АПОЛОГИЯ МУЗЫКИ

Добро, чтоб в доме музыка звучала:
не каждый день – хотя бы раз в неделю,
чтоб этот вечер что-то отличало,
чтоб мы одежды белые надели,
чтоб с нами был Вивальди или Малер,
а через раз – Шопен или Канчели,
чтоб души, что в рутине задремали,
очнулись и за музыкой взлетели.

Им, странствуя по верхним ареалам,
пусть и не часто, но касаться чуда
и возвращаться с чем-то небывалым,
что не берётся больше ниоткуда.

Лишь музыка для этого годится,
и ничего иного не бывает:
пугливая, как утренняя птица,
она приходит и повелевает.

Она извечна, ибо повсеместна,
она мгновенна, как горящий порох,
она прекрасна тем, что бессловесна
и никаких не требует подпорок.

Июль 2008

*   *   *

Вокруг золотые, зелёные, красные осыпи
плодов, что пришли от деревьев, кустов и колосьев.

Весь воздух заполнен задумчивым запахом осени,
и вкусом её, и тревожащим разноголосьем.

И всё это буйство, большое, цветастое, грузное,
такое, что впору лоткам  и витринам ломаться,
предельно земное, весёлое, изредка грустное,
как будто сошло с натюрмортов великих фламандцев.

А дальше зима – ветряная, седая, косматая, –
и ворохи молний – все краски небесной палитры,
и с неба на землю дожди многотонные падают,
а в небо с земли улетают псалмы и молитвы…

Август 2008

ПАМЯТИ ЭЛЫ БИНШТОК

Славянский шкаф, и кошка на окошке,
и колченогий столик у стены…

Но что мне шкаф, и что мне в этой кошке,
и где он, звук умолкнувшей струны?

А он опять тревожно нарастает,
слои в моей душе разворошив,
и время вспять, и расстоянье тает,
и я моложе, и художник жив.

Тепло, а почему-то зазнобило,
зелёное свечение в окне,
и прошлое – не то, что просто было,
а то, что затаилось в полотне.

Февраль 2009

*   *   *

Дом большой – две девки и два парня,
двор с колодцем, сад и огород,
и хозяюшка Настасья Павловна
за постой недорого берёт.

Я учитель, я снимаю угол
и приписан к этому двору.

В огороде красочное пугало
машет рукавами на ветру –

в пиджаке, в изношенной ковбойке,
палку ухватила пятерня…

На уроках ребятишки бойкие
как-то сходно смотрят на меня.

Молодой еврей – да в сельской школе,
да стоит с указкой у доски!

Ни в селе, ни в прочих сёлах около
этого не помнят старики.

Правда, есть в райцентре математик,
Яков Соломонович Нейштадт,
тоже явно сын еврейской матери, –

но ему уже под шестьдесят.

Он учитель вдумчивый, хороший,
лишь одно звучит ему в укор:
в дни войны из Польши к нам заброшенный,
говорит с акцентом до сих пор.

Я же стрекочу на рідній мові,
водку пью, пускай и не бела, –
всё это, конечно, не в гармонии
с твёрдым представлением села.

Но ни в слове, ни в едином взгляде
не было враждебности ко мне,
разве что сомнение прохладою

на своей я чувствовал спине:

и не те ботиночки на коже,
и не те ковбойка и пиджак;
не совсем на пугало похожее,
но одно понятно, что чужак.

Так прошли три года постепенно,
а потом полвека пронеслось,
и осели невесомой пеною
и обида, и печаль, и злость.

Но во сне года не столь наждачны –

всё никак виденье не сотру:
рукавами я машу пиджачными,
стоя на пронзительном ветру…

Февраль 2009

*   *   *

В квартире во время ремонта поставлены толстые стёкла.

Их ставивший мастер заверил, что будут прочны, как гранит.

Но сдвинешь тяжёлые створки затем, чтобы улица смолкла, –
и слышишь: пространство квартиры негромко и ровно звенит.

Звенит, и никак не выходит назвать это чьим-то капризом;
не то чтобы очень мешает, но мимо никак не пройти.

И радио слышим со звоном, и смотрим под звон телевизор,
и книга звенит, и газета, и всё что ни есть на пути.

Пишу за столом в кабинете, сижу, ограждённый от мира.
В пространстве, пронизанном звоном, сижу я – и думаю вдруг:
пусть это из области чуда, но что, если наша квартира –
такое устройство, в котором весь мир превращается в звук?!

Март 2009

ШАХМАТНЫЙ ТРИПТИХ

                                                 В. 

1.

Плывут ладьи, в атаку мчатся кони,
а с флангов грозно движутся слоны,
и пешки, погибая в обороне,
ложатся в землю, королю верны.

Всё это не батальная картина,
где флаги, эполеты и пальба, –
идёт сраженья скучная рутина,
и каждому назначена судьба.

На первый взгляд, ни крови нет, ни боли,
окопов нет и похоронных ям,
но очевидно: нет на свете воли
ни пешкам, ни ферзям, ни королям.

2.

Я спускаюсь по речке горной,
я спешу от истока к устью.

Невозможно идти проворней,
и об этом думаю с грустью.

Почему-то всегда в цейтноте,
я мешаю закат с рассветом,
и поток на высокой ноте
днём и ночью кричит об этом.

Я красиво партию начал,
глубоко, и свежо, и точно,
а кончаю почти что плачем –
навалился цейтнот, и точка!

А в потоке грохочут камни,
шум порогов с ними поспорит.

Не поможет ничья рука мне,
продвижение не ускорит.

Вот и лодка перевернулась,
в ледяной воде замерзаю.

Но удача мне улыбнулась:
чудом на берег выползаю.

Захожу за скалу – погреться,
успокоиться, обсушиться…

Тишина мне заходит в сердце.

Тишина мне на слух ложится.

Познаю реальность иную,
где игре – в уголочке место,
и цейтнот меня не волнует,
и победа неинтересна.

3.

В этой древней игре мы не знали ни складу, ни ладу,
не играли друг с другом, тем более со знатоками,
и на первенство мира хотя и болели как надо,
но за личности только – в подробности мы не вникали.

Сам с собой я играл меж реальностью и небылицей –
как-то начал писать и стихии стиха подчинился.

А ещё мы играли с одной прибалтийской столицей –
это тоже в стихах, это образ такой сочинился.

Есть какая-то магия в чёрных и белых дорогах,
в клетках чёрных и белых, в загадочном их единенье,
заставляющем думать о правилах мудрых и строгих,
что ведут к высоте только так – от ступени к ступени.

Жизнь, конечно, сложнее – она не игра, не забава:
чёрно-белого мало, всё больше нюансы, оттенки.

Если это понятно, то по боку деньги и слава,
ибо главное – лад, а не кубки, места и оценки,

ибо наши вершины – внутри, а совсем не снаружи,
и обычно они не видны равнодушному взгляду,
а высокие души – как правило, добрые души,
потому и доступны высокому, Божьему ладу.

Март 2009

 

*   *   *

Сначала я шёл по дороге, где многие шли,
и много чего повстречали, и много нашли.

А дальше – тропинка, где кто-то ходил до меня;
не зная меня, он её протоптал для меня.

Но вот и тропинка уже различима едва,
и дальше лишь камни, кусты и густая трава.

А местность всё круче, и камни летят из-под ног,
меня за одежду хватают терновник и дрок.

И вот я добрался до голой отвесной скалы,
где трудно рукам и подошвам опоры малы.

И вниз невозможно, и вверх – замирает душа.

Перо ястребиное кружится в небе, шурша…

Март 2009 

ДАВНИЙ ДЕНЬ

Был март, и длился без помех
угрюмый день с дождём и с ветром.

Но неожиданно для всех
пришедшей ночью выпал снег
и сделал утро светлым-светлым.

И выпал снег, и ветер стих;

шли утренние пешеходы,

следы сопровождали их,
и за стихом ложился стих
на обновлённый лист природы.

А снег – он падает опять,
с округой мирится умело,
и остаётся наблюдать,
как заполняет благодать
глазам доступные пределы.

Пусть завтра снова день смурной,
но нынче здесь кусочек рая.

А там запахнет и весной,
и будет ждать судьбы иной
земля тяжёлая, сырая…

Март 2009

*   *   *

Есть фильмотека у меня, отличная от остальных
(а впрочем, эти же слова могли б сказать и остальные).

Там фильмы детства моего лежат в коробках жестяных,
и чёрно-белые лежат, и, разумеется, цветные.

Одни не смотрены давно, другие смотрены стократ:
там и забытое совсем, и незабытое былое.

Беру я ленту наугад и заряжаю в аппарат,
и мимо яркого огня скользит прозрачный целлулоид.

Прямоугольник на стене уводит в призрачные дали –
в заваленный щебёнкой двор с бомбоубежищем в подвале
и в тихий домик хуторской, где, с доброй пищи хорошея,
сидит над книжкою пацан с червоным галстуком на шее.

А вот уже сеанс другой (фильм почему-то чёрно-белый):

ночной загадочный лиман, горит костёрик неумелый,
дорожка света на воде, и месяца крутые рожки,
и в жизни первая уха из первой собственной рыбёшки!

…Есть фильмотека у меня – она о многом говорит,
приносит радость и печаль, успокоение и смуту.

Но целлулоид – матерьял, который хорошо горит:
довольно спички, чтоб рулон испепелился за минуту.

Не первый, в сущности, пожар; не так уж велика беда;
и что природа повелит, меня нисколько не обидит.

А просто жалко, что теперь уже никто и никогда
без соучастья моего всех этих фильмов не увидит…

Март 2009

*   *   *

Из Бен-Гуриона обратным путём в Шереметьево
она пролетает в большом комфортабельном «Боинге».

В её документах проставлены краской отметины,
в её чемодане какие-то шмотки убогие,
да старый будильник, да книги стихов разношёрстые,
да пара кассет и учебник по ультраакустике…

Сначала лишь горы внизу, как измятые простыни,
озёра, как пятна, а дальше – леса, словно кустики.

А вот под крылом и Москвы круговые фонарики;
дробится маршрут, и попробуй упомни прыжки его!

Из аэропорта она возвращается в Раменки,
в Беляево, в Химки, и вновь самолётом – до Киева,
успевши сменить и жильё с меблировкой по-быстрому
не раз и не два, не жалея о том, что оставлено.

А в Киеве встреча со школой, с друзьями и близкими,
и снова поездка – в теплушке до города Сталино
(сегодня Донецк), и она напрягается внутренне,
поскольку опять эшелоны свой голос возвысили,
и снова выходит порою нежаркою утренней
нежданно-негаданно ей оказаться в Киргизии.

И можно б осесть, примириться с жарою гнетущею,
но столько прошло перед ней гимнастёрок и кителей!

Она возвращается вновь под каштаны цветущие,
чтоб там повстречать молодых и весёлых родителей.

… В полшара земного дорога немыслимой кажется,
но кто же на ней непогодой и давностью мается?

То горькая память моя всё никак не уляжется,
от устья к истоку опять и опять поднимается.

Боится она, что её увядают способности,
и если в написанных строчках они не останутся,
подробности быта, и духа, и нравов подробности
со мною уйдут и уже никому не достанутся…

Март 2009

ОПУС №1800

У композиторов-классиков есть такая традиция –
нумеровать по порядку все свои сочинения,
ибо над каждым опусом нужно много трудиться:
писать партитуру, слушать, играть, принимать решения.

Поэтам куда как проще – авторучки достаточно
и для стихотворения, и для большой поэмы:
написать черновик, переписать его начисто –
всё те же слова, которые употребляем все мы.

У композиторов-классиков даже названья значительны,
скажем, «Кантата для хора, оркестра и трёх солистов».

А у поэтов три звёздочки – попросту разделители,
ставятся по привычке и не наполнены смыслом.

С мудрыми композиторами я не могу равняться,
и тексты – не партитуры, их исполнять не надо.

И всё-таки почему-то затеял свою нумерацию –
явно не для сравненья, явно не для парада,

явно без доказательств, но с ощущеньем острым,
что только начальным звуком диктуется продолженье,
что музыка и поэзия – это родные сёстры,
и «опус номер такой-то» - законное приложенье.

Апрель 2009

*   *   *

               Когда вступают в спор природа и словарь…

                                                      Арсений Тарковский

Веками человек записывал в словарь,
что вызнать удалось из тайников природы,
и слепо полагал, что он природы царь,
хоть смутно ощущал, что он иной породы.

Но в языках земных слова такие есть,
которым не найти в природе феномена, –
к примеру, правда, ложь, достоинство и честь,
нажива и корысть, величие, измена…

И как же совместить два этих словаря,
две версии судьбы, две несводимых сути –
природы и людей, – а проще говоря,
того, что есть всегда и что живёт в минуте?

Задумайся о том; возьми повороши
запас, что был в ходу в твоей планиде тленной,
и осознаешь ты, что в словаре души
ничуть не меньше слов, чем в словаре Вселенной.

Май 2009

*   *   *

Хамсин явился с пыльной бурей;
весь день мы провели впотьмах,
и виснул воздух жёлто-бурый,
и двери хлопали в домах.

