МАТЕРИКИ

поэма сонетов

      Памяти В.В.Набокова

1917. РОССИЯ, РОЖДЕСТВЕНО ПОД ПЕТРОГРАДОМ

Когда в фамильный дом вошли большевики,
чтоб огласить декрет про власть и про свободу
и объявить, что дом принадлежит народу,
ты понял: это всё – рассудку вопреки.

Полночный тихий плеск задумчивой реки
и ветер, что с утра растормошил дубраву,
не могут всем подряд принадлежать по праву,
а лишь таким, как ты, – создателям строки.

Им ведомы дерев глухие языки,
им говорят слова сквозные, потайные,
как бабочки летят – оплывшие, ночные,
как пахнут по весне промокшие лужки,

и как молчит овраг, и как звенит родник,
когда к его струе ты в тишине приник!..

1921. АНГЛИЯ, КЕМБРИДЖ

Когда в чужой стране её язык знаком,
она тебе мила и не совсем чужая, 

хоть не дано сейчас предвидеть урожая,
который принесёт владенье языком.

Пока что ты родной поэзией влеком,
просодией стиха, что подчинялась предкам,
но недалёк тот час, когда с талантом редким
и в прозе будешь ты стоять особняком.

И, слава Богу, здесь отсутствует обком:
уж он бы показал, не ведая сомнений,
свой классовый подход к оценке сочинений
и сделал хлебом жмых и воду молоком.

Два языка в ходу, и Университет –
случайная модель грядущих долгих лет.

1934. ГЕРМАНИЯ, БЕРЛИН

Когда в жилой район пришли штурмовики,
означился погром как будущность евреев
и невозможность жить средь ямбов и хореев,
где дети голосят и стонут старики.

Опять менять страну? Заботы нелегки,
но снова за тебя твою судьбу решают,
и не тебя ль на казнь галантно приглашают
те самые, кому ты не подашь руки?

Бездомность и нужда – отнюдь не пустяки:
нетрудно раздавить голодных и усталых. 

Но если книги жгут отсюда в двух кварталах,
то замыслов парча не рвётся ли в куски?

А без такой парчи – лишь серые дома,
и как на свете жить и не сойти с ума?!

1937. ФРАНЦИЯ, КАНН

Когда на берегу томит полдневный жар,
ты убедишь себя, что всё почти в порядке,
коль скоро удалось, уехав без оглядки,
пусть на недолгий срок, но отвести удар.

Ты пишешь по ночам. Всё изощрённей дар
в словах воссоздавать тончайшие оттенки.

Но слишком уж легко натуру ставят к стенке
те, кто по всей земле воссоздаёт пожар.

Да люди ли они, в чьих головах угар?
О да, доступны им искусства и науки
и вызовут слезу бетховенские звуки –
но так же вдохновит проектировка нар.

А ты пиши, пиши, увязывай слова –

в них жизнь, любовь и ум, и память в них жива.

1957. США, ИТАКА В ШТАТЕ НЬЮ-ЙОРК

Когда нужда опять взяла тебя в тиски,
безжалостно кружа в бездомной карусели, 

ты снова выбрал путь, не хоженый доселе,
где шансы на провал куда как велики,
 

где ханжества крюки и пошлости пески, –
но ты его прошёл до самого до края.

Хулители твои, совсем стыда не зная,
всё то, что ты нашёл, берут по-воровски.

Что сделаешь – давно седы твои виски,
а девочке твоей по-прежнему двенадцать,
и с миром нужно вам обоим объясняться
сквозь тупости замки и зависти плевки.

И мир признал твою – и вашу – правоту,
и правду красоты, и правды красоту.

1969. ШВЕЙЦАРИЯ, МОНТРЁ

Когда пришла пора вернуться в Старый Свет,
ты выбрал городок уютный, приозёрный,
а в городке отель – солидный и просторный:
он должен диктовать зевакам пиетет.

Родные берега закрыл глухой запрет,
и сделались они другими берегами.

Тогда уж всё равно, какая под ногами
находится земля, какой в окошке свет.

Тогда создать страну; её на карте нет,
но в ней два языка – для жителей награда, 

частица рая есть и есть частица ада
и чуть не каждый день сменяемый сюжет.

Жизнь словно в зеркалах, где важен каждый блик:
ты бесконечно мал – и ты навек велик.

