*   *   *
    
                      Симону Шурину
    
Катастрофа: лавина в горах.
Снег ли, сель или жаркая лава –
и селенья наскального слава
превратилась в трепещущий прах.
    
Создавали её мастера
горделивой, изысканной стати,
что чеканили стих на булате
и чернили узор серебра.
    
Мы – на камне тончайшая слизь:
снег ли, сель или жерла оскалы –
где ущелья и голые скалы,
лишь немногие чудом спаслись.
    
Рок, судьба! убирайся скорей!
Что же гонит их выше и выше
восстанавливать плоские крыши
в паутине сквозных галерей?
    
Что вернее: из праха восстал
и былому труду не помеха –
или только ущельное эхо
вдохновляет чеканить металл?
    
Апрель 1990

*   *   *

Снова осень усыпала медью

загустевшей воды зеркала.

Снова я непростительно медлю

неотложные делать дела.

Снова стаи торопятся к югу,

снова облако, как решето...

Предугадывать скорую вьюгу –

много ль мудрости нужно на то?

Добрых яблок поставлю корзину,

улыбнусь: вот и все закрома! –

но, надеясь на мягкую зиму,

буду помнить, что всё же зима:

ладно только бы скользко и морок

обойдёмся без белых красот;

ну, а если ударит за сорок,

ну, а если пути занесёт?

И сиди, запершись, по квартирам,

сны, как старые книги, листай –

сны с едва различимым пунктиром

в мир тепла улетающих стай...

Сентябрь 1990 

*   *   *

Под утро ливень. Сильный стук в стекло,

и в небе рокот девятиколенный,

и до конца ещё не рассвело,

и мы с тобой одни во всей Вселенной.

И почему-то труден каждый вздох,

а на душе – ни лучика, ни звука,

и никогда представить я не мог,

что корни обрывать – такая мука.

Август 1991
 

*   *   *  

Снится локон, то тёмный, то русый, –

луч в листве шаловливый такой! –

снится дремлющий лес у Тарусы

и поленовский дом за рекой.

Горько пахнет апрельская зелень

и на иве седой первоцвет,

и во всём сновиденье рассеян

необычный, загадочный свет.

Вот в овраге, в окошке болотца,

изумрудная влага зажглась.

То ли с неба свечение льётся,

то ль из милых заплаканных глаз.

Что ты плачешь? В мои ощущенья

не твоей ли слезой занесён –

суть прощанье и просьба прощенья –

этот светлый, несбыточный сон?..

Сентябрь 1991 

*   *   *    
    
Замахнулся опять одолеть высоту не по росту –
захлестнула гордыня, и вот наказанье за то:
не взлетается мне,
                           не поётся,
                                          не дышится просто;
был в мечтах я пророк – наяву оказался никто.
    
Всё пространство заполнил
                             цыганский встревоженный табор;
люди, кони, кибитки, похлёбка кипит на кострах...
Не раскрыть за спиною витражные крылья метафор –
ощущаю в желудке тошнотный мучительный страх.
    
Только ангел ночной протрубил мне вселенские числа.
Поутру встрепенулся – неужто надежда жива?
Разбежался и прыгнул! Похоже, прыжок получился!
Только что это, что?!
                               На ногах у меня – жернова!..
    
Декабрь 1991

*   *   *
 
Неторопливый разворот дороги,
неспешное кружение картин –
и вдруг обрыв,
             и вдоль обрыва строгий,
не знающий пощады серпантин.
 
Но ни к чему панично опасаться
и, равно, ждать – авось да пронесёт, –
а нужно постараться и вписаться
в крутой и неподвластный поворот.
 
Стволы дерев помчатся частоколом,
уступы трассы – на листе стихи,
и мироощущенье станет голым
и злым для глаз, как лук без шелухи.
 
Не ускоряй события, не надо,
и прошлого без нужды не итожь,
и пониманье будет как награда:
Господь спасёт.
              А не спасёт – ну, что ж...
 
Май 1992
 
 
*   *   *
    
Разве это декабрь,
если гроздья цветочные смотрят из зелени веток?
Словно в перьях дикарь,
я в экстазе от этих кощунственно-ярких расцветок.
Вот лиловый султан,
красный конус, оранжевый шар или розово-белый, –
разнести по сортам –
не находится слов на палитре моей неумелой.
 
Я почти онемел,
двуязычно пытаясь понять, что со мной происходит.
Что в запасе имел,
незаметно, как дождик, в песчаную почву уходит.
Но привычной рукой
не умея поставить уже перезревшую точку,
за короткой строкой
вывожу непременно невнятную длинную строчку.
 