И с ветром, южным и горячим,
шёл как бы шум больших работ,
и делал каждого незрячим
прах фараонов и рабов,

как будто явь на час уснула,
и дом, и город сном объят,
и всю округу затянуло
в тысячелетия назад.

А время мчится без обиды
и для бойцов, и для купцов,
в пыль превращая пирамиды,

не то что кости мертвецов.

И мы в такие дни хамсина
терпенье копим про запас,
и вся история едина,
не прерываясь ни на час.

Май 2009

7 МАЯ 2009 ГОДА

…на старой яблоне прекрасный лысый плод.

         Сергей Петров, «Яблоко», 7 мая 1941 г.

Это я – не совсем ещё лысый,
но идущий к такому концу;
несмотря на загар, бледнолицый,
и морщины пристали к лицу.

Не уверен, что так уж прекрасен
я снаружи, тем боле внутри, –
я обычен в любой ипостаси,
как ни слушай и как ни смотри.

Но прекрасна эпиграфа строчка,
и чисты небеса надо мной,
и живая моя оболочка
ощущает и холод, и зной.

И ещё не окончены сроки
созреванья в густой тишине,
и ещё старой яблони соки
не спеша оседают во мне.

Совпадение дат не случайно,
не случайна поэта строка:
жизнь прекрасна, хотя и печальна,
потому что, увы, коротка…

Май 2009

*   *   *

Старинный паровоз «Кукушка»
с нелепой конусной трубой
тащил платформы за собой,
где были шпалы, щебня кучка,
лопаты, молот и пила,
железных костылей бочонок,
и среди всех платформ гружёных
всегда пустая там была
для счастья местной детворы:
погнаться, с ощущеньем птицы
взлететь – и с визгом прокатиться,
минуя затхлые дворы!..

Старинный паровоз «Кукушка»,
курьёз послевоенных лет,
оставившая долгий след
такая странная игрушка!
Нет-нет, и вспомнится порой,
как сажей покрывались лица,
как дым из конуса стелился
по-над Батыевой горой.
Такие давние дела,
а есть задачка непростая:
ну, почему одна пустая
среди платформ всегда была?

Старинный паровоз «Кукушка»,
седой в кабине машинист…

Передо мною чистый лист,
в жару спасительная кружка,
и размышляю я о том,
что в детстве холод был и голод,
был тёмный полумёртвый город
и был войной сожжённый дом,
и всё же горе не беда,
раз не зачёркнута страница
и повод есть взлететь, как птица,
и приземлиться есть куда.

Май 2009

 

НЕМЕЦ

Я знаю: он ничуть не виноват –
да он и был тогда совсем юнец, –
что не вернулся с фронта мой отец
и что вернулся инвалидом брат.

Я знаю: не на нём навечный грех,
что в Беларуси были сожжены
семь человек – родня моей жены, –
и в том местечке погубили всех.

И он не отвечает за кошмар,
что был в родимом городе моём,
когда осенним непогожим днём
телами заполняли Бабий Яр.

Мы за одним гостиничным столом
обедаем четвёртый день подряд,
и он соседству вроде бы и рад;
английский служит общим языком.

Ничто не затемняет наших глаз,
речь вежлива, улыбки на губах…

Но тот, в земле давно истлевший прах
в душе моей стучится каждый раз.

Не виноват гостиничный сосед,
но я не знаю, в чём моя вина,
что ненависти чёрная волна
по новой заливает белый свет.

Как жить на свете по соседству с ней,
как ездить, разговаривать и спать?

Ведь даже если глубоко копать,
боюсь, не докопаться до корней.

Я повторю, когда вернусь домой:

не виноват гостиничный сосед.

Но груз далёких и недавних лет
не сбросить с плеч. Он до кончины – мой.

Июнь 2009

*   *   *

Всё начать бы сначала – судьбу переписывать заново,
выбрать место, и время, и жизни назначенный срок…

В параллельной истории был бы я жителем Загреба
или, скажем, в Гааге ступал бы на отчий порог.

Лишь с родными людьми мне во времени не обознаться бы,
ибо разве возможны чужие отец мой и мать?

В параллельной истории жил бы я веке семнадцатом
или даже в шестнадцатом, если б чумы избежать.

А чума или оспа – они равносильны изгнанию:
или смерть, или бегство, которое множит молву…

В параллельной дороге я был бы духовного звания
и Всевышнего славил бы просто за то, что живу.

Лишь с моей принадлежностью вовсе не буду в раздоре я
при любых переменах того, что зовётся судьбой:
я останусь евреем в любой параллельной истории,
потому что хочу непременно остаться собой.

Июнь 2009

*   *   *

Как медленно растёт цивилизация,
как быстро происходит одичанье!
Пророком не хотел бы оказаться я,
но и позорно сохранять молчанье.

Событий в прошлом веке предостаточно,
да и сегодня, кажется, довольно,
чтоб обомлеть, когда глазам представится
короткий шаг от космоса до бойни.

Жилища, судьбы, сочиненья, чаянья –
всё рушится, и часто безвозвратно…

Как мало нужно, чтобы впасть в отчаянье,
как много нужно, чтоб взойти обратно!

Добро тому, кто времена ничейные
сумел понять и в них распорядиться,
и осознал своё предназначение,
и продолжал несуетно трудиться.

Июнь 2009

ФОТОГРАФИИ ДНЯ

«Фотошоп» тут мог бы и помочь,
но пускай само вершится это,
ибо чёрно-белый снимок «Ночь»
переходит в сепию «Рассвета».

Вот слегка коричневеет дом;

мы внутри подсвеченного дома,
где багрово-красный монохром
в контуре оконного проёма.

А теперь мы из окна глядим:
желтизна и золото на алом,
и пейзаж становится цветным,
в каждое мгновенье небывалым.

И уже беспомощны слова,
чтоб назвать все краски и оттенки.

Зелень листьев, неба синева,
крыши, стёкла, стены и простенки…

Вырвалась на свет из черноты
буйная и яркая природа,
и кругом цветы, цветы, цветы,
и полно спешащего народа!

Взгляды опускаются с вершин
пальм, и эвкалиптов, и акаций
на густой поток автомашин
и на краски всех спецификаций.

И пространство предлагает нам
то, что предназначено для взоров, –
многоцветье вывесок, реклам,
пёстрое миганье светофоров.

Раскалён в зените небосвод
так, что и не глянешь без защиты!
А потом обратный переход,
снова ночь, и красок не ищи ты.

Местность за окном едва видна,
лишь являют игры теневые
три-четыре голубых окна –
там, где телевизоры живые…

Июнь 2009 

*   *   *

Был я там, где трудился классик,
и бессмертие вдруг предстало
в трёх сомнительных ипостасях –
камня, дерева и металла:

барельефом на стенке дома,
беломраморным бюстом в зале,
деревянной обложкой тома,
где страницы из тонкой стали.

Ну, а если б не было бюста
и фасад не украшен ликом,
что, в сознании нашем пусто,
был бы классик не столь великим?

Доверяются люди мифам,
забывая живое слово,
ну, а миф не творится мигом,
постоянство – его основа.

Вот живёт по соседству с нами
дар невиданного размаха.

Он не тратит себя в рекламе,
всё бессмертье его – бумага.

А когда он уйдёт из мира,
кто-то имя смажет елеем,
кто-то скажет: - Ценная лира! –

вот тогда-то и мы прозреем,

водрузим барельеф на славу,
бюст поставим в его квартире,
снимем фильмы, и он по праву
навсегда поселится в мире.

Июль 2009

 

*   *   *

Стал постепенно забывать подробности –
маршруты, книги, даты, имена,
а с детства были у меня способности
запоминать всё сразу и сполна.

Но кто решает – что хранить дотошливо,
а что забросить и забыть потом?

Звучит во мне всё то, что подытожено,

как эхо в помещении пустом,

но временами гулко и отчётливо,
а то как бормотанье старика…

Я раньше относился нерасчётливо
к богатству – ноша так была легка!

И вот пытаюсь прикоснуться к давности,
а давность уплывает смутным сном,
и слышу, как отсчитывает данности
какой-то равнодушный камертон.

Июль 2009

*   *   *

Никогда никому не даётся
помнить в жизни предчувствия те:
человек не спеша создаётся
в тесноте, в темноте, в немоте.

А потом ощущенье пространства,
по глазам ударяющий свет,
крик и плач – таково постоянство
ритуала рожденья на свет.

И, по жизни идя постепенно
и не зная, что там, на краю,
познаём бесконечность Вселенной,
познаём бесконечность свою.

А зачем? Не затем ли граница
замыкает дистанцию ту,
чтоб уже навсегда погрузиться
в тесноту, в темноту, в немоту?..

Июль 2009 

*   *   *

Все туда, и туда, и туда –
хоть бы кто-то однажды обратно!

По дороге, где нет и следа,
было б легче идти, вероятно.

Я бы шёл, не меняясь в лице,
даже, может быть, переобулся,
представляя трамвай на кольце, –
ибо кто-то оттуда вернулся.

Если так, почему бы и мне
не пройти эти долы и реки
и присутствовать в завтрашнем дне –
пусть не сразу, а в будущем веке?

Я не знаю, где кончу поход,
подустав на дороге обратной,
и ко мне человек подойдёт,
незнакомый, но чем-то приятный.

Прозвучит его речь, как хорал,
и от слов его станет легко мне:

- Голос ваш я, конечно, слыхал,
а вот где и когда – не припомню…

Июль 2009

*   *   *

Я по обочине дороги
иду с поклажей за спиной.

Хребет маячит предо мной,
верней сказать, его отроги.

Конечно, славно бы взойти,
узнать, что там, за перевалом…

Но я довольствуюсь и малым –
мне б только ношу донести.

Куда? Туда, где у подножья
высоких и далёких гор
есть междуречье, и простор,
и слышится дыханье Божье.

И люди там живут негромко,
раздумчиво, не напоказ,
ценить умея каждый час
и зная предка и потомка.

Мой груз – всего-то стопка книг,
как эти люди, некрикливых,
бесхитростных, неторопливых,
о них – а стало быть, для них.

Покуда не настигла мгла,
покуда не докучна старость,

дойду туда и там останусь
владельцем своего угла.

Август 2009 

ВОКЗАЛЬНЫЙ СОНЕТ

Громыхая на стыках, состав отошёл от перрона,
провожавшие люди, грустя, разошлись по домам.

Небольшой перерыв – и опять подаются вагоны,
небольшой перерыв – и прощаться приходится нам.

И в назначенный час тепловоз прогудит монотонно,
и отправится поезд куда-то, где не были мы.

Небольшой перерыв – и опять подаются вагоны,
небольшой перерыв – и повтор, от рассвета до тьмы.

Вновь прощанье, и сразу же вновь подаются вагоны.

В суматохе вокзала стою и гляжу отрешённо,
суматохою той, как ни странно, ничуть не томим.

Жил я в мире, где были погромы, терроры и войны,
и как видно привык, и давно принимаю спокойно,
что в назначенный час надо мною прочтут рахамим.

Сентябрь 2009

ПОБЕДНЫЕ СОНЕТЫ

триптих

1.

Погибший в самый первый день войны,
он, рядовой разгромленного взвода,
не мог и думать про четыре года,
которые всем прочим суждены.

Да нет, не всем! Не так уж много их,
вернувшихся из долгого похода –
провоевавших все четыре года
и всё-таки оставшихся в живых.

А он, смеживший на границе веки,
не мог и думать, что в грядущем веке
усвоят обитатели Земли:

в минувшем веке непорядки были –
одни рабы других рабов разбили
и вновь к ногам хозяина легли.

2.

Ох, тяжела хозяина рука
и неподъёмны власти установки!

В деревне пусто – всё до колоска
повымели на хлебозаготовки.

А в городе объявлено: мука
три дня в продаже – жизнь опять настала! –
и очередь, послушна и тиха,
выстаивает полных три квартала.

Понятно, что властям не до потех:
отнять у этих, успокоить тех,
а недовольным Колыма маячит.

И всё же клином не сошёлся свет –
пусть хлеба нет и пусть свободы нет,
но всё-таки победа что-то значит.

3.

                    Памяти Василя Быкова

В Финляндии, в Германии и в Чехии 
он жил поочерёдно и лечился.     

Писал с рассвета, а в часы вечерние
смотрел кино и языкам учился.

Достойных меценатов с миллионами
благодарил за то, что не забыли.

А где хотел бы в годы жить преклонные –
от той страны остались только были.

Осталось на Голгофу восхождение
того, который шёл, глаза не пряча.

Осталось что-то вроде снисхождения
к тому, который поступал иначе.

Остались там все книги и труды,
а здесь – неустранимый знак беды.

Сентябрь 2009

*   *   *

Всю жизнь я собирал библиотеку;
не напоказ копил, не на потеху –
а не сказать, зачем и почему.

И, хоть в своих повадках аккуратен,
при переездах много книг утратил:
не всё подвластно сердцу и уму.

Но каждый раз я начинал сначала,
и каждый раз мелодия звучала –
нет, не труба, а словно бы рожок,
и слышалось в мажорном том привете,
что я не одинок на белом свете –
и в счастье, и в беде не одинок.

