ФРАГМЕНТЫ ИСТОРИИ – 2

три сонета

1.

Историю наветом не затрону
и на текущий день не намекну:
не пришлый царь поработил страну,
а сам народ призвал к пустому трону.

Царю смиренно поднесли корону
умершего царя, что волю дал;
её каменья и её металл
пускай послужат новому закону.

Тот волю дал – а тот наоборот,
за что его и возлюбил народ:
у каждого есть крыша и работа.

Есть тот, кто твёрдо платит за труды,
есть на кого молиться в час беды,
а воля – это призрачное что-то…

2.

Минувшее – нередко просто сказки,
но вот вполне доподлинный рассказ:
однажды иудейский царь Ахаз

призвал Исайю – нет, не для острастки;

не выражая злобы или ласки,
хочу, мол, побеседовать с тобой.

Пророк явился голый и босой
и даже без набедренной повязки.

– Зачем позорно гол ты и разут?

– В Ассирию так пленных поведут;
то первый знак позорящей неволи.

– А ты при чём? Ответ Исайи строг:
– Будь не при чём, я не был бы пророк –
что можно знать, не разделяя боли?

3.

Есть умные средь нас и дураки,
есть храбрые и трусы, есть скупые
и щедрые, – да в общем-то любые –
ничтожества и те, что велики.

Но все мы вышли из одной строки,
в которой «бэрэйшит» стоит в начале:
одной судьбой когда-то прозвучали
те знаки Моисеевой руки.

Одна судьба на все века вперёд –

она и сохранила мой народ
до наших дней от самого зачина.

За что на свете ненавидят нас
и в чём нас обвиняют всякий раз?

Мы не такие – вот и вся причина.

Январь 2010

Я закончил работу – вот и вся недолга́;

я о друге не думал, не смотрел на врага –
лишь просил молчаливо, чтоб Всевышний помог.

Я исполнить работу и без помощи мог,
но хотелось, конечно, завершить её так,
чтобы друг восторгался, чтоб завидовал враг.

И, должно быть, Всевышний услыхал и помог,
и себя ощущал я всемогущим, как Бог.

Всё так ладно сложилось, всё так складно сошлось –
до сих пор непонятно, что откуда взялось.

В необычном везенье я причину найду:
раз в году так бывает, и не в каждом году.

Я закончил работу – сделал дело своё;
безразличные люди похвалили её:
мол, серьёзно, добротно, как и следует быть, –
и ушли восвояси, чтобы тут же забыть.

Чрезвычайных событий не случилось вокруг.

Враг прислал поздравленье. Позавидовал друг.

Январь 2010 

Хотите увидеть, откуда родится река?

На мшистой тропинке оставьте однажды следы,
и, если удастся, услышите плеск родника
и пение зяблика утром у зябкой воды.

Хотите узнать, как свой ход начинает река?

Уйти не спешите, останьтесь в лесу на ночлег –
на каменном ложе увидите бег ручейка,
в ладонь шириною прозрачный смеющийся бег.

Не речка и даже ещё не речушка пока,
но с нею услышим беседу неведомо чью
и вдруг удивимся, что словно бы чья-то рука
по ходу беседы ручей добавляет к ручью.

И вот, наконец, обозначились и берега;
ещё с одного до другого рукою подать,
и всё же теперь несомненно, что это река,
которая дарит окрестной земле благодать.

Она по равнине течёт, глубока, широка,
просторна, в бегу молчалива, на вид не быстра.

В тяжёлой работе всё время проводит река,
большие суда пронося от утра до утра. 

В погожие дни отражаются в ней облака,
мосты проплывают, домов многоярусный строй…

От места рожденья всё дальше уходит река,
и только дожди от неё долетают порой.

В своём продвиженье легко проницая века,
пространства земли, пограничные линии стран,
в огромное устье себя превращает река,
в огромное море, и дальше в судьбе – океан.

Январь 2010

Плеск воды в реке недальней,
стон осины на юру,
на ветру скрипенье ставней,
не закрытых ввечеру,
птичье пенье на рассвете,
козье блеянье в хлеву –

если слышу звуки эти,
значит, всё ещё живу.

Не пытаюсь косо-криво
день прожить да ночь проспать,
а хочу на дне архива
Божьи знаки отыскать,
по которым от начала
шла она, судьба моя,
а меня не посвящала
в эти тайны бытия.

Но случается поэтам
глубже в память заглянуть
и по косвенным приметам
осознать и цель, и путь.

Вот и я пытаюсь тоже
вспомнить звуки и цвета –

возвращаюсь, день итожа,
в те далёкие места, 

где звучит, а что – не знаю,
где неяркий льётся свет
и бежит стезя сквозная,
и другой на свете нет…
 

Февраль 2010

ЗА ЧАС ДО РАССВЕТА

поэма

1.

Мне нравятся строки, что пахнут осенней листвою,
уютом дворов и печалью вокзальных путей.

Мне нравятся строки, где светятся небо живое,
ночной светофор и окно без особых затей.

Мне нравятся строки, где дождик живёт в черепице,
где скрипка с роялем слышны из того же окна.

Мне нравятся строки, с которыми благостно спится
и после которых почиет в душе тишина.

Мне нравятся строки, которые вроде бы немы,
но есть осязанье упругости и полноты.

Мне нравятся строки негромкой, но внятной поэмы –
графически строго они покрывают листы.

И ты их читаешь сейчас безусловно впервые,
а отклик приходит, как будто знакомы давно
и тот городок, и его переулки кривые,
и дом по соседству, и комната – та, где окно…

2.

В той комнате железная кровать,
сосновый стол и ржавый умывальник, 

коробка инструментов рисовальных –
на что ещё владельцу уповать?

Он – график и работает давно
на книжных иллюстрациях Детгиза,
и получает, если без каприза,
вполне на хлеб и даже на вино.

Так почему же этот антураж
он не заменит более достойным?

Пришёл конец и лагерям, и войнам –
у времени не совершают краж!

А он себя, как муху в янтаре,
замуровал в былом десятилетье,
и вроде бы живёт на белом свете,
а вроде бы участвует в игре.

Отправили отца в сорок шестом
на десять лет без права переписки;
мать умерла; и стал родным и близким
убогий тёткин подмосковный дом.

Там с одинокой тёткой на двоих
он делит стол и чахлый огородик
и гневается, если при народе,
бывает, кто-то пожалеет их.

Он вынужден в издательстве служить,
чтоб не прослыть бесправным тунеядцем, 

но должен самому себе признаться:
в державе этой невозможно жить!

Здесь можно лишь одно – существовать,
когда ты о карьере не хлопочешь,
когда ты не умеешь и не хочешь
достоинством и честью торговать.

А ежели талант от Бога дан,
держи его, как душу, на запоре,
и это положенье не оспорит
ни стол дубовый, ни большой диван.

3.

Тихий дождь стучит по серым крышам,
по асфальту и по серым стёклам,
орошает серые дворы.

Тихий дождь в начале еле слышен,
и земля как надо не промокла
после чуть не месячной жары.

Серый дождь стучит по серым стенам,
по панелям серого бетона,
орошает по соседству луг.

Набирая силу постепенно,
серый дождь бормочет монотонно

серую мелодию разлук. 

Всё же посуровела погодка –
небо всё черней на горизонте,
скоро весь затянет небосвод…

Лёгкая спокойная походка.

Серый плащ и выгоревший зонтик.

Женщина по улице идёт.

4.

Гудок зелёной электрички,
в дожде спешащей из Москвы.

