ДРУГУ. ЯНВАРЬ

           Александру Грачёву

Мы за столом сидим давно

среди неубранной посуды.

Не опасаемся простуды,

и открываю я окно.

А то, чего боимся мы,

не принесёт морозный воздух:

не холода даруют возраст

предощущения зимы.

Я в сорок лет его постиг,

я долго был хоть жив, но болен –

с землёй соединявший корень

отсёк я, Бог меня прости.

Твоя стихийнейшая мощь

мне помогла подняться снова.

И вот сидим, молчим сурово,

и я не знаю, чем помочь.

Пал на тебя сегодня снег,

и плечи в холоде поникли, –

не встреча вышла, а поминки

по лету или по весне.

Похоже, и тебе, мой друг,

пришла пора итожить что-то.

О, это тяжкая работа,

когда уверенность из рук,

из глаз уходит, из души,

как обещанье обнищанья

на долгий срок, и на прощанье

ей лишь рукою помаши...

Что делать с этим вечным злом?

Молчали мы иль не молчали,

оно как трещина в металле

при испытаньях на излом.

И чтоб не впасть во власть тоски,

мы отправляемся отсюда:

один – на кухню, мыть посуду,

другой – к шоссе, ловить такси.

ИЗ ПИСЬМА. ФЕВРАЛЬ

...А волосы твои – льняная лава,

глаза огромны и красива грудь,

и всё это легло в меня недавно,

как семена ложатся в мёрзлый грунт.

Пройдёт зима, густая и пустая,

накатятся иные времена,

и может быть, что я ещё оттаю,

но не подарят всходов семена.

Ну почему же так, скажи на милость,

что у меня всё вразнобой всегда?

Когда бы ты хоть осенью явилась –

а ты пришла в такие холода!..

ПРИСНИЛОСЬ. МАРТ

Приснилось, что я прокажённый,

что рядом стоят, немея,

друзья со своими жёнами, –

глядят, а коснуться не смеют.

А я говорю: – Это верно,

со мной общаться опасно.

На полке у самой двери

оставьте вино и припасы

и больше не приходите –

ведь всё в этом мире хрупко,

а если мне позвоните,

протрите карболкой трубку.

...Расходятся мои гости,

у двери смущённо вздыхают,

словно вода из горсти,

по капельке вытекают.

Я улыбаюсь привычно,

а с неба ночные зори

глядят себе безразлично

в двухкомнатный лепрозорий.

СТАРУХА. АПРЕЛЬ

Через подземный переход

старуха, скрючившись, бредёт.

Войдя в бетонную коробку,

где кафеля больничный блеск,

она идёт настолько робко,

как будто здесь дремучий лес

и под ногою – не решётка

и не асфальтовый накат,

а зелень топкого болота,

и кочки щупает нога.

А над землёю сине-сине,

а над землёю облака,

и молодость в нетленной силе

так бесконечно далека!..

РАССВЕТНАЯ ПЕСНЯ. МАЙ

Я надену часы и защёлкну браслет,

мягкий блик по стене заскользит сиротливо,

и тотчас на стекле загорится рассвет

фиолетовым

                 и фиолетово-серым отливом.

Но пока приоткрывшийся угол окна

не украсился радужным майским нарядом,

я спасибо тебе прошепчу, тишина,

за дыхание то,

                    за дыхание тёплое рядом.

Тот разделит со мной эту добрую новь,

кто, как я, потерял, потерял всё на свете,

и однажды ушёл в беспросветную ночь,

и, однако, сумел

                  возвратиться к себе на рассвете.

Я надену часы и защёлкну браслет,

мягкий блик по стене побежит торопливо,

и тотчас на стекле запылает рассвет

красно-жёлтым пожаром

                      над пенисто-белым приливом.

ВОСПОМИНАНИЕ О ПОЖАРЕ. ИЮНЬ

Как в жаркий день соломенная хата,

горит контора Главкинопроката.

Горят десятки тысяч метров ленты –

журналы, фильмы, кинодокументы.

Сгорают биографии и судьбы,

сгорают и преступники, и судьи,

вожди и толпы, гении, солдаты

горят, жестоким пламенем объяты.

Бессмысленны пожарников заботы:

не помогают помпы и брандспойты,

не помогают ни вода, ни пена,

и всё дотла сгорает постепенно.

Стою в кругу товарищей с Товарки,

а пламя в наши лица пышет жарко.

Пока ещё я юный и весёлый,

и верю постулатам средней школы,

и не могу понять умом ребёнка,

что всё это – ускоренная съёмка

и что не раз над жизни этажами

невидимые полыхнут пожары –

болезни, сумасшествия, измены, –

и не помогут ни вода, ни пена!..

Ещё стеллаж обрушился, прожжённый,

а я стою, гляжу заворожёно,

как, извиваясь, погибает плёнка...

Нет, это всё – замедленная съёмка,

и я пойму спустя десятилетье,

что всё наоборот на белом свете:

без всякого пожара, но по сути

сгорают и преступники, и судьи,

вожди и толпы, гении, солдаты

горят, прошедшим временем объяты, –

быстрей пожара, пламени быстрее

вершит свой суд безжалостное время!..

КОНИ УДАЧИ. ИЮЛЬ

Выхожу, не скрывая лица

и улыбки не пряча,

ибо кони стоят у крыльца –

это кони удачи.

И на мой откликаются зов,

и в ушах уже свищет,

и летит быстроходный возок

по былым пепелищам!..

Хоть на час, но опять становлюсь

молод я и отчаян,

а сгоревших обителей грусть

поросла иван-чаем.