А тут она умолкла. Это значит –
уж точно ситуация маячит,
что не подвластна сердцу и уму:
приходит время этот свет оставить –
и некому собрание оставить;
оно, гляжу, не нужно никому.

У поколений, что растут за мною,
не те пути-дороги за спиною
и меньше там пожарищ и могил,
другие мифы, страхи и приметы,
а главное, не те приоритеты,
которым я по мере сил служил.

И вот стоит моя библиотека,
как рудимент исчезнувшего века,
сокровищница памяти моей,
моими населённая мирами,
квартирами, домами и дворами, -
и я не знаю, что мне делать с ней!..

Сентябрь 2009

*   *   *

Очки, бумага, карандаш –
за это многое отдашь,
когда слова нахлынут,
когда, неясно почему,
но как бы вопреки всему
ты из рутины вынут,

и нужно только записать,
но ты не дома, и тетрадь
томится зря на полке,
в кармане нет карандаша,
и не упомнишь ни шиша,
когда они умолкли –

слова, которым горячо,
которых не было ещё
в таком чередованье,
а в память лезут пустяки,
и нет бумаги, и очки
остались на диване.

И возвращаешься домой
совсем потухший и смурной,
с ошмётками мотива,
который жив едва-едва,
и с ним сцепляются слова
на грани примитива…

И ночь не в ночь, и сон не в сон,
ты был так явно вознесён –
и вот опять опущен!
И сон не в сон, и ночь не в ночь,
и не смогли бы тут помочь
ни Пастернак, ни Пушкин.

Но утро, птичий перезвон,
и жив мотив, и держит он
слова в согласье строгом,
и улыбаюсь я во сне -
отныне навсегда во мне
подаренное Богом!..

Октябрь 2009

*   *   *

Весенний лес насквозь прозрачен,
но не боится наготы,
одёжками себе назначив
зелёно-клейкие листы.

И вот слоистая, густая
глядится зелень в свод небес,
и птицы, высоко летая,
назвали домом летний лес.

И снова промежуток малый –
и зашуршит иная речь:
осенний лес, багрово-алый,
наряды сбрасывает с плеч.

И зимний лес – такая проза! –
стоит, снегами занесён,
чтобы не чувствовать мороза
и замолчать, впадая в сон…

Октябрь 2009

*   *   *

У Мишки Боровикова детекторный был приёмник
с иголочкой для настройки и с наушником даже,
и в мишкину палатку под тенью сосен огромных
мы прибегали слушать футбольные репортажи.

Лежал наушник в стакане для усиления звука,
скороговорка Синявского тонула в трибунном фоне.

А многие из собравшихся – вот ведь какая штука! –
ещё ни разу в жизни не были на стадионе.

Был пионерский лагерь под названьем «Лучистый»,
полуголодное лето, полуголодное детство…

Господи, время жизни так стремительно мчится!

В толщу десятилетий пытаюсь нынче вглядеться.

В заношенных одежонках, в обувках, просящих каши,
распахнуто мы принимали тогдашнее положенье.

«Выгодно» и «невыгодно» - понятия были не наши,
а наши понятия были «победа» и «пораженье».

Достаточно было слова, а порою и жеста,
чтобы у нас возникло ощущенье награды,
и убогий приёмник дарил такое блаженство,
какого и близко не могут современные аппараты.

Сквозь толщу десятилетий светятся те ветрила;
чему мы там научились – не такая уж малость:
быть благодарными небу за то, что жизнь подарила,
и не очень печалиться о том, чего не досталось.

Ноябрь 2009 

*   *   *

Кинотеатрик на окраине,
где год назад была деревня,
где, не планируя заранее,
мы часто проводили время

Порядки были там семейные,
билеты вяло проверяли
и фильмы старые, трофейные
неоднократно повторяли.

Мы, пацанва калибра разного,
рассаживались где попало
и, не скрывая чувства страстного,
дождаться не могли начала.

И в конусе свеченья резкого
нам открывался двор микадо,
любовь сестры его дворецкого
и солнечная серенада,

моста над Темзой блики серые,
судьба солдата-ветерана
и пик всего – четыре серии
о приключениях Тарзана!

Мы впитывали жизнь экранную –
случалось, три сеанса кряду, –
такую яркую и странную
и не похожую на правду.

А годы шли, и юных старили,
и забывались понемногу,
и разве что в душе оставили
печаль и смутную тревогу,

как будто порча неприметная
в её глубинах угнездилась,
как будто жизнь инопланетная
привиделась или приснилась…

Ноябрь 2009

*   *   *

…А внизу, в подвале, был школьный спортивный зал;
я в девятом классе в нём появился впервые,
и короткий страх постоянно меня пронзал –
страх не сделать того, что делают остальные.

Все тут были свои, один только я ничей,
в классе – круглый отличник, а тут – делегат халтуры,
ибо с детства ко мне прикасались руки врачей
и ни разу – руки учителя физкультуры.

Перекладину так и не вышло освоить мне:
подвела сноровка, барьер поставила сила.

Но на брусьях неплохо и вполне на коне –
почему, не знаю, рассказываю, как было.

И учитель Козетов зачёл мне этот снаряд,
и законную тройку выправил на четыре,
и тем самым спас медальный мой аттестат
и помог чуть легче освоиться в жёстком мире.

Я, понятно, потом никаким гимнастом не стал,
перекладина как была, так и осталась выше…

Но и через полвека помнится этот зал –

каким я туда вошёл и каким я вышел.

Ноябрь 2009

*   *   *

Словно в памяти некий шаблон,
ставший символом тёмного рока,
ждёт отправки ночной эшелон –
он уходит куда-то далёко.

Горький дым паровозной трубы,
вперемешку теплушки, вагоны…

При любых переменах судьбы
в сон приходят ночные перроны.

В рюкзаке небогатый припас,
и прощание, полное боли.

Я в ночном эшелоне сейчас
нахожусь не по собственной воле.

Прокатился протяжный свисток,
красный зрак светофора потушен,
лязг металла, и мне невдомёк,
почему я так странно послушен.

Почему неизвестно куда,
и зачем, и на время какое
еду я, будто чья-то беда
позвала и лишила покоя?

Почему и в ненастье, и в зной
оставляю свой дом за спиною,
будто нет мне дороги иной,
кроме той, что стучит подо мною?..

Февраль 2010

*   *   *

Санаторий «Холодная балка»,

Хаджибеевский сонный лиман…

Здесь и ванны не выглядят жалко,
и лечебная грязь – не обман:
воспаленье суставов не мучит
так, как мучило годы подряд,
и терпенью недетскому учит
рай, неспешно сменяющий ад.

А что кормят порой слабовато
и печально недели ползут –
в том, понятно, война виновата,
так недавно прошедшая тут.

Как и все отшумевшие войны,
эта учит, согласно уму,
и к еде относиться спокойно,
и себя развлекать самому.

Ах, нелёгкая это наука,
что ребёнку, а что старику,
уходя в заповедники звука,
там покой находить на веку.

Но когда прекращаться не хочет
горький час, или день, или год,
я припомню, как дождик бормочет,
как гудит на реке пароход,
как состав громыхает на стыках
и рояль отвечает ему –

в звуках чудных и разноязыких,
может, что-то такое пойму,
без чего даже самый упорный
на зиянье мой труд обречён,
и судьба моя будет неполной,
и душе моей выйдет урон.

Апрель 2010

*   *   *

К старым фильмам, что памятны с детства,
пристрастился на старости лет,
будто снова пытаюсь вглядеться
(благо, есть в наши дни Интернет)
в эти лица и в эти одежды,
в эти улицы, в эти дома…

Разобраться я пробую: прежде
отчего мы сходили с ума
в захудалых киношках окраин,
в кинозалах больших, показных?

Жизнь была, несомненно, не раем,
но была б непроглядной без них –
без картинок на белом квадрате,
освещавших судьбы́ решето
и твердивших, порою некстати:
нужно жить несмотря ни на что.

…Не нужны мне сегодня советы,

даже добрые – нет, не нужны!

И, конечно, наивны сюжеты,
и экранные средства скудны.

Но живут, неподвластные срокам,
наши давние страсти храня,
и как будто уносит потоком
в то далёкое время меня.

Разгорелся экран постепенно,
и волшебный вокруг полумрак…

Я гляжу сквозь прозрачную стену,
а войти невозможно никак.

Апрель 2010

*   *   *

Я в кухню шёл глотнуть воды,
а в сонной памяти следы
вели к прочитанной недавно книжке,
и в ванной комнате в углу
стоял, разглядывая мглу,
какой-то тип во фраке и в манишке.

Внезапный пережив испуг,
сказал я сам себе: - Лопух,
там попросту белеет полотенце.

Но в тёмном доме без огня
пришелец вынудил меня
притормозить шаги и оглядеться.

Он в самом деле ждал в углу:
ступни я видел на полу,
ладони видел я на фоне фрака,
и в том для книги похвала:

бесследно, думалось, прошла –
какое послевкусие, однако!

На миг подумал я о том,
как в месте, вроде бы пустом,
родится и живёт созданье духа,
и стало мне не по себе,
и пот пробился на губе,
и в горле было тягостно и сухо.

Прошла минута, коротка;
я выпил чашку в два глотка
и спать пошёл; жарой дышало лето.
Но ванной комнаты фантом

не уходил из глаз потом
и спать мешал до самого рассвета.

Мне подойти б к нему в упор,
в ночи затеять разговор:
кто он и почему меня приветил?

А тут не спится в тишине,
и не даёт покоя мне –
а что бы было, если б он ответил?..

Май 2010 

ВОСПОМИНАНИЕ О ДЕРЕВЕ

Оно не знало, что такое сад,
поскольку вырастало одиноко
в углу двора, и был хозяин рад
пришельцу с юга или же с востока.

Случайно в землю семечко легло –
и прижилось: уж так легла погода,
и выросло всем правилам назло,
не требуя ни ласки, ни ухода.

И ствол непрям, и ветки вкривь и вкось,
кора в морщинах, бледен цвет весенний,
зато плоды изысканны на вкус
и не боятся зимних потрясений:

их месяцы храненья притомят,
но подойдут назначенные сроки –
всё тот же вкус, и тот же аромат,
и те же свежесорванные соки.

Одна печаль – давно хозяин сед,
и новый будет у двора и грядок,
а новому иной заботы нет,
как навести во всех углах порядок.

Скорей всего, дом обречён на слом,
и рухнут наземь старые стропила,
и кто-то скажет, проходя селом:
– Здесь дерево особенное было…

Июнь 2010

*   *   *

Мы приезжаем в новую страну,
где всё не то – язык, природа, краски, –
и не спешим нырять на глубину,
а выбираем цели по указке:

идём в музей, потом идём в собор,
оттуда – на площадку смотровую,
обыденный не слыша разговор,
не вслушиваясь в музыку живую.

Хотя бы месяц надобно пожить,
бродя вдоль улиц шумных и притихших,
на встречи и поездки не спешить,
приглядываться к играм ребятишек

и всматриваться в лица стариков,
но чтоб обид не вышло из-за взгляда, –
пожить хотя бы месяц без оков,
без слова обязательного «надо».

Потом вернуться к берегам своим,
где властвует привычная забота,
и впечатленья отлетят, как дым,
как в целом незначительное что-то.

Но в некий день поднимется во мне
воспоминанье – контуром, не боле, –
и музыку услышу в тишине
чужую и прекрасную до боли.

Июль 2010

В КОМИССИОННОМ МАГАЗИНЕ

В комиссионном магазине
чего ты только не найдёшь!

Там лисья шуба на витрине,
старинная с камеей брошь,
под кузнецовскою тарелкой
английский строгий габардин,
часы с утерянною стрелкой
и даже подлинный Сути́н.

Там с пониманием и толком
отсортирован весь припас:
одно разложено по полкам,
другое спрятано от глаз.

О нет - изъяны там не скрыты,
а все достоинства ясны,
и лишь наводят страх орбиты
в том, что касается цены.

В реестре там вещей полтыщи,

но весь тебе не нужен он –
ты старую пластинку ищешь,
где некий голос сохранён:
стихи опального поэта
с неё пошли, его губя,
и веришь ты, что эстафета
должна добраться до тебя.

Никто, конечно, не неволит,
но ты тори дорогу ту,
и если кошелёк позволит,
ты обретёшь свою мечту.

И в день, не белый и не чёрный,
тебе прошепчет продавец:
– Не зря вы были так упорны –
она явилась наконец!

Пускай нашёлся он случайно,
хрипящий тусклый раритет,
но неразгаданная тайна
и есть причина эстафет.

Тебе доставит этот призрак
не славу, не вхожденье в знать –
твоей единственности признак,
о чём другим не нужно знать.

Июль 2010

*   *   *

Я врос в эту землю, хоть запросто мог не врасти –
немало преград возникало на этом пути,
меня донимали и зимние ливни стеной,
и пыльные бури, и всё иссушающий зной.

Была моя крона прорежена, полумертва;
я врос в эту землю – и вот обновилась листва.

Нет, вечнозелёным уже в мои годы не стать,
но чувствую заново каждого дня благодать.

Мой ствол укрывался морщинистой толстой корой;
она утоньшилась и кажется мягкой порой.