Досадно – отсырели спички,
не зажигаются, увы.

Свои рисунки к некой дате
он на комиссию возил.

Что за комиссия, Создатель, –
с ней сладить не хватает сил!

И то не так, и это косо,
и это смутно, как в дыму…

Как дождь, бесчисленны вопросы,
чего им надо, не пойму.

Тут подлечиться бы по-русски –

принять основу из основ, –
и спать, забыв про перегрузки,
без повторяющихся снов. 

Да вот не выйдет подлечиться:
иссяк запасец меж бумаг
и заболела продавщица –
который день закрыт продмаг.

И закурить – забудь про это,
когда в дожде и без плаща…

Не только перечнем поэтов
страна убога и нища.

Вот кто-то движется навстречу;
а вдруг она, а вдруг судьба?

Ах, Боже, сам себе перечу:
под оболочкою раба

кому нужна душа живая,
печали полная душа?
Подумал, недоумевая:
а ведь и вправду хороша!

Откуда? Чья? Не видел прежде!

И самому себе дивясь,
сказал, равняясь, о надежде:

- Есть неразгаданная связь

меж электричкой, жизнью целой,
дождём и вашей красотой!..

Она спокойно посмотрела:
- А вы товарищ непростой. 

Её лицо полулукаво
полуулыбкою зажглось:
- Давайте-ка под зонтик, право –
уж вы и так мокры насквозь!..

5.

Я вспоминаю начало начал:
тихая речка, невзрачный причал,
шлем на церквушке былинный,
ближняя роща в закатном огне
и в переулке, в его глубине,
дом со старинной лепниной.

Что же ещё вспоминается мне?

Гроздья сирени в рассветном окне –
двор захлебнулся в сирени!

Лестница пахнет соблазном вершин,
я поднимаюсь по ней в мезонин,
что-то бормочут ступени.

Было да сплыло, быльём поросло!..

Воспоминанья – моё ремесло,
я воскрешаю былое.

Движется всё, что исчезло давно,
словно бы снятое кем-то кино
я сохранил под полою. 

Что-то я помню, как будто вчера,
что-то – фантазии с явью игра,
что-то – как смутные тени.

Но никогда не опустится мгла
на мезонин, где надежда жила,
на половодье сирени!..

6.

– Побудь со мной ещё немножко –
мы редко видимся и мало!..

– Объявлен конкурс на обложку
для молодёжного журнала.

Впервые в жизни захотелось
включиться и достичь победы.

Вдруг появилась эта смелость,
какую ведают поэты –

та восхитительная мука,
когда ещё все клетки немы,
и вдруг с единственного звука
растёт строение поэмы.

Смотри-ка – я делю обложку
горизонтально на две части;
поменьше нижняя немножко –
здесь мы у вечера во власти. 

А утренняя часть – повыше
и посветлей по колориту:
журнал для тех, кто только вышел,
и, значит, миру быть открыту.

На верхней помещаю имя,
на нижней – времени приметы:
ну, номер, год, – а между ними
просвет для твоего портрета –

того, что создан был весною,
когда сирень с ума сводила…

Ты помнишь – линией одною
прорисовался облик милый!

Я так решил, что у журнала –

и на обложке хоть отчасти –

должно быть женское начало,
гармония любви и страсти.

Любовь и страсть нужны журналу
для высоты и благородства;
ещё б тоску по идеалу –

но с этим подождать придётся…

7.

Бетонные шары на каменном заборе,
а если точным быть, не камень, а кирпич. 

Я приходил сюда, в укромный этот дворик,
не только для того, чтобы сирени стричь.

Там в глубине двора был дом одноэтажный;
известный пианист остановился в нём.

Случайно услыхав его игру однажды,
я часто приходил к скамейке под окном

и там сидел во тьме, себя не выдавая,
стараясь не мешать звенящей тишине.

И наступал момент, и музыка живая,
слетая из окна, рассказывала мне

об этом городке, о речке и причале –
и то, что знал всегда, и то, чего не знал, –
о том, что есть печаль превыше всех печалей –
что смертны мы с тобой, и срок так страшно мал.

Но мягко пел рояль, минуты и столетья
легко соединял у этих старых стен,
и невзначай стирал отчаянье в сюжете,
и ровно ничего не требовал взамен…

8.

Мне предложили вернисаж в большом ДК в Дубне;
той песни не было ещё, а то бы спел вполне:

«Какой портрет, какой пейзаж!» Увы, пейзажей нет,
зато случился целый зал – графический портрет. 

Там Ходасевич был и Шварц, Платонов, Мандельштам;
Гаврилин, Шнитке и Щедрин, конечно, были там;
Вернадский, Бехтерев, Шагал, Малевич и Сутин, –

всё люди разные, а стиль, а метод был один:

их облик линией одной исполнил карандаш.

В том, ясно, некий был изыск и некий был кураж,
но в каждом образе была особости печать,
и даже самый беглый взгляд не мог их не узнать.

Открыли выставку с утра, в субботний летний день,
а в понедельник началась возня и дребедень –
звонки со службы, из газет и даже из ЦК,
и всё с подтекстом: мол, теперь прижмут наверняка.

Не тот в портретах идеал, не те, мол, имена;
ещё я счастлив должен быть – не те, мол, времена:
ты в год рожденья своего сидел бы не дыша,
а тут всего со службы вон – и веселись, душа!

Ну, что ж – не стану я страдать, свою судьбу хуля;
когда ты в возрасте Христа, не рушится земля.

Ты смотришь пристально вокруг и видишь – всё же есть
на свете вера и любовь, достоинство и честь.

9.

Не пришла ли пора обдумать
предварительные итоги?

Перевал уже за спиной. 

Больше ясности, меньше шума.

Предпочтенье прямой дороге.

Мастерство и любовь – со мной.

С каждым годом язык всё проще.

С каждым годом цели сложнее.

По дороге этой идя,
я рисую не осень – рощу
как пятно, что чуть пламенеет
за густой завесой дождя.

Это значит, что в жизни с нами
постоянная непогода,
иногда лишь свет и тепло.

Но должно быть иное пламя,
что во всякое время года
согревает всему назло.

И пока это пламя бьётся,
что мне почести, что мне зависть,
что хвала мне и что хула?

Пусть ничто легко не даётся,
но важна конечная запись,
сколь бы краткою ни была.

А для этой оценки вышней
лишь одно имеет значенье,
если мерить последним днём:
что из жизни по сути вышло, 

был ли верен предназначенью
и, конечно, знал ли о нём…

10.

Мне нравятся строки, в которых царит белизна
спокойного снега, что выпал за час до рассвета.

Мне нравятся строки, с которыми нам не до сна –
в них тяжкие ритмы больного дыханья поэта.

Мне нравятся строки, где бел раскалённый песок –
как в зеркале, в нём добела раскалённое небо.

Мне нравятся строки, где лакомо пахнет кусок
ржаного, большого, сейчас испечённого хлеба.

Мне нравятся строки, где в роще легла тишина
и тянет дымком от костра – и приятно, и горько.

Мне нравятся строки, в которых молитва слышна,
когда человеку беда наступила на горло.

И ты их читаешь, и столько они говорят,
что снова просторна душа и свободна от мрака.
Опустишь к земле и поднимешь ты на небо взгляд
и весь захолонешь в предчувствии Божьего знака.

Март 2010 

В.

Эта погода любого заманит,
лишь бы в тепло, безразлично куда.

Здесь по ночам в моросящем тумане
очень уж зябко гудят провода.

