то милость, когда пустыня затаилась в столичной шумной суете...
ПУСТЫНЯ
От Газли почти до Хазараспа хоть бы раз какой-нибудь пригорок! Чёрное на жёлтом – это трасса. Никого – лишь суслики у норок.
Быстрые рассветы и закаты. Долгие сомненья и тревоги. Чёрное на жёлтом – это скаты, брошенные по краям дороги.
Да и как не бросить, если помнить: здесь не дом, где помогают стены. Чёрный лишь черней на жёлтом фоне – цвет беды и рядом цвет измены.
Месяц подымается всё выше, круглый и щербатый, словно жёрнов. Засыпаю и во сне я вижу жизнь свою, как чёрное на жёлтом.
НОЧЬ
Весь день сплошные неполадки – то радиатор, то мотор, – и спать ложимся не в палатки, а прямо под ночной шатёр. Но перед тем во тьме кромешной собраться вместе нам дано. По кружкам – поровну, конечно, – густое разольют вино, и холмик в саксаульих лапах кошмой тяжёлою примнут, и чай на двух паяльных лампах вскипит за несколько минут. Особым ритуалом чайным заполнен будет этот час, и протяжённое молчанье не станет тягостным для нас. Я сплю. Мне ничего не надо. На землю сходят холода. У изголовья, как лампада, неярко светится звезда.
* * *
Под луною облака, как соты, и струна янтарного луча... Ежедневно странные красоты мне дарует серая Кукча.
Не дорога – серые лохмотья, серый грунт и серый шифер крыш. Даже и на бреющем полёте не заметишь – мимо пролетишь.
Серой пылью тронутые лица и строенья серые вокруг. Не на чем глазам остановиться, сколько ты ни щурься из-под рук.
Всё бесцветно, ровно и уныло – и пустыня, и холмистый тыл, – и, однако, дня не проходило, чтобы я на вздохе не застыл.
Может, и ко мне пришла удача? – уж не знаю, чем и заслужил... И садится рядом пёс бродячий, мой приятель, местный старожил.
А на небе облака, как соты, и лучи янтарные сквозь них. Смотрим на кукчинские красоты, двое грустных и немолодых.
* * *
Спит посёлок посреди пустыни, домик спит, на все дома похожий. Засыпаю в домике, отныне к этой жизни приобщившись тоже.
Спит посёлок, серый, опалённый, только ветер хлещет монотонно да мотор страдает отдалённый, груз неся по пыльному бетону.
А когда обходится без ветра, слышатся отчётливо и резко скрип калитки за два километра, звук удара камешка в железку.
Каждый миг почти на ощупь длится, можно в руки брать его и слушать... Я лежу, боюсь пошевелиться – сон спугнуть и тишину нарушить.
* * *
Юрию Рощину
Мы прощаемся с полугруппой, уходящей своим маршрутом. Наш начальник песком прохрупал, мрачно бросил: – Ну, всё как будто. Тени длинные, словно змеи, по барханам ползли за ними. Сжал я челюсти, сжал, немея, так что даже зубы заныли. Что-то есть трагичное в этой резко выписанной картине – в человеческих силуэтах, растворяющихся в пустыне...
* * *
Взлетело солнце, будто кто-то выстрелил, и весь асфальт блестящим шёлком выстелен, и путь перерезают тени длинные от кишлаков с их первобытной глиною.
Но, не владея прочими искусствами, как на бумаге передать словами мне стремительность восхода кызылкумского – за пять минут от темноты до пламени?!
Весь день пылает это пламя адское, медлительное, среднеазиатское. Но вот закат – и сразу ночь без вечера, и тишина вокруг, и стужа вечная...
Я – ГАЗЛИ
Леониду Линцеру
Я – Газли, посёлок, разрушенный до фундамента, до бревна. Год назад прошла через душу мне в девять баллов сейсмоволна. Как рыдали смуглые женщины на развалинах очагов! До сих пор в груди моей трещины, как ущелья в отрогах гор. Я – Газли, я всё-таки выстоял, жизнь не смолкла, не утекла: по соседству я снова выстроен в лентах радужного стекла. Но притих с новостройкой рядом я, раны рваные обнажив. Чем сегодня людей порадую? Жив и мёртв – и ни мёртв, ни жив...
ТАКЫР
Я нашёл то, что долго искал в дни своей первобытной тоски. Колея пролегла по пескам, сутки кряду – пески да пески. От навязчивой скуки лечась, всё стекло проглядели до дыр. То ли двадцать минут, то ли час за вагонным окошком – такыр. И в пустыне бывает вода: возникают озёра весной. А когда выкипают, тогда там такыр остаётся сплошной. Это ж надо – создать из песка идеальнейший аэродром: ни морщиночки, ни бугорка, ни плешины, ни ямки на нём! Взбит волной и насквозь прокалён шелестящий коричневый мир, и спокоен один только он – одинаково ровный такыр. Это ж надо – дойти до конца, откипеть и улечься на дно и в чертах неземного лица отразить безразличье одно! Я нашёл то, что долго искал, – и людей, и природу, и путь, но такыра безликий оскал не даёт мне спокойно уснуть.
* * *
След на асфальте чёрен и лаков. Чёрные шапки каракалпаков. Воздух рассветный жарок и ласков. Раннее утро у Хазараспа. Утро базара. День ещё долог. Ослик – и рядом вол круторогий. Чудо-колёса древних двуколок. Вопли овечьи. Пыль над дорогой. Старой чинары крона седая. Пыль всё клубится, не оседая. Пыль проникает в рот, под ресницы. ...Снова и снова всё это снится, снова и снова напоминая мне об утрате странного рая, где не боялся: скоро паду, мол, не окунался в млечную реку, просто смотрел, работал и думал – жил, как и дóлжно жить человеку.
