Вонзаю в прошлое иглу, и вот однажды снится

дом Новикова на углу Лубянки и Мясницкой.

При доме том спокойный двор с полканом полусонным,

а в доме том негромкий спор собравшихся масонов.

Всё люди светские; страстям тут воли нет до срока,

и предпочтение гостям, прибывшим издалёка.

Но я молчу, хотя и гость, притом из Петербурга.

А на столе орехов горсть, да чай, да к чаю булка.

Там зелья нет, но все хмельны превратностями спора,

и всё о будущем страны, которое не скоро.

Хозяин молвит:

                      – Новый друг, вы что молчите, сударь?

Вы повидали север, юг, – куда потом отсюда? –

рабов узнали и владык в неближних нам державах;

вас тешат мненья молодых всё об оковах ржавых?

А я лишь улыбнусь в ответ и чуть прикрою веки...

Да, я поездил, видел свет, но ведь не в этом веке!

Так что же мне сказать друзьям о сути этих странствий –

что перенёс меня изъян во времени-пространстве?

У них понятия не те, и нет повинных в этом;

они пока что в темноте, но  мне  как быть со светом?

В их мысли я внесу содом, содом с гоморрой вместе,

коль расскажу про серый дом на этом самом месте.

А что касается оков – поведать им про  зоны?..

О, бедный, бедный Новиков и бедные масоны!

Вы славный, вдумчивый народ и спорите умело.

Но знать историю вперёд – таинственное дело:

она двоякоострый меч – и ко вреду, и к пользе...

И я повёл прямую речь о том, что будет после, –

о войнах, книгах и царях, восстаньях грандиозных,

и о колымских лагерях, и о полётах звёздных...

Не скажешь о друзьях моих, что, дескать, узко зренье,

но вижу вдруг, что лица их сминает ускоренье.

И замечаю только тут, и сразу сердце стынет:

большие трещины ползут по стенам и лепнине.

И, как в ускоренном кино, летят десятилетья...

Дом рассыпается. Темно. Который год на свете?

Исчезли стол, диван, камин, часы, что зорю били.

Сияет надпись Детский мир. Летят автомобили.

А позади, на месте том, где вёлся спор в бонтоне,

стоит тяжёлый серый дом с мечами на фронтоне.

Июль 1984

Москва - Таллинн

БАЛЛАДА О МЕТЕЛИ В СТАРОМ ГОРОДЕ

                                                  Памяти Евгения Богата

Машины притулились к стенам –

                                     налипший снег их сделал выше,

и заметённые антенны стоят распятьями на крышах.

Дома увязли в непогоде, и башни, и дворы-колодцы...

Последний сказочник проходит сквозь заметённые воротца.

А город пуст ненастной ночью, а снег ложится густо-густо,

и сказочник бредёт на ощупь, доверившись восьмому чувству.

И нет у сказочника свиты, и непредвиден путь обратный,

и под плащом он прячет свиток – пергамент старый, непонятный.

Внезапно в толще снегопада пятно возникло световое,

и появился всадник в латах и с факелом над головою.

Он говорит: – Устал смертельно – века в дороге пролетели,

а город тёмный и метельный, и кажется, что я у цели –

но нет условленного знака и нет распахнутых калиток...

Тут сказочник возник из мрака, ему протягивая свиток

и говоря: – Мой друг усталый, увы, мой храбрый огненосец, –

нет ни минуты для привала, иначе с веком разминётесь.

Обратно ехать вам немедля через незримые границы:

замкнётся временная петля, и что-то может измениться.

Седок натягивает вожжи, коня в аллюр бросая с ходу.

А в старом городе всё то же – дома зарылись в непогоду,

одна метель во всей природе, снега легли и загустели...

Последний сказочник уходит и растворяется в метели.

ШУТОВСКАЯ  БАЛЛАДА

Мне приснилось: дворец над землею парил

непонятным каким-то манером.

Я под крышу взбегал, не касаясь перил,

и с высокого трона со мной говорил

человек в одеянии сером.

Апельсинное дерево в кадке росло,

прислоняясь доверчиво к трону.

Он радушно спросил про моё ремесло

и промолвил: – Не думай про власть и про зло, –

обещаю – и пальцем не трону.

– Я тебя, – продолжал он, – позвал неспроста:

ты незлобен, умён и насмешлив.

Я решил предложить тебе место шута;

поразмысли, конечно, – к чему суета? –

но, конечно, не очень и мешкай.

...Я-то ночи не спал, приглашеньем томим,

я почти что бежал всю дорогу!

Я-то думал, дурак, что понадоблюсь им,

потому что самим дарованьем своим

приобщился и к боли, и к Богу!

Апельсинное дерево в кадке росло,

прислонясь опрометчиво к трону.

Скорчил рожу я тут и наморщил чело –

пантомиму сыграл вдохновенно и зло,

будто я примеряю корону.

И  ушёл не прощаясь, в тяжёлых слезах –

вот итоги общенья с дворцами! –

и у редких прохожих рябило в глазах

от костюма цветного в бубновых тузах,

от игры колпака с бубенцами!..