В ДОМЕ ПРАЗДНИК

                             Майе Добренко

В доме праздник – день сотрясенья

обоняния, вкуса, слуха!

К четырём часам в воскресенье

собирается вся мешпуха:

тётя Аня и тётя Мейта,

тётя Мура, дядя Абраша...

Вот запели скрипка и флейта –

радиола светится наша.

Тётя Аня приходит с Майей,

тётя Мура приводит Риту...

Баба Сара, полуслепая,

не спала, фаршируя рыбу.

Всем в застолье тесно немножко,

но причин для обиды нету:

винегрет, форшмак и картошка,

а потом ещё и котлеты,

да бутылка с головкой белой,

да бутыль домашней наливки, –

и куда-то уходят беды,

и светлеют тёмные лики.

Анекдоты, подначки, песни,

и куда-то уходит горе,

и не выдумать мне чудесней

дня, когда вся мешпуха в сборе.

Я дежурю при радиоле –

мною пост высокий достигнут:

я обязан менять иголку

после каждых семи пластинок.

И танцуют Майя и Нухим,

и танцуют Белла с Андреем,

и мечтаю единым духом

как-нибудь повзрослеть скорее,

чтоб хватить вместе с ними лишку,

рассказать анекдот солёный...

Ах, какой я ещё мальчишка,

ах, какой я ещё зелёный!

В головёнку детскую разве

хоть на четверть мига пришло мне,

что сегодня кончится праздник,

и опять становись в оглобли?!

Зажигается вечер летний,

и уходят гости из комнат,

и не знаю, что я – последний,

кто когда-то об этом вспомнит.

Февраль 1998
 
 
*   *   *
 
Такую притчу случилось услышать мне –
сказал Господь, обращаясь к тем, чья душа изранена:
– Не бойтесь, дети, – вы будете как во сне,
когда Я стану вас возвращать в страну Израиля.
 
И я припомнил уже далёкий февраль,
ночь, которую жизнь в точку Исхода наметила,
когда я не спал четыре часа в самолёте Эль-Аль
и шесть часов перед тем во всех кругах Шереметьева.
 
Но вот под крыльями Боинга огненно-алый восход
и Средиземное море – красно-зелёно-синее...
Мне кажется, как во сне мы жили весь первый год,
ибо Всевышний знал, что вовсе мы не всесильные,
 
когда ежедневен выбор между добром и злом –
ибо рутина длится и после главного выбора, –
и что вовсе незачем снова
                                    нас испытывать на излом:
достаточно и того, что раньше на долю выпало.
 
Май 1998
 
 
*   *   *
    
Снимаю любительский фильм – неумелый и неглубокий;
прыгая на руке, трещит аппаратик убогий.
Фильм чёрно-белый, немой, титры корявы –
                                                                             однако
в каждом кадре он мой, мой до последнего знака.
    
Вот бы обзавестись техникой побогаче –
я б замышлял не так, я бы снимал иначе,
пусть бы в иных глазах выглядел, как преступник,
но я бы ошеломил ценителей неприступных!
    
Снимаю видеофильм новейшей камерой Сони;
изобразительный ряд – в законе и даже в фасоне,
стереозвук, стихи, музыка для элиты,
и только меня в нём нет, хотя мы с камерой слиты.
    
Задерживаю вздох от непонятной боли,
старенький аппарат достаю с антресоли,
ставлю его на штатив, чтоб не зависеть от света, –
буду снимать мотив с тенью автопортрета...
    
Декабрь 1998 

 

*   *   *

На закате двадцатого века,

на рассвете рабочего дня

я дрожу от горячего ветра –

он удушьем пугает меня.

Тривиальна причина озноба –

прохудилось дыханье насквозь:

то ль профессия, то ли Чернобыль,

то ли попросту время сошлось.

Ни здоровьем, ни силой не вышел,

только солнцем густым пропечён.

Вот и голос мой слаб и неслышен,

а хотелось, чтоб слышался он.

Я немного, наверное, значу,

ни отличий, ни денег – и пусть.

Я ещё поживу и поплачу

над судьбой

                  и над ней посмеюсь.

Март 1999 

*   *   *                   

                     Татьяне Очеретян
 
Захожу в зелёное сплетенье,
утирая крупный пот со лба.
Три квартала непрерывной тени
поутру дарует мне судьба.
 
Исчезает на затылке жженье,
лучшего момента не найти
для раздумий и стихосложенья,
для воспоминаний по пути.
 
Несколько минут – уже немало,
ибо жизнь обыденно проста,
и пройти осталось три квартала –
ни ствола под кроной, ни куста.
 
Июль 1999
 
 
*   *   *
                                Евгении Кадер
 
Под шум закрывшей весь балкон сосны,
под всхлипыванье пожилой собаки
какие мне сегодня снятся сны? –
а никакие: я лежу во мраке,
и, хоть устал, сна ни в одном глазу –
покачивает, словно на качелях,
и почему-то кажется – внизу
зелёный склон глубокого ущелья.
О Господи, как мало нужно нам,
чтоб воспарить у доброго порога:
сосна, собака, блики по стенам...
О Господи, как мало и как много!..
 