Я врос в эту землю, и в трудные дни бытия
забот мне прибавила тонкая кожа моя.

Пройдя излеченье в навозе, в целебной золе,
с другими корнями сплелись мои корни в земле,
и стали моими удача её и беда…

Я врос в эту землю – в неё и уйду навсегда.

Июль 2010

*   *   *

Я услыхал её не в вышине,
не в дальней стороне, не по соседству.

Скорей всего, она причастна к детству;
ещё верней, она звучит во мне.

Привиделся какой-то странный путь,
петлистый, без конца и без начала.

Не так уж громко музыка звучала,
а всё никак мне было не уснуть.

Качался надо мной Чумацкий Шлях,
ритмично подо мною оси пели…

Быть может, это шло от колыбели,
от пчёл в гречишных снеговых полях.

А может быть, составов перестук,
свист маневровых на товарных ветках
легли переплетеньем нитей светлых

в ночной суровый монотонный звук.

И вот нежданно там, на глубине,
соединились два случайных слова –
и эти звуки оживают снова,
и музыка рождается во мне.

Июль 2010

У КОСТРА

Он вышел как-то вдруг из темноты,
и, чуть помедлив, подошёл ко мне,
и попросил: - Погреться разрешите?

Я посмотрел в застывшие черты,
подвинулся немного на бревне.

- Хотите чаю? – и налил: - Держите.

Он молча опустился на бревно,
к огню приблизил пальцы рук и ног,
минуты две не прикасаясь к чаю.

И было разобраться мудрено,
откуда он, и где он так продрог,
и почему молчит, не отвечая.

Потом чайку он всё же пригубил,
немного, показалось мне, отмяк
и вновь засобирался в путь-дорогу.

Видать, костёр ему прибавил сил,
и в этом видел я хороший знак –
что нужен хоть кому-то на подмогу.

В его пути – заботы, труд, игра,
чередованье схваток и погонь
и после тьмы – рассвет, красив и розов.

Моя судьба – дежурить у костра,
моя судьба – поддерживать огонь,
не задавая никаких вопросов.

Июль 2010

 

*   *   *

Одним – искусство кройки и шитья,
другим – искусство крови и битья;
уж так заведено на белом свете.

Пока живёшь ты, надобно успеть
в каком-нибудь искусстве преуспеть –
об этом знают взрослые и дети.

Но есть земных забот особый круг, 
где нет работы для умелых рук,
хотя руками многое умею.

Презрев установленья естества,
соединяю разные слова
и, слыша их звучание, немею.

А далее должно быть решено:
о чём оно? Уместно ли оно
среди, к примеру, шьющих и кроящих
или среди воюющих сейчас?

Не заглушит ли, скажем, трубный глас
созвучий гармоничных, настоящих?

Обогащают кройка и шитье;
приводят к власти кровь или битьё,
ещё верней то и другое вместе.

А что дают звучащие слова?
Покружится недолго голова –
и снова смотришь на себя без лести.

Какая лесть, когда у них у всех,
как ни посмотришь, всё один успех:
и деньги в банке, и портреты в раме.

Для них моя позиция низка –
а всё же камертончик у виска
сулит родство с такими именами!..

Июль 2010

*   *   *

Тяжело просыпался – с испариной на затылке,
со стеснённым дыханием и затёкшей рукой.

Странный сон мне приснился – что нахожусь в Бутырке,
хотя вины за собою не чувствую никакой.

Сначала был в общей камере; мне как бы дали отсрочку –
может, ещё одумаюсь, их предложенье приму.

А сегодня с утра перевели в одиночку,
чтоб ощутил беспомощность: каково одному?

Что ж, одному несладко, доказывать это не надо,
но если пойдёт без пыток (там ведь блюдут закон!),
неустойчивую настройку моего душевного лада
уже не сможет нарушить соседский смех или стон.

Нужно только привыкнуть к месту, где солнце не светит
и где для взгляда охранника я всегда на виду.

Но это значит: отныне один я за всё в ответе –
и за свою победу, и за свою беду.

Но это значит: отныне будут иные муки;
они не легче от мысли, что, мол, дорога пряма.

Нужно только привыкнуть к месту, где глохнут звуки,
стерпеть отсутствие отклика и не сойти с ума.

Ни погрузиться в музыку, ни приложиться к бутылке,
ни привычно отдаться какой-нибудь страсти людской…

И в этот миг я проснулся - с испариной на затылке,
со стеснённым дыханием и затёкшей рукой.

Июль 2010 

*   *   *

Давным-давно в далёком далеке
устроили запруду на реке,
надеясь на труды и на удачу.

И, чтоб водою властвовать всерьёз,
построили высокий водосброс
и водяную мельницу в придачу.

И день, и ночь скрипели жернова,
перетирая зёрна, как слова
перетираем в повседневной речи.

И, как вода на быстрине реки,
текла мука в рогожные мешки,
и хлебным духом наполнялись печи.

Потом пришли другие времена,
и рухнула запрудная стена;
в молчанье сгнили мельничные своды,
на торном шляхе выросла трава,
под жёлтым илом скрылись жернова –
их равнодушно схоронили воды.

О том, похоже, некому жалеть:
свистит над нами гоночная плеть,
пейзажи придорожные мелькают.

Печалится лишь мельник на веку,
что делают на фабрике муку
и хлеб в домах давно не выпекают.

Август 2010  

*   *   *

Ответов много меньше, чем вопросов,
и в будущем их тоже не найти…

Вглядеться в детство – не последний способ,
чтобы понять особости пути.

Семья жила в квартире коммунальной
и в комнате к тому же проходной.

От этой жизни, явно ненормальной,
застенчив и стыдлив характер мой.

Когда я шёл с вязанкой дровяною,
шпана кричала в спину: - Эй, жидок!

И по сегодня этот страх со мною –
между лопаток острый холодок.

Со мною детский голод постоянный -
он был жесток, на поиски гоня,
и до сих пор при виде каши манной
блаженства миг нисходит на меня.

Из детства и важнейшая подпитка
желанию молебен отслужить:
в семь лет случилась первая попытка
найти слова и в строчку их сложить.
 

А впрочем, всё могло бы быть иначе –
без голода, конфуза и угроз,
и рос бы я тогда, глаза не пряча,
не зная страха, не страдая рос –

всё был бы я. Но если бы однажды
слова не объявились бы, звеня,
я не узнал бы той особой жажды –
и вот тогда бы не было меня.

Сентябрь 2010

ПОВАР

От рассвета и до темноты
топоча у горячей плиты,
он и варит, и жарит, и тушит,
отбивает, солит и крошит,
и притом никогда не спешит
и ничем ритуал не нарушит.

В том его состоит мастерство:
знает, сколько, и знает, чего
точно нужно для вкуса и лада,

где особую форму придать,
где особого жару поддать,
что в основу и что для приклада.

Но, помимо его мастерства,
что ещё-то? Бессильны слова:
это словно моление в храме.

Что-то с чем-то смешав наобум,
запечёт – и случается бум,
и гурманы разводят руками.

Он слегка смешноват: в колпаке,
круглолицый, с шумовкой в руке –
ну, к чему тут приладится слава?

Рад, конечно, хвале знатоков,
но поверить ей – он не таков:
– Я – великий?

                Да бросьте вы, право!..

Сентябрь 2010

*   *   *

Спит человек у костра придорожного,
вздрагивает во сне.

Мне его жалко, неосторожного,
как-то тревожно мне:

всякий люд по дороге движется,
не было бы беды!

Капля костра – плохая защитница,
потом отыщи следы…

Спит человек, к земле прижимается,
не слышит ничьих шагов.

Видно, так бедняга умаялся,
что ни друзей, ни врагов.

Спи, человек! Я присяду рядышком,
в молчании посижу,
может, потом запишу в тетрадочку
то, что нынче сложу.

Я не спешу, а в начале осени
ночи ещё не длинны.

Я посмотрю на лесные осыпи
как бы со стороны.

Стараясь не шуметь по возможности,
добавлю пищи костру…

Если бы только такие сложности

остались нам поутру!

А поутру мы поулыбаемся,
что Бог пошлёт, поедим,
и оба - каждый вчера намаялся –

двинем путём своим.

У каждого будут цели нетленные,
движенье и вниз, и ввысь,
и мы не заметим, как две вселенные

встретились и разошлись.

Октябрь 2010

*   *   *

Пять лет мы были не разлей вода:
где был один, там вскоре появлялся
второй из нас; и снимок проявлялся,
и говорил фотограф: - Ерунда,
я не был пьян – я одного снимал,
вот этого, со светлой головою!
А как на негативе вышли двое?

Как объектив чернявого поймал?

…Поток событий полувековой,
и несколько из них – необъяснимых:
в моём альбоме – пожелтевший снимок,
там лишь один – с чернявой головой.

Второго тоже ожидал сюрприз:
перебирал архива ящик целый,
увидел давний снимок чёрно-белый,
там лишь один – который белобрыс.

Полвека в жизни – капитальный срок,
и нет нужды провеивать мякину:
поди дознайся, кто кого покинул
и можно ль из того извлечь урок.

Какой урок? Банальные слова,
что люди в мире сходятся случайно?

Жизнь каждого – непознанная тайна,
жизнь каждого – загадка естества…

Ноябрь 2010

*   *   *

Я уже действительно старый – никуда от факта не деться:
я живого шарманщика видел и шарманку я слышал в детстве.

Заходил он во двор-колодец с большим на плече попугаем
и ему говорил шутливо: – Давай жильцов напугаем!

Клювом резко щёлкала птица и кричала: – Боцман, полундра!

А шарманщик – он был в тельняшке – задирал её край прилюдно,
обнажая татуировку и шрам, прочертивший тело.

А потом играла шарманка, про амурские волны пела.

А птица садилась на ящик, выступая в роли приманки,
и клювом ворочала грозно, и щёлкала в такт шарманке.

Ребятня, мы стояли рядом и себя ощущали неловко,
ибо редко ему доставалась чья-то мятая трёхрублёвка.

Чаще были просто монетки – десять, пятнадцать, двадцать, –
а бывало и вовсе пусто; что поделать, куда деваться?

И тогда уходил шарманщик, на плече неся попугая,
а мы во дворе оставались, наших мам за скупость ругая.

Мы ещё не очень-то знали, хоть и не были вовсе слепые,
каково они достаются, эти гривенники скупые...

Ноябрь 2010

*   *   *

                                                     В.

Бутылка коньяка и рюмки на столе,
лепёшки, жёлтый сыр с огурчиком зелёным
и нежная кефаль с грибами и лимоном –
её за полчаса мы запекли в стекле.

Не праздник никакой сегодня на земле,
не чей-то юбилей, а просто мы с тобою,
и облака белы, и небо голубое,
и тосты говорим слегка навеселе:

за этот небосвод, и вправду голубой,
за пищу на столе, за лозы винограда,
за то, что нам с тобой не так уж много надо,
а самый первый тост – за счастье быть собой.

Мы не сказали вслух ни слова о любви,
но это наша жизнь – и в радости, и в горе,
а то, что нам с тобой известно априори,
иной и не поймёт, хоть век он проживи.

Декабрь 2010 

*   *   *

Для прозы точность лексики – основа;
слова стоят просторно и свободно,
и если нужно, то любое слово
годится, и на месте где угодно.

В стихах – слова не всякие: им тесно,
они должны стоять в порядке строгом.

Но музыка и вовсе бессловесна,
а ведь умеет говорить о многом.

В моей мечте причина и печали,
и радости, когда поймал удачу:
чтобы стихи, как музыка, звучали,
а смыслы обнаружились в придачу.

Март 2011

СТИХИ, СОЧИНЁННЫЕ

ВО ВРЕМЯ БЕССОННИЦЫ

В темноте и в тишине
славно спать, да вот не спится:
всё мне мнится, будто птица
в тёмном видится окне.

В тишине и в темноте
славно спать, но время длится:
проплывают чьи-то лица,
словно знаки на листе.

В темноте и в тишине
славно спать, да вот не спится:
в чьих руках мелькают спицы?
что они навяжут мне?
 

В тишине и в темноте
славно спать, но время длится –

думаю о небылице,
то есть о своей мечте.

Да ещё болит спина,
ноют ноги, ноют руки,
сердце ноет – а в округе
темнота и тишина…

Март 2011

ВЕЧЕР В СТАРОМ ДОМЕ

Бутылки на столе и рюмки,
салаты, рыба, колбаса…

Под настроенье рты и руки
умяли всё за два часа.

Пока ещё ночные крылья
не заслоняли торжество,
все говорили, все острили,
никто не слушал никого.

Никто, когда веселье смолкло,
в миры иные не проник.

Никто не прикоснулся к полкам,
где было много славных книг.

За вечер, что казался длинным,
едва ль заполненным на треть,
никто не подошёл к картинам,
чтоб их подробней рассмотреть.

Осталась грязная посуда,
осталось битое стекло,
а тосты, байки, пересуды –
всё это дымом утекло.

Какая обсуждалась тема?
В чём было встречи существо?

Одна неделя пролетела –
никто не помнит ничего.

Март 2011

*   *   *

Очередной заботой удручённый,
теряю сон, теряю аппетит.