2011. ИЗРАИЛЬ, РИШОН-ЛЕ-ЦИОН

Когда заходишь в дом, где полки высоки,
пространство сотен книг – как море на покое,
и я придумал к ним сравнение такое:
есть книги-острова,  а есть материки.

Я издавна пошёл к тебе в ученики,
материки твои прошедши многократно,
на картах находя загадочные пятна
и в трассах городов – слепые тупики.

Хожденья нелегки, но это мне с руки:
учусь искать слова на цвет, на вкус, на запах
и на созвучье их, но в пальцах, а не в лапах,
и самому себе не начислять очки,
 

и, о земной молве мечтая иногда,
ждать не людского, нет, а Божьего суда.

Январь - февраль 2011

САДОВНИК

диптих

Карлу Штивельману

1.

     …возле теплицы садовника Мамулашвили…

                         Александр Големба

 

В теплице садовника Мамулашвили
растут гиацинты, фиалки, левкои.

Бутоны такого высокого стиля
способны украсить любые покои.

К нему не идут за обычным букетом –
к нему обращаются в случае только:
в цветочном искусстве слывёт он поэтом,
цвета и оттенки рифмующим тонко.

– Батоно Давид, вы меня не забыли?
– Батоно Давид, вы готовы ручаться?..

В теплице садовника Мамулашвили
клиенты бывают не так уж и часто.

Случается за́ день не больше десятка,
и тысяча за́ год едва ль наберётся.

Всё прочее время – поливка, посадка,
прополка, доставка воды из колодца. 

А надо ещё поспевать за наукой,
а надо ещё порадеть о рекламе,

и всё это вовсе не кажется мукой
и вовсе не гасит негромкое пламя.

И если события жизни вас били,
и если хотите в тиши помолиться,
зайдите к садовнику Мамулашвили,
и домом покажется эта теплица.

2.

Он проходит по горным отрогам,
отдаваясь любимому делу.

Он храним от опасностей Богом,
ибо ищет цветок саповнелу.

Тот цветок никогда не видали,
и другое известие – ложно;
даже имя особое дали –
саповнела: найти невозможно.

Но садовника старое тело
не скулит и не просит пощады.

Нет в саду у него саповнелы –
он мечтает, превыше награды,

посадить, и взрастить, и размножить,
чтобы те, кто не верили в чудо, 

огорчённо ворчали: - О Боже,
восхищённо кричали: - Откуда?

Год проходит, и пять, и десяток,
иногда лишь досада заденет:
у других и покой, и достаток,
у него ни покоя, ни денег.

Но на рынке вчера говорили,
и в духане молва прозвенела –
у садовника Мамулашвили
прорастает своя саповнела…

Январь 2011

Из будки с телефоном-автоматом,
затерянной на пляжном берегу,
звоню тебе, пристрастный к давним датам,
звоню и дозвониться не могу.

Так и должно быть: время непреклонно,
из прошлого не вынуть ничего.

Мне неизвестны номер телефона
и место обитанья твоего.

Вся жизнь прошла. Возможно, не по странам –
по континентам разбросало нас.

И вдруг вопрос, не кажущийся странным:
жива ли ты?

                  А жив ли я сейчас –

не тот, который в будке телефонной
все цифры набирает наугад,
а тот, который страстью незаконной
горел десятилетия назад?

Его, конечно, нет, и даже запах
тех юных вёсен ветром унесён;
лишь иногда, не чаще раза за год,
он почему-то в мой приходит сон.

Вот и сегодня – непонятно даже:
вся жизнь прошла, её не изменить,
а он в кабинке на пустынном пляже
кому-то что-то хочет объяснить…

Январь 2011

ДАЧНАЯ БАЛЛАДА

Снимали дачу где-то на высотах,
от электрички полчаса пешком,
где у соседей те же десять соток
и тоже старый двухэтажный дом.

По тёмным доскам белая извёстка,
лишь впереди штакетник голубой,
да красная кирпичная полоска
участки разделяла меж собой.

Второй этаж. Поющие ступени.

Две комнатки, и никаких замков.

– А если кто залезет, тем не мене?

– Увидит – неча красть, и был таков!

…Чай на террасе под полёт подёнок
и августа обычный звездопад.

Мир был красив, не дорисован, тонок…

Всё как вчера – и много лет назад.

Они прошли. Сменились поколенья.

Небось, владельцы новые теперь.

Кирпичный дом, построенный с уменьем.

На входе металлическая дверь.

Высокая и прочная ограда,
уходят в небо острые штыри. 