МИРАЖИ
Асфальт блестит, как чистая слюда, политая водой из крана, но чёрт возьми, откуда здесь вода, когда кругом – одни барханы? Осенние безоблачные дни, мотора частое пыхтенье, всего лишь тридцать градусов в тени, да вот беда – не сыщешь тени. И мы вдвоём четвёртый час в пути, и очень редок встречный рокот, и в полукилометре впереди – вода, водичка, будь я проклят! Мы гонимся за нею, входим в раж, наш радиатор пышет жаром; прекрасно знаем: всё это – мираж, и вся погоня наша – даром, но там вода! И мы летим туда, зазря пустыню согревая, как будто там не просто так вода, как будто там вода живая! Да так ли важно, чем ты поражён – твореньем гения нетленным, очередным пустынным миражом, своей судьбы кривым коленом? Куда ни привела бы колея, все миражи со мной оставьте – любовь и славу, жажду бытия, в пустыне воду на асфальте.
КУКЧИНСКИЙ ДОЖДЬ
Весь месяц не было дождя. Висело небо неподвижно. По трассе, тяжело гудя и покрываясь пылью пышной, колонной шли грузовики, рождая сотрясенье почвы. А я, в руке зажав листки, стоял у местной микропочты, а я читал слова твои и повторял их, словно эхо...
Через Ташкент и Навои, через райпочту Кенимеха письмо дошло в Кукчу, сюда, в ячейку под моею буквой. Припоминаю, что тогда я и не ждал его как будто. Но так бывает, что не ждёшь, душа истомлена годами, – и вдруг прольётся слово – дождь в пустыне, где его не ждали.
Внезапно тихий перестук возник, сначала непонятный и неживой, но по листу расплылись выпуклые пятна, и хлынул дождь такой стеной, что водостоки захлебнулись, и все, кто рядом был со мной, расслабились и улыбнулись. Взметнулся ветер, уходя, песок мгновенно раскалился, и словно не было дождя – привиделся или приснился. И я не знал ещё тогда, как нужен этот дождь нежданный.
...В пустыне копится вода. В апреле расцветут тюльпаны.
* * *
Неостывающий песок, телесно-плотный жар, полузаброшенный кишлак, разрушенный дувал... И на меня глядит в упор придирчивый гончар: он сорок лет лепил меня, но отжиг не давал.
И лишь сейчас решил обжечь, и заманил сюда, где на две сотни вёрст вокруг неистовый песок, где ценятся спокойный нрав, работа и вода и где приземисто жильё, а небосвод высок.
Давай, гончар, раздуй меха небесного огня, сдуй мимоходом ледники с гряды далёких гор, на свой летящий круг возьми в последний раз меня, сотри случайные черты, смахни наносный сор!
Нет, не напрасно я прошёл по этой стороне, и до сих пор не зря в глазах моей пустыни медь: уж если форму обретать – то в адовом огне, чтоб долго-долго погодя не перестать звенеть.
...Закат сейчас преобразит убогие дома, и заиграет красный луч на переплётах рам, и тень моя пересечёт огромных три холма, а я, песчинка из песков, беспечен и упрям...
ПРОЩАНИЕ
Александру Грачёву
Словно сказочные кони голубым лужком, облака бегут в погоню за грузовиком. И гляжу я из-под тента, как в густой пыли убегает в небо лента где-то там вдали. Размотался путь немалый из-под наших шин. Можно так хоть до Арала, лишь бы был бензин. Но зовут дела земные в мир иных забот, где дороги не такие и простор не тот, где сейчас же станет душно – лишь дышать бы мог, где опять запру я душу на глухой замок, где, скользя, уйдёт из пальцев полнозвучья нить... Буду ночью просыпаться, в темноте курить и, в непознанной печали голову клоня, вслушиваться – не Кукча ли вновь зовёт меня?..
РАЗЪЕЗД
Если пришлось бы вторично, я отыскал бы с трудом этот саманно-кирпичный с тёмными ставнями дом. Поезд из графика вышел, занят товарными путь, и почему-то в домишко я захотел заглянуть. Вроде обвыкся немного в этих пустынных местах, но чтобы так одиноко! – даже почувствовал страх. Дворик почти незаметный, мимо идут поезда, станция в ста километрах, в трёх километрах вода. Чай наливает обходчик, старый спокойный туркмен, и говорит, что не хочет в жизни своей перемен. Чай потихонечку стынет, сонно транзистор поёт, рельсы уходят в пустыню, как и пришли из неё. Там, за песком её медным, может, и есть города... Станция в ста километрах. В трёх километрах вода.
* * *
Рассвета полоса пока ещё слаба, но вздрагивают сложенные крылья, и я шепчу тебе бессонные слова, которых на земле не говорили.
Но в них не поплывут над морем облака и шапки сосен не потонут в сини: я подарю тебе в шуршании песка прекрасное видение пустыни.
Там пятнами кармин и охра под стопой и карагач с обломанною веткой, там видишь даже тень не чёрной и слепой, а солнечной, густой и многоцветной.
В сравнении с судьбой калёного песка событие любое быстротечно. Пустыня – это мир, где можно жить века несуетно, а главное – не тесно.
Шепчу свои слова, и вдруг в какой-то миг, не объяснимый словом ни единым, сигналит под окном знакомый грузовик, припорошённый охрой и кармином.
1977 – 1979 Кукча-Москва
|