Жизнь так сложна, что никакой учёный
нам до конца её не объяснит.

Она мягка, но пуще всяких пыток
нас понуждает подчиняться злу.

Жизнь так сложна, что никакой политик
к тугому не притронется узлу.

Хотим понять, но вечно в результате
одна окрошка из легенд и снов.

Жизнь так сложна, что никакой писатель
не доберётся до первооснов.

Она творит, она и убивает
весь на планете суетный народ.

Жизнь так проста, что проще не бывает:
родился, жил и умер в свой черёд.

Апрель 2011

*   *   *

Этим добрым напитком любые хворобы излечатся,
от жилья и друзей отведётся любая беда.

В этом добром напитке – культура всего человечества,
если только учесть, что века спрессовались в года.

Этот запах прекрасен, а цвет светозарен для зрения,
вкус отменно изыскан и в каждой бутылке таков.

Наши души и головы кру́жит слегка опьянение,
и обычно оно не зависит от счёта глотков.

Ибо доброе солнце наполнило ягоды чёрные,
тёмно-синие, красные – сотни оттенков не счесть;
ибо здесь колдовали воистину люди учёные,
у которых любовь неразрывна с понятием «честь».

Как найти раритет? Магазины полны суррогатами,
и почти повсеместно они у людей на столе.

Но вино создаётся, и мы остаёмся богатыми,
просто зная о том, что оно ещё есть на земле.

Апрель 2011

СВИДЕТЕЛИ

На полотнах Босха или, скажем, на фресках Тьеполо
мы видим реальным то, чего в реальности не было:
у одного – исчадия, порождённые адской бездною,
у другого – парящие ангелы и праведники поднебесные.

Всего-то привычные символы скверны и добродетели,
а мы говорим: эпохи подлинные свидетели.

А на фресках Рублёва и на полотнах Рембрандта
открывается нам настоящая галерея портретная:
вот святые апостолы, вот старики и воины,
вот прекрасные женщины кисти гения удостоены.

Как хорошо, говорим, что их мастера заметили:
эти лица – эпохи подлинные свидетели.

Трудятся живописцы, оснащённые и умелые,
пишут квадраты чёрные, ищут оттенки белые,
одни избегают деталей, другие полны подробностей,
свидетельствуют о времени –

                             каждый в меру способностей,
но те из них, которые тайны эпохи осилили,
придавая символам лица,

                             превращают портреты в символы.

Июнь 2011

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД

От телевизора – к окну:
вопросы множатся резонные.

Неужто можно всю страну
опять загнать в бараки зонные?

Неужто можно всех сломать,
чтоб снова при каком-то олухе
нам о свободе вспоминать,
явившейся в миражном облике?

Одиннадцатый наш этаж
нам объясняет положение,
рисуя кунцевский пейзаж
с колонной танковой в движении.

Но мы и сами хороши –

уже пройдя дороги многие,
всё верим в эти миражи,
при свете дня совсем убогие.

Вот и на этот раз – впросак:
что говорит душа народная?

Свобода – выдумка писак!
Свобода не нужна голодная!

…Давным-давно живём не тут,
а тут – застывшее мгновение,
и танки всё ещё ползут,
не выходя из поля зрения.

Июль 2011 

*   *   *

Учительница химии была
на костылях, стара и нелюдима,
поэтому уроки проводила,
почти всё время сидя у стола.

Но иногда вставала тяжело,
чтоб разобраться с опытами малость,
и падали пробирки, и ломалось
химическое хрупкое стекло.

А мы смеялись, молодые лбы,
в то время даже не подозревая,
что срок придёт, и выведет кривая
на опыты с обломками судьбы,
 

на боль в ногах, сиденье у стола…

О Господи, чудны Твои дела!

Июль 2011

*   *   *

Две смены кряду – всё, казалось, мало:
еда, палатки, игры, дым костров…

На той же территории стояла
футбольная команда мастеров.

И мы, мальцы, осознавали что-то,
когда они нестройно с поля шли:
футболки были чёрными от пота
и лица словно в торфяной пыли.

Но дальше видеть было не дано нам,
как, молча дав терпения обет,
вратарь дублёров станет чемпионом

через тринадцать многотрудных лет.

А нынче знаю – это был урок:
тринадцать лет – не столь уж долгий срок.

Июль 2011

*   *   *

Бывало, и не раз, что мне не спится,
и я шепчу бессоннице назло:
хотя бы раз должно со мной случиться
то, что ни с кем случиться не могло!

И представлял невнятные сюжеты,
сюжеты без начала и конца –
со мною что-то происходит где-то,
и я гляжу, не отвожу лица…

Прошли года, и выцвели чернила
больших фрагментов памяти сплошной,
и лишь совсем недавно осенило:
моя судьба произошла со мной!

И не понять в калейдоскопе дней,
что было в ней – и что придумал в ней…

Июль 2011

*   *   *

Ни дуновенья целый день –
порядки здесь куда как строги!

И лишь когда косая тень
разрежет полотно дороги,
вдоль этой и других дорог,
где тепловые перепады,
повеет лёгкий ветерок,
суля подобие прохлады.

А в жизни всё наоборот –
порядка в ней не так уж много:
то жёсткий ветер крышу рвёт,
то наводненье у порога.

И лишь под вечер сонный взгляд
отметит с горестной тоскою,
что в окнах розовый закат
сулит подобие покоя…

Август 2011

*   *   *

                                                    В.

Пурга за стёклами в усильях неуёмных,

зелёный глаз прищурил радиоприёмник,

два жёлтых глаза среди книг – ночник-сова,
и от вина слегка кружится голова –

то ночь январская из семьдесят восьмого:
всё возникало и не требовало слова,
лишь руки, губы и глаза, и мягкий свет,
и на любой вопрос немедленный ответ…

Всё это в памяти до мелочи хранится
как наша первая совместная страница,
и книга пишется, в которой много лиц,
но нет пустых и нет запятнанных страниц.

А были месяцы и были даже годы –
нам небо застили болезни и невзгоды,
но в каждый день тяжёлый и тем боле в ночь
хватало нежности, чтоб выстоять помочь.

И вот макет страниц двенадцатого года:
переменилось всё – язык, уклад, природа.

Январский ливень, и гремит январский гром,
и нет на свете никого, лишь мы вдвоём…

Сентябрь 2011
 

*   *   *

Она была моей поэтической альма-матер –
именно с этой книги мне довелось начать:
моего года рождения, называлась «Чтец-декламатор»,
на желтоватой бумаге почти слепая печать.

Суть большинства сочинений я понимал едва ли,
но явно чувствовал силу, страсть, какой-то накал!

Горький и Маяковский, понятно, её открывали,
но их, говоря по чести, я тогда пропускал.

Но как зато помогали фантазии опериться
в полёте над жаркой степью и над пучиной морской
Асеев и Безыменский, Тихонов и Багрицкий,
Кирсанов, Светлов и Уткин, Сельвинский и Луговской!

Там не было тех имён, что вычёркивались упрямо,
которые только время расставило по местам.

Там не было, разумеется, Ахматовой и Мандельштама,
Цветаевой и Ходасевича тоже не было там.

Там не было, что естественно, Есенина и Гумилёва,
Бунина и Набокова, Шенгели и Кузмина,
но даже и такое, усечённое слово,
было прекрасно в книге, и не её вина,

что за меня решили, что хорошо и что плохо, –
в год моего рожденья иначе быть не могло:
именем бога земного называлась эпоха,
его словами и волей разделялись добро и зло.

Но я читал эту книгу и перечитывал снова,
уча стихи наизусть и у стихов учась,
ибо ритмичные строки учили свободе слова –
тогда лишь смутно почуял, а понял это сейчас.

Сентябрь 2011

*   *   *

Просыпаюсь на полке в железнодорожном вагоне.

За окном темнота – ни луны, ни фонарных огней.

Выбивают колёса мелодию в ритме погони,
и дорога прямая, но что ожидает на ней?

За окном темнота, и в усильях своих непрестанных
что-нибудь разглядеть лоб и нос прижимаю к стеклу.

Бело-жёлтым пятном пролетает пустой полустанок,
и опять темнота. Но потом чуть заметно в углу,

в левом нижнем углу появилось как будто сиянье,
постепенно окно заполняя слепящим огнём.

Проплывает платформа, за ней станционное зданье,
на фронтоне часы и короткое имя на нём.

Прочитать не успел. В правом верхнем углу раствориться
суждено и ему. Но запел тормозами состав.

Полминуты стоянка. Какие-то плоские лица
возникают в окне и плывут, от вагона отстав.

И опять за окошком ни зги и равнина слепая.

Неудобная полка – да лучше ли дома кровать?

Голова на подушке. Закрыты глаза. Засыпаю.

Мне на станции этой уже никогда не бывать.

Сентябрь 2011

*   *   *

Полоса земли у нас под ногами,
постепенно заполняемая шагами,
и когда шагов становится много,
мы её называем «моя дорога».

Мы идём, о ней ничего не зная,
всё же веря в то, что она сквозная,
и потом, в пути, не чувствуя лада,
всё же верим: она ведёт куда надо.

А с дорогой рядом тропинка вьётся,
и над нашей верой она смеётся,
говоря как будто: – А я свободна,
я могу привести вас куда угодно!

Вот и стой в раздумье, чеши затылок:
их не так уж много, таких развилок,
а возможно даже, всего однажды
суждено найти утоленье жажды.

Сентябрь 2011

*   *   *

                                         В.

– Я придумал стихотворенье, –
говорил Анисим Кронгауз, –
да записывать неохота:
всё равно никто не прочтёт…

Нынче я б возразил: – Творенье
убавляет всемирный хаос,
и тетрадь для поэта – что-то
наподобье пчелиных сот.
 

А тогда был согласен с этим,
полагая – читатель нужен:
если негде стихам явиться,
их не стоит писать совсем.

Надо было пожить на свете,
рассмотреть его не снаружи,
чтобы к старости убедиться,
что читатель и глух, и нем.

Место есть, не видное глазу,
в наболевшем сердце поэта;
нужен импульс, пускай и слабый,
чтобы боль всколыхнулась в нём;
нужен отклик, пускай не сразу,
чтобы слово было пропето;
а читатель – один хотя бы,
но настроенный на приём.

Октябрь 2011

*   *   *

Я семечко с дороги подобрал,
лежавшее среди себе подобных
под деревом. Но сведений подробных
о нём я никогда не собирал,

а просто дома уложил в горшок,
оставшийся от комнатных растений,
придал ему воды и светотеней,
и очень скоро выглянул росток.

Создание каприза своего
я пестовал, и холил, и лелеял –
уж если это семя я посеял,
то я и отвечаю за него.

Сперва была зелёною кора,
потом она слегка забронзовела,
и мой росточек принялся за дело
и вымахал на метра полтора.

Прошёл какой-то обозримый срок,
и дерево мой дом заполонило,

густая крона окна заслонила,
а верх её упёрся в потолок.

И надобно решенье находить,
как дальше жить, и тут уж не до выгод:
и крышу прорубить – совсем не выход,
и в почву не могу пересадить.

Мне одному его не унести,
а помощь звать зазорно почему-то.

Оно ж не знает, что такое смута,
и продолжает медленно расти.

Октябрь 2011

*   *   *

Физику-теоретику ни к чему изучать контрапункт,
парикмахеру – обработку мяча в одно касанье,
поэту не нужно уметь ставить сердечный шунт,
а врачу – разбираться в тонкостях стихописанья.

Существует на белом свете разделенье труда,
и постиженье профессии требует полной отдачи.

Лишнее – бесполезно.

                                 Как правило.

                                                     Но иногда
факты нас вынуждают смотреть на это иначе.

Иногда мы видим примеры таких удач,
которые вовсе в пику истине залежалой:
химик пишет оперы, рассказы и пьесы – врач,
киноартист управляет самой могучей державой.

И мы понимаем, как важно призвание угадать,
и мы понимаем, что заключается в этом слове,
потому что призвание – не ложечку передать,
а себя передать в служение без условий.

Октябрь 2011

*   *   *

Искусство – штука хрупкая, искусство – штука вечная:
всегда сильна традиция, но в каждой точке – тремоло,
и каждое деяние рождает бесконечное
количество возможностей, которых раньше не было.

Их просчитать – немыслимо, их угадать – случается,
они всегда мутируют, как птицы и растения,
и временами всё-таки такое получается,
что жить не может в принципе – и живо тем не менее!

Потом приходят критики, и ушлые, и дошлые,
и объясняют правила сложенья-вычитания,
и вместо удивления молебны их истошные
приводят в мир инструкцию для чинопочитания.

А рядом некто трудится в безвестности и робости;
он с нотным станом возится, с бумагой или краскою
и в поисках решения идёт по краю пропасти
спокойно и улыбчиво, где все бы шли с опаскою.

Ноябрь 2011

НА ЛЕСТНИЦЕ

Лифта в доме по-прежнему нет.

Ноют кости, и мышцы, как вата.

Подниматься на старости лет
пешим ходом весьма трудновато.

Вот последний этаж, но пролёт
устремляется дальше и выше.

Что-то, видимо, путника ждёт
наверху, на загадочной крыше.