Жёлтые пятна свисают размыто
над эстакадой, где нет ни души.

Если же из моросящего сита
кто-то возникнет, к нему не спеши.

Разные люди тут ходят ночами,
и не всегда эта встреча к добру.

Что ж заставляет, какие печали,
мокнуть – и всё же стоять на юру?

В доме измена, у друга заботы,
шум и тупик в кабаке у моста.

Не ожидай – перемена погоды
не добирается в эти места.

Но и в краю постоянно осеннем,
в сером тумане, где ночи пусты,
Бог иногда посылает спасенье
тем, кто дошёл до последней черты.

И в переулке ознобно опасном,
где темнота и не ходит никто,
вдруг появляется женщина в красном –
тихая женщина в красном пальто…

Апрель 2010

В квартире мазган ощутить не даёт
дыханье хамсина – под сорок и с пылью,
и я не в ладах с экзотической былью,
как будто случился жары недолёт,
и вместо хамсина царит за окном
метель, завалившая крыши посёлка,
а в доме неброско наряжена ёлка,
поленья витийствуют в жаре печном,
товарный прошёл, простучав по мосту,
и снова теперь тишина до рассвета;

когда засыпается, мысли про лето,
родившись во сне, переходят в мечту,
в которой у моря возникнет земля,
зелёная с виду, на воду скупая,
где лёгкими смерчами ветер ступает,
лицо опаляя и в окна пыля…

Март 2010

БАЛЛАДА О ПРИМОРСКОМ ГОРОДКЕ

В сутки раз корабельная рында
нарушает покой городка.

Здесь, на площади около рынка,
действо памяти длится века.

В отдалённом пятнадцатом веке
здесь не дали пристать кораблю.

Пассажиры в нём были в побеге,
все оставили землю свою.

Там чума населенье косила,
но спасенье и тут не пришло:
им досталась морская могила –
может быть, и не худшее зло.

Поначалу никто не заметил,
что цветущее стало хиреть.

Постоянный уменьшился ветер,
и торговля упала на треть.

А потом появилось поверье,
что, мол, климат у них нехорош,
и как будто захлопнулись двери,
и зачах городок ни за грош.

И сказал настоятель в соборе,
возбудив городские умы:
«Мы виновны, и горе за горе –
мы людей не спасли от чумы. 

Может, небо к нам будет не гневно,
покаяние в душах любя,

если мы поминать ежедневно
будем их – и стыдиться себя».

И у рынка восстала колонна,
и ступени к вершине вели,
чтобы звук корабельного звона
с высоты доходил до земли.

И торговля воскресла из праха,
вновь у моря расцвёл городок,
и сегодня защита от краха –
в толчее теплоходный гудок.

Только жители верят недаром,
что спасение в Божьей руке,
и, как прежде, двенадцать ударов
ровно в полдень звучат в городке.

Пять веков ритуального чина –
этот срок по-любому не мал,
и слегка подзабылась причина,
по которой возник ритуал.

Ветер пену прибойную лижет,
город чист, и красивы дома,
и не очень, признаться, колышет
на другом континенте чума…

Апрель 2010 

ЗАБВЕНИЕ

диптих

1.

По берегу моря вдоль пены прибоя следы
оставили чьи-то не очень подвижные ноги.

В таком сочетании солнца, песка и воды
они говорят, что прошёл человек одинокий.

Цепочка следов, и других не высматривай – нет;
вдоль пены прибоя струятся ни валко ни шатко –
и круто направо: в воде обрывается след,
и как ни ищи, но обратного нет отпечатка.

А чёрные тучи уже собрались вдалеке,
и к берегу ветер погонит волну штормовую,
и скоро исчезнет цепочка следов на песке,
и только стихи сохранят эту память живую.

Живую, пока не наступит стихий торжество:
водой заливает, песком очертанья заносит…

А был человек или не было вовсе его –
никто не узнает, да в общем никто и не спросит. 

2.

В покинутом городе есть дребезжащий трамвай,
который идёт по забытому ныне маршруту.

Вагоновожатый бормочет в усы: – Не зевай! –
и на остановках всегда прибавляет минуту.

Он знает, мудрец, что его пассажиры стары,
и эта поездка для многих скорее печальна:
сойдут со ступенек, уйдут в проходные дворы
и если появятся вновь, то сугубо случайно.

Они молчаливо подолгу стоят у дверей,
пытаясь припомнить, куда и зачем уезжали,
и если появятся вновь – не по воле моей:
по воле забвенья, которое горше печали.

А я не всесилен, Господь помоги и прости, –
я слушаю эхо, звучащее как из колодца,
и просто стараюсь хотя бы осколки спасти
той жизни, что канула и никогда не вернётся…

Май 2010

Здесь, в маленькой стране, нет высоченных гор,
больших пустынь и чащ, но есть большое море.

Из подходящих слов ему идёт «простор»:
и рыбы, и суда здесь ходят на просторе.

Конечно, что сказать – оно не океан,
однако протяжён его обход овальный,
и множество людей из двух десятков стран
живут на берегах квартирой коммунальной.

А при таком житье, как водится, всегда
есть распри и любовь, есть счёты и просчёты,
и лишь одна на всех солёная вода,
и общие на всех небесные щедроты.

Различны языки – в том, право, нет беды;
различен взгляд на мир – как должное отметим;
и кажется, что всем есть место у воды,
да только из жильцов не все согласны с этим.

Май 2010

ПЕРЕЧИТЫВАЯ «ПИКНИК НА ОБОЧИНЕ»

Рэдрик Шухарт взошёл на бугор,
обойдя пограничников с тыла.

Перед ним простирался простор –
Зона снова его отпустила.

Взгляд прошёл по тропе, по кустам,
по шоссе до его поворота…

«Слава Богу, я здесь, а не там», –
и в душе его дрогнуло что-то.

Рэдрик Шухарт спустился с бугра;
хоть устал, но доволен без меры:
Зона нынче не та, что вчера, –
убрала силовые барьеры.

Ни ловушек в траве не найдёшь,
ни взрывчатки из «ведьмина студня» –
нынче в Зону идёт молодёжь
и свободнее, и безрассудней.

Только в мире, что с виду неплох,
в изменениях, с виду удачных,
сталкер с опытом чует подвох:
ведь судьба – без ответов задачник.

Шаг размерен, походка легка,
дал Господь и кураж, и погоду –
но из топи возникнет рука
и утянет под чёрную воду!..

Май 2010

Иду по краю ущелья, заглядываю туда,
где в черноте базальта тускло змеится вода,
до которой отсюда метров сто пятьдесят;
на стенах, почти отвесных, большие камни висят,
и мне предстоит спуститься туда, на самое дно,
и взойти на другую сторону, ежели суждено.

Там, за этим ущельем, лежит иная земля –
там города уютны, там изобильны поля,
там люди живут свободно и ценят вдумчивый труд,
и пишут умные книги, и хорошо поют.

Может быть, в генной памяти это хранилось всегда,
может, я всё придумал – но так захотел туда!

Значит, пора спускаться. Круто в месте любом.

Добро, если скатишься боком, а если грянешься лбом?

А если сорвётся камень прямо из-под ноги?

Только успеешь крикнуть: – Господи, помоги!

И ты, себя в гордыне считавший творенья венцом,
ляжешь на дно ущелья в тусклую воду лицом.

Однако к дьяволу страхи, если осознан путь!
На своих двоих на дрожащих опущусь как-нибудь.