Прожектора устроены где надо.

Поставлены где надо фонари.

Охранник зону наблюдает в телик,
на стрёме всё крутое ремесло.

Бетонная стена участки делит,
в бетоне сверху битое стекло:
подобье азиатского дувала,
где невозможны ни проход, ни лаз.

И время чётко то дорисовало,
что было скрыто от наивных глаз.

Январь 2011

ФУТБОЛ

диптих

1.

Вот на стене простая рамка;

в ней, давним временем дыша,
висит футбольная программка

с инициалами Д.Ш.

Их музыкальный гений века

своей рукою начертал,
а рядом цифры, имя – Пека

и резюме: «Спартак устал».

Он был своим на стадионе,

великий горестный Д.Ш.

Здесь всё открыто, и не стонет

его свободная душа.

Играют ладно или дурно,

страсть безоглядно горяча,
и лишь на первый взгляд сумбурно

передвижение мяча.

А если приглядеться строго,

за схваткой воль всегда видны
непредсказуемость итога,

и недоказанность вины,

и вся загадочность успеха,

когда, стремителен и лих,
не знает сам курносый Пека,

что сотворит он через миг.

Стоит суровая погода

на территории страны,
а здесь игра – и в ней свобода,

игра – и маски не нужны!

2.

Двадцать два футболиста, и трое судейских, и мяч,
и зелёный газон, и ажурные сетки ворот,
и скамейки трибун, где равны и бедняк, и богач,
и старик, и юнец, и философ, и тёмный народ.

То не просто игра, то всемирный футбольный экстаз,
на два тайма борьба, с результатом, понятным вполне,
где буквально для всех выставляется здесь и сейчас
то, что в жизни обычной скрывается на глубине.

Сила, скорость, уменье терпеть нестерпимую боль,
и соперник жесток, и свои иногда предают,
и единая воля, в которой одиннадцать воль, –
их связал непреложный, обдуманный тренерский жгут.

В два неполных часа уместились позор, торжество,
стыд пустой беготни и тяжёлый до одури труд,
и, конечно же, случай – естественно, как без него? -
и табло, на котором две цифры: они не соврут.

Январь 2011

ВЕЧНЫЙ СЮЖЕТ

поэма

В.

1.

На экране – всемирно прославленный мим.

На лице его белый, без пропусков, грим –
не лицо, а печальная маска.

И неведомо как создаётся для нас
на экране безмолвный, но внятный рассказ,
а вернее, печальная сказка.

В этой сказке художник стоит у холста.

Пишет он, и невесты его красота
воплощается в тонком портрете.

Пишет он, не считая часов и минут;
днём с натуры, а ночью по памяти труд,
лишь немного поспит на рассвете.

Вот закончен портрет. Ещё ноет спина,
а уже у картины стоит сатана,
потрясая тугою мошною.

– Отдохни, – говорит он, соблазны суля, –
и поверь мне, свой бег не замедлит земля,
если ты погуляешь со мною.

Вот художник сидит и сидит сатана
в дорогом кабаке за кувшином вина,
окружённом изысканной снедью.

Сатана не скрывает своё торжество:
здесь художник, а кисти и краски его –
там, за дверью, окованной медью.

Пьёт художник вино за стаканом стакан,
но вину вопреки не становится пьян,
а становится только трезвее.

Пьёт художник вино и глядит на портрет:
есть и рама, и холст, а портрета-то нет,
словно ветер картину развеял!..

Мим уходит с экрана, нелепый, смешной.

Перерыв. И реклама клубится волной,
и рассудку, и вкусу переча.

Мы глядим друг на друга – и что тут сказать?

Как всё это сумел рассказать-показать
он один, да ещё и без речи?!

2.

Продолжается сказка, печально проста.

Постаревший художник стоит у холста.

В мастерской извели паутину.

Кисти, краски, уменье как прежде при нём,
только что-то неладно с душевным огнём –
красота не заходит в картину. 

И невеста, и слава ушли от него,
даже имя не значит почти ничего,
а когда-то повсюду гремело!

В том, что было накоплено, светится дно,
и, похоже, ему остаётся одно –
выбрать более верное дело.

Но ведь он же художник, всему вопреки!

Поднимается кисть, и дрожанье руки
выдаёт нам остатки сомнений.

Растираются краски. Простор на холсте
не натуре даёт он, а просто мечте –
и опять просыпается гений!