В потолке застеклённый проём,
и к нему-то ведёт приставная.

И придётся продолжить подъём,
настоящей причины не зная.

Что же манит, какой раритет
там, на крыше прожаренной летней?

Ах ты чёрт – поперечины нет,
поперечины самой последней!

Вот стою, даже сдвинул стекло,
даже виден над крышей по шею,
даже солнце меня обожгло –
а взобраться наверх не сумею.

Молодой одолел бы прогал,
подтянувшись отнюдь не без риска,
а меня этот риск напугал;
что с того, что заманчиво близко?

Значит, вот где он, мой потолок;
ни обиды в том нет, ни печали.

Лишь кольнёт иногда: я бы смог!

Я бы смог, да лета подкачали…

Ноябрь 2011

ПОСВЯЩЕНИЕ АЛЬФРЕДУ ШНИТКЕ

Сначала лишь недоуменье:
вот этой музыкой влеком?!    

Влеком – да нет ещё уменья
её расслышать целиком.

Но с каждым разом это ближе; 
она не ждёт покорных слуг
и только тем, кто хочет слышать,

особый отворяет слух.

Открой окошко среди ночи –
услышишь, если повезёт,
как вся вселенная грохочет,
как вся вселенная поёт!..

Ноябрь 2011 

*   *   *

За окном электрички, как будто в замедленной съёмке,
то стога, то церквушка, то мост и в кувшинках вода.

Снимки сложены в папку, в которой надёжны тесёмки,
и отправлены в память с пометками, где и когда.

Так в лета молодые. А далее, в зрелые годы,
ты в плацкартном вагоне – неважно, на север, на юг, –
и хотел бы опять зафиксировать виды природы,
но заботы теснят, и в окно посмотреть недосуг.

А лета пролетают, как будто листаешь страницы,
и в купейном вагоне по праву ты ездишь давно,
и заботы притихли, но поезд так бешено мчится,
что пейзаж заоконный увидеть уже не дано.

Ноябрь 2011

*   *   *

Возникает сомнение на полпути к вершине,
когда уже пройдено много, но и осталось много:
продолжать подниматься и ставить цели большие
или спускаться вниз, где протоптанная дорога?

С промежуточной базой тяжело расставаться –
тут и ночлег, и помощь, если необходимо.

Но невозможно на базе навсегда оставаться,
а вершина по-прежнему опасна и нелюдима.

Спуститься вниз не позорно – многие так поступали,
обдуманно сопоставив силы и расстоянье.

Правда, они на вершину никогда не ступали,
не ощутили, что значит недолгое это стоянье!

И всё-таки вся потеря – имя не будет известно;
но жизнь – серьёзная штука, тут уж не до гордыни.

И всё-таки шёл к вершине, а не по ровному месту,
просто сил не хватило на полпути к вершине.

Ноябрь 2011 

ДОРОЖЕНЬКА

Ответ Александру Ревичу

Иду-шагаю осторожненько,
в коленях чувствуя истому.

Текла-текла моя дороженька
и привела к родному дому.

Ходил я долго по стремительным
её спиралям и развилкам
и верил всем душеспасительным
советам, книгам и бутылкам.

И притомился в том походе я,
где цель пути всё время скрыта.

А оказалось, есть мелодия –
негромкая, но в ней защита.

Негромкая, но уникальная –
она не заведёт обманом
ни в топи, ни на кручи скальные,
ни в чащи с ведовским туманом.

А поведёт повадкой властною
по жаркому песку пустому,
и оградит места опасные,
и выведет к родному дому.

31 декабря 2011

*   *   *

Последнюю пустошь угрюмо утюжат бульдозеры,
потом экскаваторы будут фундаменты рыть…

Сейчас не дадут, чтоб такое угодье забросили, –
разведка иная, иные настырность и прыть.

Когда по эфиру потоки бегут дигитальные, 
не очень потребны слова с пожелтевших страниц,

и личному вкусу молитвы поют поминальные,
и сеть Интернета подмяла узоры границ.

Ушли на глухие задворки цветенья весенние,
и шум листопада совсем из сознанья ушёл.

У нас на слуху лишь цунами да землетрясения,
исламский террор и, конечно, всемирный футбол.

Пока ещё живы сады апельсинно-лимонные,
но тоже уходят в приметы вчерашнего дня.

Я самый последний хранитель ушедшей гармонии;
уже очевидно: никто не услышит меня.

Январь 2012

*   *   *

Рубеж веков превратно понят:
мол, всё опять начнётся заново.

Уже не знают и не помнят
ни Луговского, ни Кирсанова.

К чему теперь библиотека,
концертный зал да тишь запасника?
Ушли Осмёркин и Дейнека,
Асафьев и Глиэр – не классика.

Кто вспомнит, выглядит нелепо –
замшелым, ежели не глупеньким.

…Так самолёт уходит в небо,
строенья превращая в кубики,

и вскоре даже телебашня
в подушечке иголкой видится…

Они сегодня – день вчерашний,
они мертвы и не обидятся.

А мы спешим, слепит глаза нам
загоризонтное сияние,

но сзади, за густым туманом,
окажется одно зияние…

Январь 2012

ДИАЛОГ

– Писатель, чёрт возьми, властитель дум!

Что знаешь ты, чего бы мы не знали?

И почему, задумчив и угрюм,
сидишь, как подсудимый в трибунале?

– Ты прав, мой друг, не много знаю я
и льщу себе, мечтой о славе грея.

Не объясню разломы бытия,
но, может быть, я чувствую острее?

– Писатель, чёрт возьми, властитель душ!

Твой приговор не паче ли гордыни?

Устроил сам себе холодный душ,
что всем другим заказано отныне.

– Слова текут по-прежнему ручьём,
а не сложить единственную фразу!..

И что тогда поделать с тем ружьём,
которое не выстрелит ни разу?

Январь 2012

*   *   *

                                               В.

Прошлый век. Пятидесятый год.

Я – мальчишка в возрасте зелёном.

И по нашей улице идёт
человек с мобильным телефоном.

Медленно идёт. Блуждает взор
по дверям и по квадратам окон.

И ведёт по ходу разговор,
а о чём – не слышно издалёка.

Был разрушен каждый третий дом
под военным горестным накатом.

Очень мало в городе моём

даже телефонов-автоматов.

А прохожий, он сутул и сед,

говорит по телефону – слышен! –

как-то не по-нашему одет,
как-то не по-нашему пострижен.

И внезапно видит он меня
на скрипучей карусельке в сквере.

И подходит. Голову клоня,
говорит: – Глазам своим не верю!

Я не думал, что тебя найду
так легко и на привычном месте!

Видно, написалось на роду
нам с тобою быть повсюду вместе.

Я смотрю на странный телефон.

Я тихонько спрашиваю: – Кто вы?

– Это трудно, – отвечает он, –
ты, я знаю, паренёк толковый.

Вот представь, пройдёт немало лет,
повзрослеешь, даже постареешь,
станешь, как и я, сутул и сед,
в дальних странах душу отогреешь.

И о том нисколько не скорбя,
что тобою прожито доселе,
обнаружишь самого себя
на скрипучей детской карусели!

Непонятно? Ладно, не пеняй –

разберёшься: время быстротечно.

Ты живи и память наполняй
для себя – и для меня, конечно.

Тут я понимаю – это сон,
потому что странный собеседник
мне даёт мобильный телефон,
говоря с улыбкой: – Из последних…

Он истаял медленно во сне.

Просыпаюсь. Ноет поясница.

Непонятно – он приснился мне
или это я ему приснился?

Февраль 2012

*   *   *

Ящерица греется на камне,
неподвижна, как и сам валун.

А тропинка в гору нелегка мне –
я давным-давно уже не юн.

Осторожно, медленно ступаю,
ровное дыхание храня,
а природа не совсем слепая:
ящерица смотрит на меня.

– Не тревожься, – словно произносит, –
я хочу, чтоб ты надёжно знал:
стар, а ноги, слава Богу, носят;
если что, и я подам сигнал.

Ты боишься головокруженья,
ты идёшь, насторожённо тих.

Постарайся сбросить напряженье
и не бойся – ты среди своих!

Этот камень ждёт тебя веками,
ветром сглажен, солнцем прокалён.

Не гляди, что это просто камень, –
успокоит и согреет он.

…Оценил подъём: ещё далече;
что дойду, уверен не вполне,
и придумал ящеркины речи
в знобкой и звенящей тишине.

Возвратиться в молодости мне бы
на тропу – где был бы я тогда!

Только и за то спасибо небу,
что вернулся в зрелые года

в землю, что завещана еврею,
в свой давнишний незнакомый дом,
где и успокоят, и согреют
и положат под ноги подъём.

Февраль 2012

*   *   *

В глухом подвале и свеча слепит.

Негромка речь и напряжённы лица.
В дубовых бочках спит коньячный спирт,
и этот сон тревожить не годится.

Экскурсия проходит не спеша
по вековым премудростям подвала.

Загадочна коньячная душа,
историй тут накоплено немало.

Неуловим таинственный предел,
откуда начинаются развилки,
и никогда не знает винодел,
что перельётся в тёмные бутылки.

Но есть закон создания вина,
и он гласит, сомнения не пряча:
чем дольше сон и глубже тишина,
тем вероятней редкая удача.

Февраль 2012

*   *   *

Он мест на двести, этот зал, а может быть, на триста;
заполнен весь – и потому он выглядит бугристо.

И показалось, на состав могу я положиться:
друзья-приятели мои, родные, сослуживцы.

А сцена, как и до́лжно ей, приподнята над залом.

На сцене только микрофон с мерцающим сигналом.

Стою, взволнован, перед ним, на лица глядя эти, –
я им стараюсь рассказать, зачем живу на свете.

Я вроде б хорошо знаком для слушателей в зале:
одни меня с недавних пор, другие с детства знали.

У них в общении со мной и навык есть, и опыт,
а в зале нарастает гул, сказать точнее, ропот.

Мой голос от природы слаб, и в бронхах есть проблемы,
а если связки нагружу, они и вовсе немы.

Но ропщет даже первый ряд, и остальные следом –
я говорю на языке, который им неведом!

На чей-то посторонний взгляд, коллизия смешная,
но как не выглядеть смешным, по совести не знаю.

Один мне видится исход, один печальный выход –
что все, заполнившие зал, потянутся на выход…

Март 2012 

*   *   *

Проснусь в полночный час; и тихо, и темно,

и почему не сплю – ответить мудрено:
от болей и забот лекарствами спасён,
а что-то так томит, что уж какой тут сон!

Ворочаюсь, не сплю, простынками шурша.

Томленьем, как водой, наполнена душа
до самых до краёв. Задумаюсь о том,
что поднялось оно на месте не пустом:

сознание, что жизнь уже почти прошла,
а мало удалось – такие, брат, дела, –
предощущенье дня, когда погаснет свет,
предчувствие миров, куда прохода нет…

Март 2012

ШАРМАНКА

На спине его шарманка –
из футляра только ножки;
на шарманке – обезьянка
в человеческой одёжке.

Жизнь у них проходит шибко
в пересменке мест и дат.

Обезьянка вся в ужимках,
а шарманщик бородат.

Представление открыто
и бродяге, и вельможе.

Обезьянка знаменита,
и шарманщик с нею тоже.

Если выпадет удача,
примут их и при дворе,
а получится иначе –
место есть в любом дворе.

Эй, прохожий – стань послушай:
заунывно и тоскливо
залетают людям в уши
жестяные переливы.

Не откликнется ль победно,
но не в них – в тебе самом,
это зрелище для бедных,
бедных духом и умом?

При дворе накормят сытно,
во дворе дадут монеток.

По дворам ходить не стыдно:
позабавили – и нет их.

Многолетняя орбита
в пересменке троп и дней:

обезьянка знаменита,
и шарманщик вместе с ней.

Март 2012

 

КЛИПЕР

Этот клипер давно затонул,
лёг в пучину, на дно океана,
и с тех пор только стаи акул
всё кружили вдали неустанно.

То ль по-своему знали они,
то ли попросту чуяли смутно,
что наступят особые дни,
и поднимут погибшее судно.

И в какой-нибудь солнечный день
будет много салютного грома,
будет много беспечных людей
в акватории места подъёма.

Вот опять над водой паруса,
обновлённые мачты и снасти.

Кто не видывал, что за краса,

тот не знал настоящего счастья!

Не ищите в словах перегиб –
ведь ещё не затронуты краски!

А что кто-то при этом погиб,
то, пожалуй, не нужно огласки.

Кто-то глуп, кто-то попросту пьян,
кто-то явно предался экстазу…

Забывают, что тут океан –
он карает жестоко и сразу.

Для одних – непомерный исход,
для других… Но морали отринем.

А оставим, что клипер плывёт,
ослепительно белый на синем.

Март 2012

*   *   * 

                                        В.

В юные года мечталось мне,
что ещё немногие усилья –
и лопатки на моей спине
постепенно превратятся в крылья.

Поднимусь к неспешным облакам,
и случится то, что ныне снится:
пение моё прольётся там,
где поют заоблачные птицы.

Но текло вращение Земли,
удлинялись-множились дороги.

Годы шли, а крылья не росли,
разве что натруживались ноги.