Меня напугают змеи в пещере на полпути,
тусклый поток придонный с трудом, но удастся пройти,
и, в кровь обдирая пальцы, почти не дыша уже,
вверх доберусь и лягу на финишном рубеже.

…Иду по краю ущелья, ночью иду и днём;
прошлое и будущее живут в представленье моём:
то вижу преодоленье, решителен и упрям,
то покрывает холодом страх подъёмов и ям.

В мечте я чего-то стою, в мечте я небом храним;
реальность – это ущелье и та земля, что за ним.

Май 2010

Евгению Витковскому

Мне приснился вокзал, где я не был ни разу,
я не видел его ни в кино, ни на фото
и, что это вокзал, догадался не сразу,
потому что путей не заметил я что-то.

Но табло с расписаньем, огни светофоров,
три-четыре платформы с придатками стрелок
и толпа пассажиров, в метаньях и спорах,
в ожиданье состава давно перезрелых, –

это всё говорило, что я на вокзале,
под стеклянною крышей, как под небесами,
и в окошке, где справки, мне внятно сказали,
что мой поезд проследует вне расписанья.

Значит, надобно ждать, набираясь терпенья
и стараясь унять притяженье земное,
чтоб услышать стальное далёкое пенье
и понять: это он, ожидаемый мною!

А пока светофоры по-прежнему рдеют:
поезда не проходят – ни местный, ни дальний. 

И толпа у путей постепенно редеет,
и к утру я один остаюсь в ожиданье.

Я проснулся внезапно, без всякой причины.

Испарились вокзала предметы и лица.

Поезд вне расписания мне не по чину.

Но всему вопреки ожидание длится.

Июнь 2010

Я три десятилетья жил на свете,
не сомневаясь в собственном бессмертье,
и лишь пройдя сквозь длительную кому,
поверил мирозданию другому.

Я понял вдруг, что мог уйти со света –
уйти, не написав автопортрета
и не оставив хоть строку живую
о том, зачем под солнцем существую.

Теперь я стар. Стоят на полке книги.

Ношу смиренно возраста вериги.

Что книги? Их пока не прочитали.

Прочтут потом? Я думаю, едва ли.

Но если в результате так немного,
тогда зачем?

                   Покуда есть дорога,

возможно продолжение любое…

Какое там бессмертье? Бог с тобою!..

Июнь 2010

Всё жильё это – полуживое,
всё в следах одичанья и лени:
двор зарос непотребной травою,
на траве – в беспорядке поленья,
ощетинились ржавые гвозди
на косом полусгнившем заборе,
и в жилище приходят не гости,
а томление, пьянка и горе.

Можно дебри словесные множить,
в них печалясь бедой затяжною,
но никто разобраться не может,
что поделать и кто тут виною:
то ли хмырь, что из логова вылез
и посеял болотную завязь,
то ли люди, что так уродились,
так живут и уйдут не меняясь…

Июнь 2010

ВИДЕНИЕ

…А предположим, что ошибся рок –

«Титаник» разминулся с катастрофой
и, попрощавшись вежливо с Европой,
пошёл по курсу и пришёл в Нью-Йорк.

А чтобы от реалий не уйти,
случилось это не в прошедшем веке,
а в наши дни: не так сильны помехи
и более нахожены пути.

Приходит время, и обратный рейс,
и за кормою статуя Свободы.

Нос режет атлантические воды,
и волны тут же заживляют рез.

Могучая громада корабля
морскую зыбь утюжит неустанно,
и штурман сообщает капитану:
– Согласно карте быть должна земля –

но нет её! Но нет её для глаз,
для линз бинокля, даже для радара,
как будто континент Европы старой
сознательно обманывает нас!

Там, впереди, не только нет земли –
умолкли даже радиосигналы, 

как будто города и терминалы
все в одночасье под воду ушли.

Надеюсь, капитан, я не дурак
и попусту не поднимал бы шума,
но древний ужас побуждает думать,
что там, в Европе, всё случилось так… 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Идёт «Титаник». Встречные суда
исчезли все, и тишина в эфире,
и мертвенный покой в подлунном мире,

и по бортам спокойная вода.

Молчат конторы европейских стран –
там, видно, нет ни гавани, ни пирса, –
и штурман до беспамятства напился,
и поседел за вахту капитан.

А в Штатах на устах у всех одно,
в ушах и в перехваченных гортанях:
неведомо куда уплыл «Титаник»,
а целый континент ушёл на дно!..

Июнь 2010 

                                              В.

…И снова тихий вечер при свечах,
живое пламя в бликах неустанных,
как будто ты затеплила очаг,
как в старых нестареющих романах.

Будь в днях благословенна и в ночах,
благословенна в буднях и в субботе!

Я снова утону в твоих очах
и весь отдамся этой несвободе…

Июль 2010

Рисует архитектор на листе
немыслимые контуры строений:
сегодня может даже и не гений
дать жизнь почти любой своей мечте.

Куда ни глянь – строенья-паруса,
шары, стаканы, диски, парашюты,
и в душу вносят ощущенье смуты
творимые руками чудеса.

Пришельцами из космоса торчат

в сто этажей стремительные вышки,
и бегают людишки-муравьишки,
по этажам подошвами стучат.

Несутся, оторвавшись от земли,
рты приоткрыты и глаза навыкат,
не ведая, откуда приползли,
зачем спешат и где из дома выход.

Июль 2010

Смеётся солнце, глаз притворно хмуря,
и, двигая тончайший карандаш,
на задней стенке в камере-обскуре
рисует перевёрнутый пейзаж.

Всего-то дел: фотопластинка, ящик,
в передней стенке крохотный прокол –
и ты владеешь чем-то настоящим,
что прямиком от солнца произвёл.

Не нужно дорогого объектива,
не нужно хитроумного замка:
картинка многоцветна и красива,
ну разве что немного нерезка.

Она такой естественностью дышит,
такой на ней доподлинности знак –
не всякий живописец так напишет,
не всякий фотомастер снимет так.

Пусть от тебя не многое зависит,
но ты за это многое отдашь -

тот миг поймать, когда в небесной выси
задвижется тончайший карандаш.

Июль 2010

Этот город знаком и совсем незнаком –
ящик памяти ходит со скрипом.

Этот город засыпан горячим песком
или, может быть, снегом засыпан.

Здесь и стены белы, здесь и крыши белы,
и деревья белы, и дороги.

Я не жду от него ни хвалы, ни хулы,
а смиренно стою на пороге.

Но стою, не угодливо спину клоня,
а смиренно стою, ожидая,
что однажды он в жители примет меня,
и планида моя прожитая

растворится неспешно в его белизне,
время вывесит белые флаги,
и жилище по праву достанется мне
среди снега, песка и бумаги.

Там и ночью как будто белеют углы,
там легко притяженье земное.

Я не жду от него ни хвалы, ни хулы –
только памяти, общей со мною.

Август 2010 

ИОВ  

диалог

– Что ты узнал о мире
с тех пор, когда занемог?
– Что Божья забота шире
всего, что представить мог.

– Но что ты понял такого,
если принял беду?

– Что ежели дал я слово,
от слова не отойду.

– Что же узнал ты про Бога,
в своих терзаньях скорбя?

– Я узнал не про Бога –

я узнал про себя.

Август 2010

В.

Моторный рёв, и музыка с экрана,
и громкие повсюду голоса…

Но возникает поздно или рано
желание на час, на полчаса
уйти от звуков новых и неновых,
застыть в случайно найденной тиши,
и слушать мир в его первоосновах,
и слышать отклик собственной души,
и в этом устремлении ответном
узнать преображённые следы
паденья камня, дуновенья ветра,
неспешного течения воды.