Не считая часов, он стоит у холста,
но теперь не тревожит его красота:
это дело нетрудное, братцы!

Как большой музыкант, что играет с листа,
пишет он, и тревожит его доброта –
вот бы ей до портрета добраться!

И закончен портрет: что хотел, то и смог.

Сатана не допущен к нему на порог –
с дальних подступов изгнан с позором.

Кисти, краски опять за дверною чертой;
он выходит из дома на поиски той,
что стоит перед внутренним взором… 

Мим уходит с экрана, печальный, смурной.

Перерыв. И реклама клубится волной,
вкус и разум нервируя снова.

Снова мы друг на друга с вопросом глядим: 

как всё это сумел рассказать он один,

не сказав ни единого слова?!

3.

Вот художник, и с ним непременный портрет,
по стране путешествует несколько лет.

Милосердие смотрит с портрета,
и вопрос задаётся предельно простой:
– В вашей местности – там, где я стал на постой, –
не встречалась ли женщина эта?

В галереях и клубах, в конторах газет,
в кабаках (если прочих возможностей нет),
кто с улыбкой, а кто и тоскуя,
люди молча подолгу глядят на портрет.

– Не встречали, увы, – произносят в ответ, –
а хотели бы встретить такую!

В некий день он почувствовал слабость и жар,
а потом и совсем без сознанья лежал,
лишь назавтра очнулся в больнице,
весь в ознобе, не помня, что было вчера…

И в назначенный час подошла медсестра.

Он подумал: – Наверное, снится. 

И сейчас же к восторгу рванулась душа –
и не чтобы так уж была хороша,
но лицо её было с портрета!

И светилась в печальных глазах доброта,
и загадочно так трепетали уста
и в улыбке, и в слове привета.

Бел больничный покой и простынка бела…

– Я так долго искал, – шепчет он из угла, –
жаль, в больнице пришлось повстречаться.

Бел халат медсестры и косынка бела.

Медсестра говорит: – Я так долго ждала! –
и глаза её нежно лучатся.

Мы сидим у экрана, который погас.

В молодые года мы вернулись на час,
хоть и смотримся в свете закатном.

Каждый что-то своё в этой сказке узнал,
оттого и несложно увидеть финал –
тот финал, что остался за кадром.

Мим смывает белила, насуплен, угрюм,
выпивает сто грамм и снимает костюм
с изощрённым спиральным узором,
и, обычный, невидный, в одежде простой,
опираясь на трость, отправляется к той,
что стоит перед внутренним взором.

Февраль-март 2011

СНИМАЕТСЯ ГРУЗИНСКОЕ КИНО

диптих

Отару Иоселиани

1.

Снимается грузинское кино.

Большой пикник на берегу Ингури.

Артисты и массовка пьют вино
и чачу под шашлык и хачапури.

Есть множество обдуманных примет –
соления, орехи, мандарины,
и в каждом кадре свой особый цвет
посуды, платья, утвари старинной.

Есть хоровое пение, костёр –
разнообразна смальта пасторали,
и разъясняет главный режиссёр:

– Мне нужно, чтоб вы вовсе не играли!

Пусть не смущают вас прожектора
и оператор на подъёмном кране;
пусть ваша жизнь, а вовсе не игра
увидится потом и на экране. 

И умный зритель, что войдёт сюда,
подумает, от зрелища пьянея:
такого я не видел никогда,
но это жизнь – и, значит, правда с нею.

…Уходит в ночь дневное торжество,
маячит завтра в будничных заботах.

Неужто не осталось ничего
от пения и здравиц многоротых?

Дом под скалою, кухня и очаг,
и двое в кухне – в тишине, в покое,
и можно много прочитать в очах,
но слово невозможно никакое… 

2.

Снимается кино. Площадка. Много света.

На первом плане – бомж. Из горлышка глоток.

Снимается кино, в котором нет сюжета:
связующая нить – лишь времени поток.

Герои пьют вино. На солнце спины греют.

Стреляют иногда. Стреляются порой.

Заходят в магазин. Влюбляются. Стареют.

Позволено спросить: а кто же он, герой?

И скажет режиссёр: – Нелёгкая задача;
да просто человек, один из многих нас, 

который жизнь живёт, не жалуясь, не плача, –
короче говоря, живёт не напоказ;

который дни влачит в толпе и одиноко,
который спит в тепле и на земле сырой,
который мят и бит, но всё же верит в Бога,
который жизнь живёт – вот он и есть герой.