Отложу карандаш.
Выйду вновь посмотреть на цветасто-зелёные ветки.
Ах, чего не отдашь
за мгновение вспышки, угадки, разгадки, разведки!
Всё иное теперь:
солнце, воздух, и почва, и даже вода дождевая.
Мне заменой потерь
гроздь шафранного цвета, пушистая, нежно живая.
 
Декабрь 1992

*   *   *

Снова весна,

                  и снова жизненный опыт отринут:

на полный круг повернулось календаря колесо,

и снова вслед за розовым наступил голубой период,

как будто эти пейзажи написал Пикассо.

Никогда не видел деревьев настолько синеголовых,

а тут за одну неделю насмотрелся любых –

фиолетовых, как чернила, и, как туман, лиловых,

и всех оттенков сиреневых, и попросту голубых.

Нет такого цветенья в природе земли,

                                                     откуда

мы улетали в оттепель, когда лишь снилась весна.

И для меня сегодня воплощение чуда –

повсюду синь, и лиловость, и просто голубизна.

Так бы и жить неспешно,

                                    вечное чудо это

вбирая в себя глазами и сердцем немолодым,

и в назначенный час просто уйти со света,

как в голубое небо синий уходит дым.

Май 1993 

*   *   *

Вдоль русла высыхающей реки

пойду искать забытые истоки:

путь протяжён, а времена жестоки –

сто тысяч бед случились в эти сроки,

и след судьбы – лишь на воде круги.

Когда впервые вышел я к реке,

был майский полдень, праздный и прекрасный,

но по причине, смыслу неподвластной,

вода была – или казалась – красной,

и мертвецы лежали на песке.

Ещё не зная ни добра, ни зла,

лишь воду тронув пяткою босою,

я одолел свою натуру совью,

и лодку взял, и двинулся к низовью, –

нет, я не плыл – река меня несла.

Река несла. Мне изредка везло

на сны и откровения природы,

а чаще попадал в водовороты,

тонул два раза, и, растратив годы,

так запоздало взялся за весло!

И вскоре понял истину одну,

простую, неприглядную, нагую, –

что пыл угас; и вслед за ней другую –

её не пожелаю и врагу я:

моё весло, увы, скребёт по дну.

Ах, Господи, как звёзды далеки,

и что им наше счастье и страданье!..

Не за ненужной запоздалой данью –

в пустой попытке самооправданья

бреду вдоль русла высохшей реки.

Июнь 1994
  
 
*   *   *                          
 
В приноравливании к бытию никогда я не был умельцем,
разве что окна на юг предпочитаю окнам на север,
а быстрому светофору на углу Каценельсон –
медленный светофор на углу Кирьят Сефер.
Практичные, умные люди знают, чего и сколько
им получить положено и что бесплатно при этом;
я же свои задачи пытаюсь решать с наскока
и ещё удивляюсь, что опять не сошлось с ответом.
Нет смысла корить натуру – она не станет другая,
а себя переделывать, что наступать на грабли.
Жизненную премудрость медленно постигаю;
гордиться этим не стоит, но и стыдиться – вряд ли.
Не стыдно, что жил, работал, радовался пиву с воблой,
своим горбом и умом пытался дойти до сути
и верил в душе, что жизни окончательный облик,
как с ответом, сойдётся с записью в Книге Судеб.
Что делать – в который раз я опоздал к раздаче,
даже не опоздал – попросту не явился.
Зато на излёте жизни стоял у Стены Плача,
стоял под бешеным солнцем и неумело молился.
 
Октябрь 1994 
 

 
*   *   *

Простая история: жил человек на земле;

учился, работал, добился каких-то успехов;

женился, развёлся; прощался с отцом на столе;

всё начал сначала, в далёкие земли уехав.

А если не начал, а вздумал плоды собирать

успешной карьеры – есть деньги, и выросли дети?

И вдруг заболел, и ему предстоит умирать

и тут осознать – никому он не нужен на свете.

А может случиться и вовсе другой вариант –

что он никуда не уехал, не запил, не болен,

и есть у него, предположим, к чему-то талант,

есть имя, признание, слава – а он недоволен.

А я ведь еще не обмолвился словом война

и не говорил о его одиноком ночлеге...

История эта, увы, изначально грустна,

как всякая повесть о всяком живом человеке.