Вот иду, ещё и груз везу,
на спине не крылья, а постромки.

Можно петь, конечно, и внизу,
но нечасты песни и негромки.

Так и дожил до преклонных лет,
над землёю не взлетев ни разу.

А на ней останется ли след?

Поглядишь – и не ответишь сразу.

Помолчи и в небеса взгляни:
облака неспешно проплывают.

Крылья… А бывают ли они?

Надо думать, иногда бывают.

Апрель 2012
 

*   *   * 

                                                В.

Воскресное утро: селёдка с картошкой
да чай с рафинадом под верные сушки,
и можно порадовать вилки и ложки,
избавив от груза тарелки и кружки.

А после – на кухне покой и отрада
со старой машинкой и стопкой бумаги,
и я отправляюсь на поиски клада
в реликтовый лес, что возник в полушаге.

Стрекочет машинка под верные сушки,
проходят века и проносятся годы,
и вот на Арбате пролётка и Пушкин
и пир в окруженье чумы и свободы.

А в питерском доме загадочный вечер,
и дверь приоткрыта во мглу коридора,
и вот зазвучали друг другу навстречу
шаги Двойника и шаги Командора.

Но встреча не в этой старинной квартире,
и не на Арбате, где спорщики пьяны,
а где-то в ином неприкаянном мире,
где жаркое солнце и свищут барханы.

Стрекочет машинка легко, осторожно,
каретка нездешней рукою ведома –
рукою нашедшего клад придорожный,
а может быть, гостя из жёлтого дома…

Апрель 2012

*   *   *

Был я когда-то в служебной поездке,
жил в общежитии для аспирантов
и засыпал под словесные врезки
в ходе дискуссии местных талантов.

Мне в это время исполнилось тридцать;
молодость кончилась – так мне казалось,
и оттого-то хотелось напиться,
вызвав к себе недостойную жалость.

Но, понимаете, командировка:
днём – на работе, а вечером – в гаме.

Пить одному – глуповато, неловко,
всех угостить – незадача с деньгами.

А размышления – не про забавы:
всё, что могло быть, уже за спиною;
далее будет одно прозябанье;
в чём же моё назначенье земное?

Нет, я тогда не надумал ответа,
и не могли мне помочь аспиранты.

Я просыпался ещё до рассвета –
где-то по радио били куранты.

Помню тоску заоконного мрака,
помню, что в городе буйствовал ветер…

Что-то в душе вызревало, однако:
в тридцать задумался, в сорок – ответил.

Просто в рутине, текущей потоком,
выдался день, что по-новому прожит:
предназначенье предстало намёком.

Важно задуматься. Время поможет.

Апрель 2012

*   *   *

В то время штопали носки,
носили с обувью галоши
и кто хорош, а кто поплоше,
решали наши кулаки.

Мы были вечно голодны
и недостаточно одеты,
и нас учили, что ответы
на все вопросы быть должны.

Прошли немногие года,
и уровень, конечно, вырос:
дырявые носки – на выброс,
одежда, обувь и еда
доступны стали всем почти,
исчезли многие угрозы,
и лишь на вечные вопросы,
увы, ответов не найти.

Зачем на белом свете жил
судьбой отпущенные годы?

Какие вырастил я всходы?

Какой я истине служил?

Одежда, обувь и еду
пишу, подробности смиряя,
а для душевного раздрая
слов подходящих – не найду…

Апрель 2012

*   *   *

Даже у самого берега глубина большая;
казалось бы, это место, где приставать судам.

Но клыкастые рифы торчат под водой, мешая
к берегу приближаться и швартоваться там.

Фортуна порой улыбалась отчаянным и ловким,
но чаще их поглощала беспощадная глубина.

И вот у моря поставлен памятник из обломков,
которые равнодушно выбрасывала волна.

Да разве дело-то в море?

                          В красках, формулах, рифмах,
в спорте, скважинах, нотах – одно и то же дано:
на глубине вырастают свои клыкастые рифы;
фортуна даётся немногим, остальные – на дно.

Одни туда уносят своей возлюбленной локон,
другие – книгу псалмов, горсть родимой земли…

А в памяти вырастает памятник из обломков,
которыми стали гордые белые корабли.

Май 2012

БИОГРАФИЯ

При обычных аплодисментах, при овациях и при шквалах
я сидел в составе оркестра в знаменитых концертных залах.

Дирижёр наш был полубог и держал нас в руках жестоко,
но случилось, что в лучший мир он отправился раньше срока.

И оркестра вскоре не стало – лишь формально его приметы.

Я сидел в оркестровой яме там, где оперы и балеты.

Но изрёк представитель ЦК на одном совещанье узком:

– Не пристало нам поощрять синагогу в театре русском.

Что смычок супротив бетона? Я смирился с той переменой:
я сидел в оркестровой ложе над большой и шумной ареной.

Там без разницы, что играть, и без разницы, как играешь,
просто выпьешь перед игрой – и не чувствуешь, что теряешь.

Я уехал в семидесятых – я вскочил в уходящий поезд.

Я сижу в составе оркестра. Часовой изменился пояс.

Городок уютен и тих в окруженье яркой природы.

Мне овации не нужны – я вдыхаю воздух свободы.

Май 2012

В ГОРОДЕ МЁРТВЫХ

В городе мёртвых свои адреса,
улицы и дома.

В городе мёртвых молчат голоса
и обстановка нема:
нет бьющих часов и поющих дверей,
скрипучих нет половиц –
лишь изредка ветер в гуще ветвей
да пенье рассветных птиц.

В каждом доме владелец спит,
а то и его семья.

Всюду мрамор или гранит,
редко рядом скамья.

Нечастый гость, посиди на ней,
пусть будут мысли просты:
задумайся о бренности дней,
о тщетности суеты.

В городе мёртвых все равны,
хоть и различны дома:
все равно богаты и равно бедны,
всем хватает ума.

Ничто не нарушит покоя их,
дому не нужно замка…

А за оградой – город живых,

город живых – пока.

Май 2012

*   *   *

В путь я вышел, на зарево глядя,
что зажёг вдоль дороги рассвет, –
по просёлку пошёл к автостраде
за другими идущими вслед.

Шли машины – а впрочем, немного;
пели птицы, шептал ветерок,
и казалось, что эта дорога
отличима от прочих дорог.

Лишь потом, когда ноги заныли,
пониманье созрело во мне,
что дорога – как все остальные
и что разница только в длине

да в картине дневного привала:
есть вода или сухо во рту,
есть еда или так её мало,
что и двигаться невмоготу?

Ну, да ладно. Дыханье наладил,
влез в обувку и снова иду.
Вряд ли кто-нибудь будет в накладе,
если с рыси на шаг перейду.

Нет, не вся ещё песенка спета,
но томит напряжение дня,
и не жалко, что завтра с рассвета
автострада уйдёт без меня.

Новый день будет заново долог,
словно не было дней – или лет?

Осмотрюсь и сойду на просёлок
за другими идущими вслед.

Июнь 2012

*   *   *

Слава Богу, хватает не только на чай и на хлеб,
но на мясо и рыбу и даже на сыр и вино.

Только кто бы ответил: а будет во времени след –
то есть сделал ли я, что другим совершить не дано?

Слава Богу, хватает не только журналов и книг –
имя есть в Интернете, лишь кликни на Яндексе Ру.

Виртуальный поэт несомненно на сайте возник,
но продлится ли это и после того, как помру?

Слава Богу, хватает не только мелодий и слов,
но и прочих искусств на просторах, где люди живут.

В меру сил я пытался добраться до первооснов;
что мне скажет Господень и что человеческий суд?

Слава Богу, хватает не только высот и низин:
жизнь – прекрасная смесь обретений, надежд и пропаж…

Только кто бы ответил, не будет ли петь муэдзин
над останками Лувра, над местом, где был Эрмитаж...

Июнь 2012

*   *   * 

                                      В.

Вот мы с тобою входим в сад,
растущий тесно между улиц.

Большие яблоки висят
на ветках, что к земле прогнулись.

На небольшом участке лоз
синеют грозди винограда…

А как нам это удалось –
о том рассказывать не надо.

Но мифов или небылиц
мы никогда и не творили.

Отпугивали жадных птиц
и жадных гусениц морили;

был просто постоянный труд –
поливка, чистка, опыленье –
в надежде, что плоды придут
как бы наградой за стремленье

жить каждый день и каждый час,
храня достоинство и знанье
о тех, которые до нас
сады растили по призванью.

Да, яблоки и виноград…

Но вот вопрос, отнюдь не праздный:
а что же дальше? Этот сад
не ждёт ли жребий несуразный,

когда отсюда мы уйдём
и никого не опечалит,
что сад, как и молва о нём,
забудется и одичает?..

Июль 2012

*   *   *

Мы носили курточки лыжные,
в них учась и в них же играя.

Мостовые были булыжные,
во дворах стояли сараи.

А сараи полны запасами –
уголь, торф, дрова штабелями –
и порой дарили богатствами
в бестолково хранимом хламе:
утварь, обувь, книги с игрушками –
и пригодные, и едва ли…

Сказки Андерсена и Пушкина
так на полку мою попали.

Но находки – дело погодное:
дождь прошёл – и все на свободу!

А поскольку всегда голодные,
то искали себе работу.

То на почте, то в типографии,
если сбегать нужно куда-то,
или в сквере, в рассыпке гравия –
так бывало к праздничным датам.

Нам платили скупой монетою,
а заботы шли без прогала,
и в трамвае не брал билета я,
а кондукторша лишь вздыхала…

Эти нравы патриархальные
никогда уже не вернутся,
разве только стихи прощальные
позволяют к ним прикоснуться.

А зачем? Неужели кажется
постаревшим тогдашним детям,
что особое слово скажется
допотопным перечнем этим?

Ничего, увы, не откроется
при любой хорошей погоде:
слов, которым судьбы строятся,
нет в сегодняшнем обиходе.

Июль 2012

*   *   *

Вспомнил, в музее памяти пятясь
и спотыкаясь на экспонатах,
магнитофон по имени «Айдас» -
домашнее чудо семидесятых.

Был он литовского производства
и тем уже зарубежен отчасти,
и потому я смотрел с превосходством
на тех, кто к этому непричастен.

Ведь нужно было объединиться,
чтобы с кассеты – да на кассету,
и тут незримая шла граница,
и люди – по сторону ту и эту.

В стране, где нельзя было долгие годы
на шаг ступить ни вправо, ни влево,
возникла крохотная свобода –
записывать то, что сердце велело.

Не забугорные передачи –
там не прорвёшься сквозь вой глушилок, –
битлы и Галич, Жарр и Словачек
и много других, и острых, и милых.

Казалось, нынче свободна плёнка –
завтра полная будет свобода!..

Потом оказалось, что всё это плёнка
на равнодушной толще народа.

Свобода – птица из райского сада,
её не поймаешь и не подстрелишь.

Пускай летает. А людям надо
совсем немного: хлеба и зрелищ.

Июль 2012

*   *   *

Четыре прадеда – извозчик и раввин,
портной и музыкант – в моём фамильном древе,
и в каждой из моих наследных половин
есть что-то о руках и что-то о напеве.

И вот я знаю толк в звучаньях слитных слов
и также в ремесле пластмассово-железном,

и в каждый Божий день, сомненья поборов,
могу соединить красивое с полезным.

Изделия мои бывают хороши;
спокойно говорю, не будучи спесивым:
во всём, что делал я для тела и души,
старался сочетать полезное с красивым.

Я в чём-то преуспел, а в чём-то – вовсе нет,
но точно никогда не знал душевной лени,
и, завершая путь, на нём оставлю след,
в котором слышен дух прошедших поколений.

Июль 2012

*   *   *

                                                                           В.

Благословенна будь рутина: еда, питьё, уборка, стирка;
благословенна будь картина, собой украсившая стенку.

Благословенна будь работа, нам приносящая достаток,
благословенна будь забота – в ней нашей жизни отпечаток.

Благословенна будь дорога, нас доводящая до цели,
благословенна будь тревога, чтоб вовремя туда успели,
и те стихи, что приобщают судьбу к возвышенному слогу,
и та любовь, что освещает нам дом, работу и дорогу…

Июль 2012

*   *   *

Этот пашет и злаки сеет,
этот строит дома и храмы,
тот над формулами лысеет,
сочиняя для них программы.

Эти лечат, а эти учат,
шьют одежду, автобус водят.

Их вопрос призванья не мучит –
просто дело себе находят.

Лишь немногие в этой массе
рождены для своих занятий:
не сидеть в магазинной кассе,
а обдумывать суть понятий.

Только так уж ведётся в мире:
чтоб они ответ получили,
всё же нужно, чтоб их кормили,
чтоб учили их и лечили,

чтоб машины с ними дружили,
чтобы кассы для них считали…

Это всё они заслужили,
но потом – а что же вначале?

Как узнать, для кого стараться?
А никак; помедлим с ответом.

Человечество – это братство,
но оно не знает об этом.

Август 2012

*   *   *

В юности жадной всё мчимся наперегонки,
чтобы побольше урвать для души и для тела.

И – раздвоенье: душа в эмпиреи взлетела,
тело погрязло в стремлениях средней руки.