Август 2010

Я долго плыл на корабле
в команде крепкой и настырной.

Мы шли к неведомой земле,
и цель была отнюдь не мирной:
мы шли завоевать её –
хватало силы и азарта,
и в славе видели житьё,
которое наступит завтра.

И вот открылся материк,
мы на́ берег ступили дружно –
а нам сказали: мир велик,
и воевать совсем не нужно.

Берите землю, стройтесь там –
в степи, в горах, на побережье, –
и к молодым своим мечтам
старайтесь возвращаться реже.

И разбрелись мы кто куда,
у каждого своё стремленье:
одних прельстили города,
других – просторные селенья,
кого позвал смолистый лес,
кого затон у речки синей; 

в меня же как вселился бес:
что там, за чахлою пустыней?

А там опять была земля,
была вода, и пели птицы,
и если не сидеть, скуля,
а изначально потрудиться,
то можно было строить дом,

и сад растить, и сеять поле,
и в некий день понять потом,
что вот они – покой и воля.

А что же слава и мечты?
А что же юности кручины?

Они нужны для полноты
нормальной жизненной картины,
и можно относиться к ним,
жалея о былом и мучась –
но шестикрылый серафим
молчит и взвешивает участь.

Август 2010

В.

Сказал мудрец: – Добро бы помнить всем
вопрос глубинный, как вода колодца:
откуда я иду, куда, зачем
и перед кем держать ответ придётся?

Он говорил, и я внимал ему,
и удивлялся, что изведал милость,
припоминая пройденную тьму,
где Божьи знаки изредка светились.

И был там знак, который всех святей,
которым отделился свет от тени –
знак полного слиянья двух путей,
знак твоего со мной соединенья.

Нет, я не ждал, что как-нибудь найду,
я вымолил у неба эту встречу;
откуда вышел и куда иду –
теперь без всякой робости отвечу.

Жизнь беспокойна, но в душе покой,
когда такая послана опора,
и потому не страшен суд людской,
а Божий суд – надеюсь, что не скоро.

Август 2010

В столице не кончается война:

талантов много – мест под солнцем мало;
она, столица, многих обломала…

В провинции – покой и тишина,
там нет необходимости чуть свет
вставать с постели, чтобы чистить пушку.

Тебя Господь поцеловал в макушку –
твори в тиши, и конкурентов нет.

Вражда в столице очень глубока,
а дружат, на других сплетая сети.

В провинции знакомы все со всеми
и сети ставят, если есть река.

За счёт чужой в провинции не пьют,
не любят без причины веселиться.

Здесь ценятся приветливые лица,
спокойный и продуманный уют,

пожатие неравнодушных рук,
а подойдёт последний час унылый –
ни меди, ни салюта над могилой,
ни зависти собравшихся вокруг…

Август 2010

БАЛЛАДА О ЦИРКЕ

Приходят люди в цирк, чтоб вдоволь посмеяться:
им клоуна давай, а лучше бы двоих!

Но вот пришли, глядят, и напрягает их
изломанная бровь печального паяца.

Натянутый канат под куполом над ним;
ударник в тишине устроил канонаду.

Сейчас паяц пойдёт по этому канату,
без всяких там шестов

                                и лонжей не храним.

Притушены огни, арена в полумраке,
лишь светится один старательный софит,
и, сверху освещён, паяц под ним стоит –
белее мела плащ, лицо белей бумаги,

конический колпак белее молока…

Вот в следующий миг взобрался на площадку,
вот в следующий миг – канат и контур шаткий:
трепещут белый плащ и белая рука.

Он медленно идёт, бескрылый и крылатый.

Каната лёгкий скрип звучит в его ушах:
один неверный шаг – он твой последний шаг;
неужто стоит цирк такой высокой платы?

И вот конец пути: покой и благодать;
ещё в коленях дрожь, но миг победы длится…

И тут со всех сторон – хохочущие лица:
они ведь в цирк пришли, чтоб всласть похохотать!

Август 2010

Жестянки старинного чая –
судьба их, признаться, темна:
лишь тем, кто её изучает,
знакомы на них имена.

Избыточны и этикетки
давнишних изысканных вин.

Сегодня сорта эти редки –
из дюжины выжил один.

Но кто-то ведь пёкся, старался,
но кто-то ведь вкладывал пыл
в напитки высокого класса,
чтоб я их потом полюбил!

И, стало быть, дело за мною –
презрев ширпотреба искус,
своё пребыванье земное
отметить ещё и на вкус.

А значит, не верить рекламе
на долгом неровном пути,
и в тесно поставленном хламе
искать и однажды найти

коробку со смесью пахучей,
бутылку, что нежно пьянит,
и знать про заслуженный случай,
в котором не прячется стыд.

Сентябрь 2010

ПРАЗДНИК

В.

Сидели за одним столом
старик с обильной сединой,
худой мужчина средних лет,
юнец восторженный и пылкий.

А рядом, под прямым углом,
стоял такой же стол хмельной,
и сверху падал яркий свет
на разноцветные бутылки.

И там сидели подбочась

ещё седая голова,
и школьник с пухом над губой,
и даже сорванец-проказник.

И все смотрелись в этот час,
как в ожиданье торжества,
как будто созваны трубой
на только им понятный праздник.

Я дожил до такого дня,
когда и вправду зов трубы
пропел о пройденном былом,
законной гордости не пряча.

Труба и позвала меня
из всех периодов судьбы
побыть за праздничным столом
и выпить за мою удачу.

А как же – книга вышла в свет,
каких никто не издавал:
в ней, нравам века вопреки,
собрал я двадцать три поэмы.

О ней мечтал я много лет,
но чувствам воли не давал,
и только набирал очки,
доказывая теоремы.

И вот мы пили за успех,
у каждого в руке бокал,
и даже малый сорванец
пригубил двадцать грамм сухого.

А тот, который старше всех,
окинул взглядом странный зал:
– Наш общий звёздный знак – Телец, –
сказал он тихо и сурово. –

А это значит – вечный труд,
и ни к чему смотреть назад:
идти, тащить гружёный воз
и этим трамбовать дорогу.

И нам награда – не салют,
а просто ясный результат,
и это значит жить всерьёз
и посылать хваленья Богу.

Сентябрь 2010  

Город засыпан опавшей листвой,
он полумёртвый и полуживой,
дождь вперемешку со снегом.

То поскользнёшься на корочке льда,
то низвергается сверху вода,
вот и спасаешься бегом.

…Фильм захватил – забываешь порой:
это не ты, это киногерой,
место и время – другие.

Место – далёкое, время – давно,
и показали такое кино
словно бы для ностальгии.

А ностальгии-то вовсе и нет –
за́ два десятка прожаренных лет
ты пристрастился к другому:
зрение – к солнцу, а кожа – к жаре,
слух – к перестуку дождя в декабре
или к февральскому грому.

Влагой солёной у моря дыша,
к полной свободе привыкла душа,
к ладу с судьбой вековою.

Лишь иногда пробирается в сон
город, который снежком занесён
или опавшей листвою…

Август 2010

ЛИЦА ПОЛЬСКОГО ШТЕТЛА

эскиз поэмы

Зеэву Зораху

СТАРЫЙ МАСТЕР

Жил в местечке старый мастер по фамилии Альтмейстер;
просидел Гедалья годы на одном и том же месте –
у станочка небольшого, у тисочков небольших –
и при этом знал в местечке каждый стон и каждый чих.