Июль 1999 

БРЮССЕЛЬ

Это словно бы детский гостинец

нам, дожившим давно до седин:

многослойная роскошь гостиниц,

утончённая роскошь витрин.

Улыбаемся горько почину –

не видать продолженья ему:

не по имени нам, не по чину,

а возможно, и не по уму.

Этих качеств уже не набраться,

этих записей нету в судьбе.

Ходим в масках среди декораций:

любопытно – и не по себе.

Ноябрь 1999 

ЛЕЙДЕН

Был обычен день этот летний,

и не важно, куда идти.

Хорошо, что случился Лейден

на твоём и моём пути.

Хорошо, что – как будто знала –

дальше воду выбрала ты

и что было кольцо каналов

и над ним – всё мосты, мосты.

И нежарко светило солнце,

мимо зелень плыла стеной,

основательные японцы

ровно щёлкали за спиной.

Утекало сквозь пальцы лето,

и заботы текли в канал,

и район университета

сказку Шварца напоминал.

Так просторно великолепен

был тот день – души торжество...

Хорошо, что случился Лейден –

ведь могло и не быть его.

Жизнь и так не стала бы постной,

но гашу скептический пыл:

запоздало и даже поздно –

слава Богу, что всё же был.

Ноябрь 1999 

ГААГА

Гаага – это слово из газет,

ещё из давней, из советской прессы:

Гаагский суд, Гаагские конгрессы,

какой-нибудь Гаагский комитет.

Засел в моём сознанье целый сноп

клише, чьё порождение – бумага, –

стерильный город с именем Гаага,

безликий, безвоздушный город-сноб.

И вот реальность: зелень и уют,

и разным стилям полная свобода,

и тишина, хотя полно народа,

и на бульварах птицы гнёзда вьют.

Сказал – а ничего и не сказал:

бульвары – эка невидаль! – и птицы...

Но что-то ж заставляет возвратиться

нас через день на этот же вокзал

и вдруг увидеть, что вокзал – иной,

а к прежнему ведёт зигзаг трамвая,

Гаагу нам в пути приоткрывая

загадочной, тревожной стороной.

И невозможно исчерпать до дна

намёки, указания и знаки

неисчислимых обликов Гааги –

а жизнь одна.

                    А жизнь, увы, одна.

Декабрь 1999 

ХАРЛЕМ

А в Харлеме пиво рекой,

поскольку пивной фестиваль.

На улицах джазы звучат –

возможен ли Харлем без джаза?

Весь город весёлый такой –

ведь пиво смывает печаль, –

и всюду, где кухонный чад,

заполнено всё до отказа.

А в Харлеме пиво рекой

и громок ценителей суд,

но в сторону шаг – суета

куда-то уходит мирская.

И город охвачен рекой,

где белые яхты плывут

и белые крылья моста

взлетают, суда пропуская.

А в Харлеме пиво рекой,

и всё же, соблазн поборов,

оставленный городом след

мы вспомним с улыбкою нежной –

почти нереальный покой

былых монастырских дворов

и этот, за множество лет,

единственный день безмятежный...

Декабрь 1999

*   *   *

Моя первая любовь родилась первого февраля.

Она была дочь учительницы и полковника ГБ.

А у меня вовсю плыла под ногами земля

и первый пух пробивался на верхней губе.

Я не думал тогда о причинах неустойчивости земли:

это было нормально,

               как в море нормальны прилив и отлив.

Просто мы целовались, где только могли,

и по домам расходились, желаний не утолив,

потому что мы жили в мире коммунальных квартир,

потому что были воспитаны в советской стране,

а ещё потому, что жизнь напоминала тир,

в котором полковник ГБ подумывал и обо мне.

Дочь его вышла замуж – понятно, не за меня,

но писала мне письма ещё два года потом.

Я буду ей благодарен до последнего дня:

не раз возвращался в юность и размышлял о том,

что мог тогда ошибиться, как на войне сапёр,

необратимо иное завтра себе суля...

Но первое стихотворение, живущее до сих пор,

я написал для неё – к первому февраля.

Февраль 2000 

*   *   *

Прохожу ежедневно по песчаной дорожке

между полем люцерны и делянкой картошки,

а дорожка выводит к небольшому газону –

так жилые кварталы переходят в промзону.

И едва переступишь через эту границу,

гаражи, мастерские – больше всё по граниту, –

круглосуточный Йоси за буфетною стойкой,

семисвечником пальмы над старинной постройкой,

затемнённые стёкла новой фирмы хайтека,

банк, стекольный заводик, магазин и аптека,

ритмы строгой ограды – и у самого края

в грязном шифере крыша склада или сарая.

И мой вкус не сконфужен видом неидеальным:

что могло состояться – то и стало реальным,

а различные если б ослепительных планов

исчезают из жизни, в невозможности канув.

А на шифер сарая осторожно садится

тонконогая чайка – или сходная птица –

в пиджачке нараспашку шоколадной расцветки,

с белым шарфом на шее и в зелёной жилетке...

Март 2000