Мутно для взгляда, как будто вокруг водоём,
весь взбаламученный быстрым движением этим.

Может случиться, что главного и не заметим –
предназначение так и останется в нём.

В зрелые годы солиднее мы и умней,
перед глазами завеса туманная тает.

Цели виднее, да только душа не взлетает –
телу спокойней в соседстве придонных камней.

В старости сяду поблизости на берегу.

Взвесь улеглась, водоём совершенно прозрачен.

Как на ладони тот путь, что с рожденья назначен.

Вижу его, а пройти-то уже не могу…

Август 2012

КИЕВ, 1958-Й ГОД

Дождь лил и лил без перерыва,
гремя вблизи и вдалеке,
и называлось это злыва
на украинском языке.

А в Киеве цвели каштаны,
но погулять не суждено:
мы от напасти той нежданной
сбежали в ближнее кино.

Не важно то, что на экране,
когда вот так – рука в руке,
и это всё звалось кохання
на украинском языке.

А на экране фильм венгерский,
железный кованый цветок…

И я, взволнованный и дерзкий,
уже тебя к себе привлёк.

Взялась откуда-то отвага
в тогдашнем робком пареньке,
и называлось это спрага
на украинском языке.

Но нет, порывы не бездонны
и всё равно вселяют страх:
и есть жильё, а мы бездомны
и всё на чьих-нибудь глазах.

И не исполнились желанья,
и не случилось ничего,
и было это не кохання,
а лишь предчувствие его…

Сентябрь 2012

*   *   *

На лихой автостраде движенье в четыре ряда
по одной полосе, и таких же четыре по встречной.

И несутся машины цветастой рекой быстротечной,

в стороне оставляя селения и города.

Автострада пряма и прочна, и железный поток
на пределе возможностей мчится к намеченной цели.

Из него не свернуть, даже если бы и захотели:
только там, где дозволено, – там, где стрела поперёк.

А немного поодаль белеет просёлочный путь.

Не разгонишься там, хоть не видно и знаков запрета,
но зато на возникший вопрос не пропустишь ответа
и свернёшь потихонечку там, где захочешь свернуть.

Полусвет-полутень оживляет его полотно,
и тропинки бегут неизвестно куда и откуда.

Можно выйти, пройтись – и наткнёшься на лёгкое чудо
тишины и красы, от которых отвыкли давно…

Сентябрь 2012

*   *   *

Врач при больничном приёмном покое,
если захочет, расскажет такое
из происшествий, болезней и ран,
так интересно, смешно и жестоко,
что никакому на свете Хичкоку
это не выдать на киноэкран.

Врач при больничном приёмном покое
эти истории может рекою
длить, потому что они без конца,
длить, потому что они ежедневны –
кратки и длинны, спокойны и гневны
и не хранят отпечатков лица.

Врач при больничном приёмном покое
только махнёт безнадёжно рукою,
чтобы из множества выбрать одно.

Мог бы писать, но на сердце вериги:

– Что вы, ребята, какие там книги?!

Что вы, ребята, какое кино?..

Октябрь 2012  

*   *   *

Те, что знакомы со мной, знают мой голос и рост,
знают мою любовь к пиву, к овсяной каше,
и потому на вопрос ответ их предельно прост:
– Знаем ли мы его? Ну конечно, а как же!

Те, что знакомы со мной, вправе на этот ответ;
то же и я могу сказать о своих знакомых.

А оценивать человека, исходя из внешних примет, –

всё равно, что, смотря в окно, судить о делах заоконных.

Мы видим несколько крыш, мы видим угол двора,
мы слышим далёкий шум невидимой магистрали –
и это только сейчас; а что же было вчера?

Какие люди прошли? Какие роли сыграли?

Те, что знакомы со мной, если когда-то прочтут
хотя бы часть из того, что в книгах моих осталось,
скажут сами себе: – Как много странного тут!
похоже, что мы о нём знали самую малость!

А я пишу эти строки и размышляю о том,
что прихотливо идёт наша стезя земная,
что, кажется, о знакомых мог сочинить бы том,
но, если честно, о них почти ничего не знаю.

Март 2013

*   *   * 

                                                  В.

Проснулся, беспричинно беспокоясь,
потом припомнил в сонной тишине:
в который раз я опоздал на поезд
в стабильно повторяющемся сне.

Остановился на краю перрона,
смотрю с тоской на опустевший путь.

Слепой фонарь последнего вагона
уже не задержать и не вернуть.

В жару и в стужу, в дождь и при погоде,
в ночное время и при свете дня
бегу, спешу – а поезда уходят,
а поезда уходят без меня.

Бреду с вокзала. Путь назад недолог –

круг площади да перейти шоссе.
А там такой заманчивый просёлок,
в цвету деревья и трава в росе.

Глухая полночь, и луна, как блюдце,
и звёзды с неба падают в траву,
и, слава Богу, есть куда вернуться,
вернуться не во сне, а наяву.

Апрель 2013

*   *   *

                                 Любви, надежды, тихой славы

                                        Недолго тешил нас обман.

                                                                     Пушкин

То, что стряслось, когда мне уже было за сорок,
я не решался сначала любовью назвать:
солнечный свет, разметавший приевшийся морок
существованья, где крыша, и стол, и кровать.

А в пятьдесят с небольшим появилась надежда
душу избавить от ржавых чугунных вериг:
вдруг среди моря возникло конкретное нечто –
Бен-Гурион под крылом самолёта возник.

В семьдесят лет подоспела и тихая слава –
том сочинений, где классиком назван живым.

Вроде бы повод себя подавать величаво,
только характер не вяжется с видом таким.

Надобно жить, облегчений не предполагая,
с преодоленьем препятствий (а можно и без),
чтобы любовь, и надежда, и слава любая
не добывались, а были подарком небес.

Июнь 2013

*   *   *

Улица, где я живу, скорей похожа на двор:
всего-то восемь домов и нет сквозного проезда.

Рядом шумит магистраль, а здесь укромное место –
можно сесть на скамью и тихо вести разговор.

Правда, сесть на скамью не вдохновляет жара,
хотя скамейка стоит в тени акации старой.

Но та акация выглядит, словно путник усталый:
пыльна её листва, в морщинах её кора.

Старые и усталые – такой же вид у домов:
более полувека со времени их воздвиженья.

И жильцы в основном тех же годов рожденья,
и каждый автомобиль уже далеко не нов.

Я вижу – идёт старушка в лавку к зеленщику,
берёт огурцы, помидоры, пучок укропа, картошку
и, внезапно подумав, что просчиталась немножко,
испуганными пальцами шарит по кошельку.

Но всё в порядке. Она снова вернётся сюда,
где добрые воспоминания её окружают роем:
вроде б недавно двор только что был застроен,
и были красивы дома, и она была молода…

Июнь 2013

*   *   *

Несколько дней пролетели впустую:
безрезультатными были дела;
даже проблему совсем уж простую
не удавалось убрать со стола.

Ну, ничего, сам себя утешаю,
были препятствия и подлинней.

Длится планида – она ведь большая.

Что там потеряно – несколько дней?

Это случалось уже не однажды.

Что тут поделать? Лишь машешь рукой…

И неудачи шептали мне: наш ты;
не притворяйся, что ты не такой.

Десятилетия самообмана
в поисках смысла и древних корней.

Мало содеяно. Много тумана.

Жизнь пролетела, как несколько дней.

Июль 2013

*   *   *

Ежели года идут во мраке,
как прожить их, не теряя чести?

Бог молчит, но оставляет знаки –
надо только вовремя прочесть их.

А понять их – дело непростое,
тут не нужен хитрый или ловкий.

Только если я чего-то стою,
знаки поддаются расшифровке.

Это значит, Бог меня приметил,
а за что – Он не даёт отчёта,
но со мной останется на свете
для Него существенное что-то.

В этом я уверен не настолько, –
я живу, то радуясь, то мучась,
и стараюсь пронести достойно
свыше уготованную участь.

Июль 2013

*   *   *

На крыше соседнего дома празднуют день рожденья.

Крыша, естественно, плоская; построены огражденья,

Стоят столы с угощеньем, каждый берёт, что хочет,
и восточная музыка на всю округу грохочет.

Десять домов, не менее, втянуты в это действо:
хотим не хотим, а празднуем, и никуда не деться.

Длится веселье с размахом – с полудня до поздней ночи,
и восточная музыка на всю округу грохочет.

Уже наступила суббота, людям отдых положен,
людям покой положен, только вряд ли возможен:
кто-то на крыше поёт, кто-то на крыше хохочет,
и восточная музыка на всю округу грохочет.

Горят субботние свечи в одной из квартир округи.

Старик, родившийся в Польше, бессильно выпростал руки.

Ему веселье на крыше бессонную ночь пророчит,
а восточная музыка на всю округу грохочет.

Смотрит старик на свечи и размышляет устало:
было много печали, радости было мало,
а то, что бессонная память в снах моих воскрешает,
пусть уж любая музыка безжалостно заглушает!..

Июль 2013

*   *   *

Это ж надо так случиться – семечку упасть
там, где днём и ночью дует ветер-людоед,
и ростку простейший выбор – или зря пропасть,
или вырасти, но только изогнув скелет.

А земля вполне пригодна, чтобы в ней расти,
и в количестве щадящем солнце и вода,
и проходят по соседству торные пути,
и желанье жить на свете – право, не беда.

И росточек поднял к небу первые листки,
над землёй клонясь пугливо и стелясь по ней.

Он быть мог прямым и стройным, как и все ростки,
но тогда ему лежать бы вовсе без корней.

Вот и деревце у шляха – тонкий первоцвет:
полустоя, полулёжа знай себе растёт.

Ветер гнёт, но к небу тянет лучезарный свет;
кто в итоге пересилит – этот или тот?

Вот с большой зелёной кроной дерево стоит,
но она, как пряди дыбом, космы на ушах,
и у дерева настолько необычный вид,
что идущие по шляху замедляют шаг.

И, прикрыв лицо от ветра, кто-то скажет так:

– Трудно двигаться, и пылью забивает рот.

А гляди-ка – и, похоже, это добрый знак –
на таком ветру жестоком дерево растёт!..

Август 2013

*   *   *

Вышел и́з дому. Молча стою перед домом –
форматирую память заботами дня.

И опять отправляюсь маршрутом знакомым,
где ничто удивить не сумеет меня.

Мимо мощных деревьев и кустиков хилых,
мимо скучных домов и зелёных оград…

На дороге моей не осталось развилок,
можно только вперёд или только назад.

Ну, назад никогда развернуться не поздно,
эта участь нам всем изначально дана.

А вперёд – это как расположатся звёзды:
ночью будет одна ли хотя бы видна?

Днём дорога спокойна, а ночью – не очень;
если я не вернусь до закатных лучей,
не придётся ли мне пробираться на ощупь,
как случалось уже среди прежних ночей?

Не придётся ли снова, во тьме куролеся,
жалкой пяткой за пядью нащупывать пядь,
спотыкаться о камни, терять равновесье
и о стену внезапную лоб расшибать?

Но пора! Хоть и позднее, всё-таки утро –
воздух чистый, над ним небосвод голубой…

Поступаю, возможно, не очень-то мудро,
но зато и не совестно перед собой.

Сентябрь 2013

*   *   * 

                                                      В.

Вдоль моря иду и вдыхаю его ароматы.

Вдоль моря иду, опираясь на древко лопаты:
лопата сломалась, и заступ в заплечном мешке,
а древко – в усталой, но всё же послушной руке.

Копал я песок, и сломалась моя штыковая.

Копал я песок, постепенно слегка уставая.

Была мне задача копать от зари до зари
без цели конкретной, а просто – копай и смотри.

Сначала встречались давнишнего дома предметы –
стаканы и ложки, ключи и порою монеты;
попался портфель и бумаги какие-то в нём –
края почернели, как будто задеты огнём.

Потом появились осколки керамики старой,
но к этому времени был я изрядно усталый.

На завтра находки свои потому отложил
и лёгким вином в перекуре себя освежил.

И вновь углубился в работе своей бесполезной,
и вот скрежетнула лопата по крышке железной.

Железного ящика ржавые вижу края,
нажал посильней – и сломалась лопата моя.

Могло ведь случиться, что я докопался до клада?

Но снова, как прежде, в планиде ни склада, ни лада:
пока возвращусь я сюда после смены лопат,
кому-то другому достанется найденный клад!

…Вдоль моря иду и внимаю прибойному пенью.

Копай, где придётся, хватило бы сил и терпенья.

Вина молодого в запасе посудины три.

На клад не надейся, а просто – копай и смотри.

Ноябрь 2013

СОСЕД

Яков Исаакович Гутман был инженер-электронщик.

Вся его жизнь укладывается буквально в несколько строчек:
работал в «почтовом ящике», ведущий, перспективный;
был холост; жил в однокомнатной квартире кооперативной;
любил смотреть телевизор, вечера проводил у экрана;
из-за сердечной болезни спать отправлялся рано.

Яков Исаакович Гутман был сосед по лестничной клетке,
но в доме наши контакты были довольно редки,
а в «почтовом ящике» я работал в другом отделе,
и мы, если встречались, говорили только о деле.