Люди тянутся к кому-то, кто мудрее, а уж он-то!..

Приходили пообщаться, а не только для ремонта:
если в жизни неполадки, все мы, право, новички;
что тогда погасший примус или ветхие очки?
 

И казалось, не Гедалья – Соломон сидит на троне!

Он послушает с улыбкой, он слегка ермолку тронет,
и пока меняют пальцы то отвёртку, то пинцет,
повторяет, что услышал, разделив на тень и свет.

Утешал Гедалья бедных, утешал порой богатых,
а хибарка покосилась, а одёжка вся в заплатах.

И когда пришёл Гедалье на земле последний миг,
он оставил инструменты и с десяток мудрых книг.

Вскоре жителей погнали на земельные работы;
там залаяли овчарки, застучали пулемёты.

А потом пришли другие обитатели земли:
инструменты растащили, книги попросту сожгли.

КУЗНЕЦ

Кузнец Эфраим Шмит, большой и темноликий,
спокоен, как всегда, и мало говорит.

От горна на лицо летят-ложатся блики
и придают лицу осенний колорит.

Как палая листва, ложатся света горсти,
лишь чернота морщин да чернота зрачков…

Ковал он лемеха, подковы, косы, гвозди,
ободья и замки, но не ковал оков.

Кувалда, молотки, щипцы, зубила, клещи –
помощники его, родные с юных лет.

Селились меж людей им сделанные вещи,
несли его тепло и тот осенний свет.

Эфраим Шмит погиб, когда была облава.

Остались башмаки – подковки не сносить.

Ещё остался плуг, сработанный на славу,
да некому пахать и некому косить.

ПЕРЕПИСЧИК

Он молчит, однако места нет укору:
Лео Сойфер переписывает Тору,
и пока он переписывает Тору,
быть не может никакого разговору. 

Лео Сойфер – каллиграф из очень редких:
не нуждается в раскладках и разметках,
не нуждается ни в линиях, ни в клетках,
потому что каллиграф из очень редких.

Лео трудится, понятно, не в убыток –
заказал ему сам Ротшильд этот свиток.

Но непросто создаётся этот свиток
под бомбёжки и зловещий лай зениток.

Всё же дело продвигается помалу;
ночью лучше с головой под одеяло,
чтобы внешнее покою не мешало,
чтобы дело всё же двигалось помалу.

Но под утро раздаётся непреклонно:

– Юден, шнель!

   У рынка строится колонна.

Остаются неуслышанными стоны
недописанного высшего Закона…

МАЛЬЧИК

Передрассветная тишь.

Птицы ещё не проснулись.

Ингеле, что ты грустишь
здесь, на скрещении улиц?

Солнце, и стаял туман.

Птицы запели азартно. 

Додик ты мой Перельман,
что тебе видится завтра?

Только молчанье в ответ,

штетла беду воскрешая…

Господи, Додика нет –
что ж я его вопрошаю?!

Это ведь самообман,
что погрустили – и хватит:
есть, мол, скрипач Перельман,
есть Перельман-математик,

может быть, есть и поэт,
может быть, шахматный мастер,
может…

А Додика – нет,
и неизбывно несчастье.

Мальчик в смешном картузе,
с шарфиком жалким на шее,
там ты лежишь, где и все, –
в рыжей расстрельной траншее.

САПОЖНИК

Моня Шустер болтлив без предела,
полон он завиральных идей.

Но понять его – трудное дело:
полон рот деревянных гвоздей.

И пока, их вбивая в подмётку,
молоточек творит волшебство,
Моня Шустер болтает в охотку,
то с клиентом, а то без него.

Приносите немыслимой масти
и дырявую пару сапог:
Моня Шустер воистину мастер –
не бывает, чтоб он не помог.

Только вот говорит, что не надо,
ну никак не умеет молчать.

Автоматчик ударил прикладом
по лицу – и поставил печать.

Стало тихо. Услышалась речка.

Говорливая в речке вода…

Вместе с Моней умолкло местечко,
и умолкло оно навсегда.

ПОРТНОЙ

Черноусый и чернобородый,

Ицик Шнайдер не бежал за модой,
но для модниц, чьи мужья не скряги,
был журнал, доставленный из Праги.

Всем же прочим в кошелёк не глядя,
шил, перелицовывал и гладил,
подшивал и пришивал заплаты,
и за плату, и совсем без платы.

А над бородой и над усами –
добрый лик с печальными глазами,
и его с реальностью мирила
тихая и трепетная Рива.

Вот и вышло, что сказал он Риве
то, о чём ещё не говорили, –
что беда, стоящая у дома,
просто часть всемирного погрома.

Тут они и поняли, тоскуя:
Бог народу силу дал такую,
что в своём прозрении высоком
и портной становится пророком…

МУЗЫКАНТ

Хороших музыкантов мало

и в тех, и в этих временах.

Семейство Клейзмеров играло

на свадьбах и похоронах.

«Лехаим» чередуя с «вейзмир»,

они вели и смех, и плач.

Был кларнетист Иона Клейзмер,

Иосиф Клейзмер был скрипач. 

Ещё входили в тот оркестрик
аккордеон и контрабас –
они-то братьям при аресте
отсрочили их смертный час.

Шла в Терезин добыча эта,
пристрастья чьи-то обнажив,
и Юзик там в оркестре гетто

прижился – и остался жив.

Иона сгинул, Нохем сгинул
и об Ароне – тишина,
а он уехал в Палестину,
когда закончилась война.

Играл в кафешке возле рынка,
потом опять собрал оркестр –
опять его спасала скрипка
с мелодиями дальних мест.

Хоть чудеса на свете редки,
но музыка, что в нём жила,
сыграла роль стволовой клетки
и штетла генофонд спасла.

Спасла ли?

Музыка продлится,
но только до каких времён?

Пока мы видим эти лица,
пока мы живы – жив и он.

Сентябрь 2010 

В.

Весь в отметинах Божьего гнева,
я, всё дальше и дальше от неба
и всё ближе и ближе к земле,
дал себе послабленье немного:
не бояться высокого слога
и пустого листа на столе.

Вот он – чистый, обычный, привычный
и по виду совсем безразличный
к тем словам, что возникнут на нём.

А от них ведь пойдёт разбраковка –
будет он сохранён или скомкан
или даже прикончен огнём.

Так и я – сквозь полёт и мученье,
догадавшись о предназначенье,
намешаю реальность и сон,
явь с фантазией, предка с потомком,
и не важно, что буду я скомкан
и разорван, а то и сожжён. 

А существенно нечто иное –
чтобы ты оставалась со мною
до конца мне отпущенных дней,

чтоб и завтра могла удивиться
и звучанию новой страницы,
и любви, отражённой на ней.

Октябрь 2010

ДВОЙНИК

Он приходит в мой дом, непременно когда меня нет,
он садится за стол, по-хозяйски компьютер включает
и последние записи вдумчиво так изучает,
на иных оставляя неброский, но явственный след.

И уходит заведомо раньше, чем я возвращусь,
так чтоб даже в подъезде по случаю мы не столкнулись.

Лишь затылком порой я ловлю напряжение улиц,
и во рту возникает кислотный мучительный вкус.

А острее всего я во тьме ощущаю ночной:
вот, минуту назад бестелесно стоял у постели.

Но, проснувшись, ни разу его не коснулся на деле –
лишь слова повторял те, что он прошептал надо мной.