Ноябрь 1995 

*   *   *                  
 
Пустырь, большой и беспокойный,
таким остался, постарев.
Здесь выкорчёвывали корни
давно исчезнувших дерев.
Здесь что-то строили годами,
возили балки, кирпичи.
Потом заброшенный фундамент
таил опасности в ночи.
Разбили сад. В неярком свете
пустырь парил, прозрачно бел.
Всего лишь за десятилетье
сад одичал и захирел.
Судьба заламывает руки
в напрасных поисках следа:
где люди, жившие в округе?
Все канули невесть куда,
и негде возникать сполохам
давнишней жизни молодой...
Пустырь зарос чертополохом,
сурепкой, снытью, лебедой.
 
Март 1996
  
 
СКРИПАЧ    
                      Григорию Кановичу
    
Выводя звуковые мозаики –
песни старые с новыми песнями, –
мне сыграет на скрипочке Хаимке,
старичок с клочковатыми пейсами.
 
от себя отгоняя напраслину –
мол, профан, а смычком пробавляется, –
Паганини сыграет и Крайслера,
даже Генделя, – как пожелается.
 
После капли стряхнёт с одеяния,
где что честное слово, что пуговица,
и не станет просить подаяния –
лишь стыдливо моргнёт и потупится.
 
А доверясь, расскажет истории,
дни далёкие спутав и близкие, –
были конкурсы, консерватории,
и война, и бараки сибирские.
 
Жизнь прошла, и звучания новые
не возникли в коробочке лаковой.
Лавры в суп, а колючки терновые
что в сравненье с колючкою лагерной?
 
Дам я Хаиму несколько грошиков:
– Выпей, милый, ну что там за пенсия! –
Он серьёзно: – Всего вам хорошего, –
и тряхнёт клочковатыми пейсами.
 
Октябрь 1996 
 

*   *   *                         
 
                  Окончилась тридцать вторая неделя...
                               (из стихотворения 1982 года)
 
При въезде в пространство промышленной зоны
обильно с утра поливают газоны, –
для этого есть, очевидно, резоны:
покуда не солнце, покуда не жар.
В неделю пять раз наблюдаю всё то же,
неспешно иду, одинокий прохожий,
стихи сочиняю и чувствую кожей,
как вверх подымается огненный шар.
 
В неделю пять раз, что не так уж нелепо,
вбирая задаром энергию с неба,
решаю проблемы насущного хлеба,
и собственной крыши, и быта под ней.
В заботах о деле, в заботах о теле
мелькают недели, мелькают недели, –
как быстро, однако, они пролетели,
две тысячи длинных, медлительных дней!
 
И всё же душа в испытаньях окрепла –
уже не томит ощущение пекла,
уже за спиною не марево пепла,
а опыт врастания – горький, но свой.
И вовсе не зряшно мелькали недели –
промзона слегка изменилась на деле:
где хилые прутики в лунках сидели,
зелёная тень над моей головой.
 
Слегка изменились реалии быта:
недавнее нищенство полузабыто, –
есть дом и компьютер, есть мясо и пита
и виды промзоны в неделю пять раз.
Окончилась тридцать вторая неделя,
домой возвращаюсь почти на пределе,
но эти недели во мне не задели
виденья печальных сияющих глаз.
 
Август 1997 

*   *   *                            
                                         Ефиму Пищанскому
 
Речи политика,

                     чертежи инженера,

                                                философа мысли,
конечно, важны, –
                          но выйди из дома в сад,
и ты ощутишь запах опавших листьев,
цвет граната, стрекотанье ночных цикад.
 
А в дальнем углу, где аисты свили гнёзда,
найдёшь колодец с тяжёлой крышкой на нём,
и в чёрной воде будут плескаться звёзды,
большие звёзды, видные даже днём.
 
И вдруг поймёшь, что никогда здесь не был,
что это не просто дом и не просто сад,
а, отразившись в колодце, вернулось небо,
которое было над ним тысячи лет назад.
 
Легко заскользит ведро на верёвке прочной,
воды достанешь – тебе подскажет она:
– Ты здесь на время, я в колодце бессрочно;
напейся, путник, – твоя дорога трудна...
 
Август 1997
 
 
*   *   *   
    
Московские и питерские лица,
притом немолодые в основном, –
они пришли сюда не веселиться:
как веселиться? – судьбы кверху дном!
    
И дом не свой, и бешеное солнце,
язык навек останется чужим,
и если этот мир и улыбнётся,
то детям, внукам, но никак не им.
    
И вот они пришли поэта слушать.
Любители стихов? – скорее, нет:
кто от тоски, а кто на всякий случай –
а вдруг им что-то объяснит поэт?
    
А он стоит и смотрит в эти лица,
в глаза, где все печали всей земли,
и думает: какие мы счастливцы –
задумали, решились и смогли.
    
Ноябрь 1997