Но пока мы летим через гать

и натянуты вожжи,

я всё время пытаюсь понять:

отчего так тревожно?

Пролетаю крутой поворот,

не задев за деревья...

Что-то мне необычно везёт

всё последнее время,

что-то очень рассеялся мрак,

и боюсь потому-то,

что дорога в глубокий овраг

обрывается круто!..

ГОРОД. АВГУСТ

песня

Отпускная суматоха у людей сбивает ноги,

все несутся, закусивши удила.

Только мне сегодня плохо, мне сегодня одиноко,

и никто не спросит даже, как дела.

Под субботу с воскресеньем обострится этот голод,

и внезапно я почувствую – пора,

и возьму билет на север, и к тебе приеду, Город, –

повстречай меня, пожалуйста, с утра.

Повстречай дождём недружным над седой водой залива,

проводи меня до ближнего угла,

и напомни мне, что нужно жить на свете терпеливо,

и спроси меня тихонько: – Как дела?

После дней таких коротких я тебя покину, Город,

и, на лучшие надеясь времена,

увезу свою находку – деревяшку, на которой

отпечаталась прибойная волна...

НА ВОЛГЕ. СЕНТЯБРЬ

Я сижу у тихой пристани,

мимо Волга волны катит,

и смотрю печально-пристально

на пришедший снизу катер.

На корме арбузы горкою

ещё издали заметны,

а до города до Горького

ровно тридцать километров.

Возле касс людей кружение

и у трапов теплоходных,

и в моём распоряжении

пять часов, совсем свободных.

Можно плыть и плыть бесхлопотно

по воде почти зелёной...

Но ни купол церкви крохотной,

ни пожар осенних клёнов,

ни самой реки величие

не затрагивают душу –

овладело безразличие:

просто так сиди и слушай

что-то тихое, печальное,

как осенняя погода, –

то ли бьёт волна причальная,

то ли всхлипывает кто-то...

ПИВО. ОКТЯБРЬ

Ещё далеко до субботы,

но с делом покончены счёты,

и вечером после работы

мы с Альгисом едем в пивбар,

чтоб выразить неторопливо

своё отношение к пиву,

и к рыбе с монетным отливом,

и к жареным ломким бобам.

На улице хмуро и сыро,

и очередь будто застыла.

Пластину засохшего сыра

грызём, прислонясь к косяку.

Но вот отворяются двери,

и сразу же щиплет нам веки,

бьёт в уши и запахом веет,

и вмиг разгоняет тоску!

Здесь наше жилище отныне,

где воздух от курева синий

и в локонах медных богиня

закуску несёт и кувшин.

Кто нам в ликовании равен?

Ведь Каунас пивом преславен –

московский приятель мой Савин

уж тут бы усы распушил!

Неслышно подходит Альбина,

кувшин заменяет кувшином.

Сначала пьём духом единым,

потом понижается темп.

Четвёртый кувшин уже начат,

а рядом смеются и плачут,

и курят, и пьют, и судачат,

касаясь немыслимых тем.

Столы и скамейки из дуба

черны и отёсаны грубо.

Мы вновь наливаем друг другу,

и снова наполнен кувшин.

Исчезла копчёная рыба –

и вновь на тарелке. Спасибо.

Но мы всё равно не ушли бы –

был, видно, удачен почин.

И всё-таки бар закрывают,

столы кипятком омывают,

на улицу смесь выплывает

литовских и матерных слов.

Туман опускается сивый

на Неман безбожно красивый,

и радостью, древней, как пиво,

наполнены мы до краёв...

ВОЗВРАЩЕНИЕ. НОЯБРЬ

На Казанском в такси сажусь:

за три дня притомился в дороге я

да везу основательный груз

кызылкумского плодородия.

Чемодан и мешок вещевой

спят в багажнике, слуги верные.

Привалившись к стеклу головой,

засыпаю почти мгновенно я.

Возвращается лето в мой сон –

по песку колея колёсная,

добела раскалённый песок,

даже тень – и та раскалённая.

Жаль, что это только во сне,

а в Москве на последнем месяце

ходит осень,

                  и первый снег

в свете фар отчаянно мечется.

Так мираж переходит в быль,

сновиденьем смятенье выразив...

Отъезжает автомобиль,

вещмешок с чемоданом выгрузив.

Словно переступив провал,

у подъезда стою, ошарашенный:

я ведь адреса не назвал,

и водитель его не спрашивал...

НА КРАЮ. ДЕКАБРЬ

Вскрикиваю во сне и просыпаюсь со стоном:

держусь из последних сил над остроскалым каньоном.

У пропасти на краю, над самой кромкой обрыва

уж как-то мне удалось в камень вцепиться счастливо.

Помню, что был прыжок, и что-то во мне взлетело,

помню, ветер ожёг моё невесомой тело!

Но прошлое на ногах гирей пудовой виснет,

и неудачный прыжок будет мне стоить жизни:

я падаю, падаю вниз, неудержимо паденье,

и вдруг на ногтях повис – и мёртвое пробужденье.

Встаю, смотрю на часы, воду пью из-под крана.

Как рано ещё на земле, Господи, как же рано!

Бьёт меня тихий озноб. Ныряю под одеяло.

Словно заезженный фильм, пускается сон сначала:

падаю, падаю вниз в проклятом том сновиденье,

в падении сладость и боль слились, как в грехопаденье,

оцепенело повис над чёрным провалом бездонным,

вскрикиваю во сне и просыпаюсь со стоном...