А потом я смотрю на исписанный мной черновик,
и какая-то оторопь резко к душе подступает:
достоверно не знаю – моё там лицо проступает
или, может быть, всё же его ускользающий лик?..

Октябрь 2010

Скорый поезд идёт нескоро
вдоль платформы: ремонт путей.

И в окне с морозным узором
станционный мир без затей.

Вот носильщик с профилем конским.

Вот дежурный – тулупный мех.

Вот фонарь – бледно-жёлтый конус
резко выхватил грязный снег.

Вот компания – ждут почтовый,
он пройдёт на втором пути.

Мир знакомый – и странно новый,
от окошка не отойти.

Так подробны виденья эти
в мозаичности составной,
только я ни за что на свете
не хотел бы их видеть вновь.

Пусть неважная освещённость,
но боюсь, что и в свете дня
наблюдал бы их отрешённость,
обособленность от меня.

Не в стеклянной преграде дело,
не мороз вызывает дрожь.

Что поделать – в душе истлело,
а из памяти не сотрёшь…

Октябрь 2010 

Впервые приехавший в город, сначала привыкни к нему –
к его площадям и музеям, к автобусам и стадионам,
и пусть он тебе повествует – и пищу дарует уму –
о разных великих событьях, что были во времени оном.

Впервые приехавший в город,

                                 к нему привыкать не спеши –
к базарам его и вокзалам,

                                 к трамваям и старым кварталам,
и ты постепенно узнаешь – и пищу найдёшь для души, –
как людям живётся сегодня,

                                 как жили, довольствуясь малым.

Однажды поймёшь, что прижился.

                                 Отныне внимательным будь.

Ты выйдешь с утра на прогулку

                                 по смутной дождливой погоде,
и к низкой слепой подворотне негаданно выведет путь,
и нищий продрогший шарманщик

                                 там будет стоять на проходе.

Шарманщику бросив монету,

                                 войдёшь, озираясь, во двор,
увидишь приземистый флигель

                                 с облупленной грязной стеною,
и будет он странно знакомым тебе с незапамятных пор,
как будто ты жил в этом доме в какое-то время иное.

И ты осознаешь спокойно: шарманщик, и двор, и стена –
всё это совсем не случайно; заполнены давние бреши,
как будто вторая попытка тебе в этой жизни дана,
и ты возвратился к истокам, несуетный и помудревший.

Октябрь 2010
 

В судьбах, даже обычных,
тьма подробностей многостраничных,
а в конечном итоге –
это просто проход по дороге
вдоль стены глинобитной
и со скоростью, часто обидной:
только вышел с рассвета,
только дело понравилось это,
только мыслью одною
загорелся: что там, за стеною? –
а уже есть причина
для трёхсложного слова «кончина»,
и в коротких три слога
вся твоя уместится дорога
со стеной глинобитной
и страною, отсюда не видной…

Октябрь 2010

Я вышел и́з дому и прошёл не более двух кварталов.

Внезапно небо над головой стало багрово-алым.

Я обернулся – и обомлел с предощущеньем обвала:
в доме моём бушевал пожар, пламя его сжирало.

Пришлось искать другое жильё,

                                 прощаться с местом остылым.

Пока ты молод, ещё ничего, это тебе по силам…

Пришёл на вокзал, купил билет –

                                 чего там, вольному воля!

Но обернулся – а город исчез: под снегом пустое поле.

Что тут поделать – в третий раз

                                 пришлось начинать сначала:
другая почва, другой уклад, другая речь зазвучала.

Но что-то с душою произошло,

                                 да так, что впору лечиться –
боюсь обернуться: а вдруг беда

                                 с целым миром случится?!

Октябрь 2010

КОЛОДЕЦ

Бормочет колодезный ворот, ручка его скользка.

Ведро с водой поднимая, вдруг сорвалась рука.

Стремительно вертится ручка – не пытайся поймать,
ведро стремительно падает – вдребезги донная гладь!

А я ведь смотрел в колодец, пока ещё шёл подъём,
и рядом с ведром и цепью лицо своё видел в нём.

Разбилось изображенье, осколки ушли на дно,
пройдёт какое-то время, пока вернётся оно.

Снова вертится ворот, бормоча на ходу.

Цепь и ведро я вижу, а вот лица не найду.

И в этот миг понимаю, что быть, и кануть во тьму,
и вновь из тьмы появиться – не дано никому.

И, значит, не мой колодец и по соседству дом,
и, значит, стоит у сруба просто некий фантом,
который вращает ворот, мокрой цепью звеня,
который возле колодца остался после меня…

Октябрь 2010 

В гудке парохода, входящего в порт из тумана,
укрыто прошенье, а может быть, даже мольба.

Но слышит его только береговая охрана,
охрана же всюду по сути пряма и груба.

И ей всё едино, мольба это или прошенье,
и ей всё едино, за судном – туман или смерть,
и знает охрана, что ежели нет разрешенья,
никто с корабля не сойдёт на желанную твердь.

Есть уголь, вода и еда для обратного рейса –
исполнен порядок, и совесть охраны чиста.

И луч маяка – как заклеенный след от пореза
на сизо-туманном пространстве морского листа.

…Гудки кораблей и туманных ночей окаянство,
и призраки прошлого сходятся по вечерам,
и луч маяка, как всегда, прорезает пространство,
но это порез, а совсем не на совести шрам…

Октябрь 2010

ГЛУБИНКА

Частые остановки, стоянки минут по десять,
станция назначения в двадцать три сорок пять;
первый автобус утром, и остаётся взвесить:
двинуть пешочком – или на жёсткой скамье поспать.

Пока что патриархальны в этой глубинке нравы –
спящего не обчистят, не нападут во тьме.
Но те, кто поосторожней, будут по-своему правы:
скажем, встретится пьяный – что у него на уме?

Всё же решил шагать. По счастью, небо свободно,
дарит ему направленье отчётливый Млечный Путь.

Нетяжела поклажа, ноги идут охотно,
четырнадцать километров осилятся как-нибудь.

И вот на самом рассвете он входит в своё былое,
пока что не замечая, поскольку неярок свет,
что улицы городишка припорошило золою,
одни дома заколочены, других и вовсе-то нет.

Те от старости рухнули, эти просто сгорели,
а люди отсюда съехали неизвестно куда.

Пройдя свои передряги, он добрался до цели –
и в глаза ему смотрит непридуманная беда. 

Он стоит, вспоминает калитку и скрип ступеней,
вид с чердака на речку и яблоню у окна
и, кажется, всё бы отдал за единственное мгновенье,
только б ушла звенящая, знобящая тишина.

Это невыносимо и сохранить невозможно,
не выручат никакие толковники и словари.
И всё-таки нужно стараться,

                           пусть сбивчиво, неосторожно,
и всё-таки – память, не молкни, память моя, говори!

Октябрь 2010

В.

Четыре слога имени – как зов
и эхо троекратное в пространстве,
что слышит путник,

                  из далёких странствий
нашедший к возвращению резон.

Усталость, накопившаяся в нём,
и днём изводит, и в ночной истоме,
и он мечтает о спокойном доме,
что освещён заботливым огнём.

Четыре гласных имени тогда –
мольба об этом и трёхкратный отзыв,
где после гололёда и морозов
спокойный дом и на столе еда.

И тут вступает таинство в права,
в котором нет морозного былого,
в котором пониманье с полуслова,
а то и вовсе не нужны слова.

Ноябрь 2010 

Давно не мытые стёкла и пыльные занавески
даже в солнечный полдень создают полутьму.

Есть ещё полбутылки,

                        да только вот выпить не с кем:
никто к нему не заходит, никто не звонит ему.

Этот домашний плен, понятно, не абсолютен –
соседи ему приносят кой-какую еду.

Но с детства знакомый город словно бы обезлюдел,
пережив перед этим неназванную беду.

Давно не мытые стёкла, пыльные занавески…

Однако беда не за окнами – беда в человеке самом,
ибо он стал говорить людям такие вещи,
которые непозволительны, ежели ты с умом.

Он стал говорить правду, не думая, как ужиться,
не выбирая слова, не различая, кому,
и постепенно исчезли друзья его и сослуживцы,
и комната погрузилась в унылую полутьму.

Старый, больной, беспомощный,

                                 в комнате душно и грязно,
все от него отвернулись, а ему-то и нечем крыть:

дружить с пророками трудно, общаться с ними опасно,
поэтому не с кем выпить и не с кем поговорить.

Ноябрь 2010

ПОСЛЕ ФИЛЬМА ИОСЕЛИАНИ

Старый человек живёт
в старом и богатом доме;
не вершит деяний, кроме
как витийствует и пьёт.

Под шампанского стрельбу
с ним на пару веселится
экзотическая птица,
что зовётся марабу.

Были ранее дела
и семейные заботы,
но тоска спросила: – Кто ты? –
и с собою увела.

Семи пядей будь во лбу,
всё равно финал известен,
и крылами бьёт на месте,
не взлетает марабу.

Все в заботах, все в делах –
всем он явно неугоден
оттого, что он свободен,
а свобода – это прах.

Ни к чему винить судьбу,
если та не удаётся. 

Отчего ж тогда смеётся
с ним на пару марабу?

Скучно медленно стареть
и склоняться виновато.

Хорошо б уплыть куда-то
или просто помереть.

Человек лежит в гробу;
рядом с ним не шевелится
экзотическая птица,
что зовётся марабу.

Ноябрь 2010 

Прилетели, поселились,
обошли мосты, соборы,
королевские дворы,

в кабаке повеселились,
уплатили все поборы –
сувениры и дары.

Возвратились, рассказали,
что купили – подарили,
не обидев никого,
фотоснимки показали;
через год заговорили –
а не помнят ничего.

Ни названий, ни династий,
ни маршрутов, ни событий,
ни соборов, ни святых…

Нечего сказать о власти,
нечего сказать о быте
и о жителях самих.

Впечатленья смолкли, сникли –
ежели ещё помешкать,

станут вовсе далеки.

Разве только фотоснимки,
на которых вперемешку
горы, замки, кабаки…

Ноябрь 2010

ФОТОГРАФ

триптих

Игорю Герману

1.

Фотография горы, отражённой в озере.

Фотография коня и телеги в озими.

Фотография посла в сюртуке зауженном.

Фотография семьи у стола за ужином.

Многократно мастера щёлкали затворами,
при удаче всякий раз становились ворами:
похищали точку-миг из пространства-времени,
за удачу иногда получали премии.

Фотомастер – человек, но с особым зрением:
он умеет колдовать над пространством-временем.

Знаменитые порой, чаще неизвестные,
светом пишут мастера книги бессловесные.

Есть поэты среди них, есть свои прозаики;

фотографии висят в галерейном залике,
и надеются порой на успех коммерческий
точки-миги – островки жизни человеческой.

2.

Ящик лакированный на большой треноге,
чёрное полотнище, саквояж пластин – 

всё капризно-хрупкое; тяжело в дороге,
чуть полегче в студии, но финал один:

после проявления, после закрепленья
получить коричневый штучный позитив
и узнать воочию, что поймал мгновенье –
чётко зафиксировал призрачный мотив!

…Цифровая камера с объективом Цейса,
с памятью на тысячу выстрелов подряд;
из окошка транспорта только что прицелься,
остальное сделает умный аппарат.

И потом в компьютере покажи уменье,
чтоб увидеть, технику в краски превратив,
что в одном из тысячи подловил мгновенье –
чётко зафиксировал призрачный мотив…

3.

Фотограф печатает снимки.

В редакции нет ни души.

           Владимир Луговской

Фотограф печатает снимки,
ночную тоску поборов.

Стемнело. Иду по тропинке
меж двух ординарных дворов.

Дома, фонари и ограды,
стоянки, деревья, кусты, 

пришествию отдыха рады,
ушли под покров темноты.

Они не пропали, не сникли,
а просто в глубокой тени…

Фотограф печатает снимки,
в которых очнутся они,
расстанутся с тихими снами,
как раньше – с дневной суетой,
и будут светиться пред нами
особой ночной красотой.

И я возвращаюсь обратно
к давнишним проходам своим:
я видел всё это стократно,
но был, очевидно, слепым.

Поживший немало на свете,
вникаю в его существо –
на снимках ловлю полноцветье
и с ним полнозвучье его.

Живые картины возникли,
и в звуках они хороши…

Фотограф печатает снимки.
Вокруг, как всегда, ни души.

Декабрь 2010

ПАМЯТИ

СИГИЗМУНДА КРЖИЖАНОВСКОГО

диптих

1.

В комнатке-пеналике кушетка,
колченогий стол и табурет;
на стене большая птичья клетка;
ни на что другое места нет.

Человек живёт писанья ради
на голодной горестной земле.

В клетке той не птицы, а тетради –
экономят место на столе.

Быт, еда, одежда – как вериги:
тяжелы, а никуда без них.

Человек вынашивает книги.

Он родился ради этих книг.

Потому-то место для тетрадок –
птичья клетка – выбрано с умом:
в рукописях должен быть порядок

вне заботы о себе самом. 

Нужно с пряжей честно потрудиться,
а к печати приведёт ли нить –
это как судьба распорядится;
нам бы написать да сохранить.

Десять лет и десять раз по десять –
всё равно; пока любовь со мной,
я пишу, на Господа надеясь,
доверяюсь только ей одной.

2.

Как будто за форточкой мутной
в окне от земли на полметра,
я вижу лицо Сигизмунда,
покрытое бледностью смертной.

Но взгляд проницательно-мудрый
не тронут ни болью, ни снами:
я вижу лицо Сигизмунда,
как будто не век между нами.

Не мастер, а попросту гений
единства углов и овалов
не знал возносящих мгновений –
ни славы не знал, ни провалов.

Не взвесить судьбу на безмене –
там поровну слева и справа, –
а он угодил в безвременье,
в эпоху, где кончилось право.

Но пёрышко всё же скрипело,
живя в пустоте нежилого,
и слово шептало и пело,
смеялось и плакало слово!

И шествует глория мунди,
пронзив безвременье сегодня.

Я вижу лицо Сигизмунда
и думаю: чудо Господне.

Декабрь 2010

      В.

Счастье – это когда тебя понимают…

                            (из кинофильма)

Это счастье, если тебя понимают,
не пытаются подогнать под шаблон,
силой и окриком не вынимают
из дела, в которое ты погружён.

Это счастье, если в собственном доме
имеешь право чудить слегка –
например, не предаться ночной истоме,
когда идёт за строкой строка.

Это счастье, если такие строки,
ложась на бумагу за рядом ряд,
не звучат, как усвоенные уроки,
а о чём-то несбыточном говорят.

А дальше – только небо в ответе
за то, чтобы путь не пустился вкось,
чтоб ты подольше пожил на свете
и чтоб несбыточное – сбылось.