Февраль 2011

В далёкое прошлое мысленный сделай бросок –
увидишь, что время там властвует необратимо:
базальт и гранит превращаются просто в песок,
и роща секвой испаряется пятнами дыма.

Вот кости в песке, где могучая конница шла.

Вот смальта в песке, где дворцы возвышались и храмы.

Барханы пустыни, где чья-то столица была.

Остатки домов – но песчаные бури упрямы…

Сквозь посвисты ветра как будто ритмический шаг
наводит на мысли о маршем идущих солдатах.

Но это, увы, лишь фантомные звуки в ушах –
лишь время скрипит на зубах, от отчаянья сжатых.

Февраль 2011

В.

Гремят литавры, и поют валторны,
и бархатно звучат виолончели,
и вдумчиво солирует рояль.

И люди в зале, музыке покорны,
как будто попадают на качели:
из жара – в лёд, из мрака – в пастораль.

Симфония, достигшая финала,
по всем законам требует момента,
чтобы со сцены выйти на простор,
и звук заполнит всё пространство зала,
когда восьми десяткам инструментов
«Фортиссимо!» - прикажет дирижёр.

Концерт окончен. По дороге к дому
мы медлим и молчим, припоминая,
как были час во власти колдовства.

Но молвишь фразу – и в словах знакомых
послышится мне музыка иная:
ты голосом наполнила слова.

Вот и осталась памятная веха –
не мощная гармония оркестра,
подобная архангела трубе,
а голос – просто голос человека,
негромкий, соответствующий месту,
и времени, и собственной судьбе.

Март 2011

БАЛЛАДА ПОЛУСТАНКА

Я вдруг проснулся в темноте вагонной
от лязга буферов и жажды в горле;
в единый миг придумал, полусонный,
поездки продолжение другое,
услышал, что минутная стоянка,
и отогнал предчувствие плохое,
и оказался на пустой платформе
какого-то глухого полустанка.

Умчался поезд музыкой истомной,
и вдалеке колёса отзвучали,
и только тут задумался о том я,
что в нём оставил чемодан с вещами.

В кармане документы, слава Богу,
и горевать не стоит из-за денег,
и никого, надеюсь, не заденет,
что выйду к незнакомому порогу.

Ведь полустанок – это просто домик,
где окна с тускловатой желтизною.

Вот женщина идёт, несёт подойник.

Ей можно и поведать, что со мною.

Она посмотрит просто и открыто:
«На месте руки? Голова в порядке? 

Авось, найдётся что-нибудь на грядке,
и это будет лучшая защита.

Входите в дом. Есть комната пустая,
и можно жить, пока не затоскуешь.

Там утешает наша жизнь простая,
где сложная показывает кукиш.

Работа в поле, молоко да каша;
по расписанью поезда промчатся –
уйдёт на это вряд ли больше часа,
и снова с нами повседневность наша».

И я остался, выбрав жизнь простую.

Дорожный зов манит меня всё реже,

а если и манит, я протестую –
что делать мне на шумном побережье?

А здесь довольно воли и покоя,
и рельсы в два конца – на всякий случай.

Из всех возможных выбран жребий лучший:
свобода воли – что она такое?

Март 2011

Как дверь на петлях, и замок дверной,
и в том замке защёлка и пружина
сто раз подряд исполнят жребий свой –
дом охранять, коль скоро есть причина, –

вот так и я: мой жребий – оберечь
тот дом, где я лишь малая частица.

Пишу стихи – оберегаю речь
и не даю потерям участиться.

В душе надежда тайная жива –
она меня ещё до света будит, –
что в тех стихах останутся слова,
которых в словаре уже не будет.

Март 2011

Так может случиться и в самом разгаре серьёзного дела:
ты веки опустишь – в глазах замелькают

                                                 спиральные пятна,
и лёгкая грусть постепенно охватит и душу, и тело,
как будто пытаешься что-то припомнить,

                                                 а что – непонятно.

Всё это продлится и вовсе недолго – не больше минуты;
рукою у лба попытаешься молча убрать наважденье,
и вновь за дела.

                       Но останется жить ощущение смуты,
что мимо прошёл, не заметил чего-то

                                                 в тебе зарожденья –

чего-то такого, о чём невозможно поведать словами,
где замысел Божий намечен полоской слепящего света.

Ты мимо прошёл, и туда возвратиться сумеешь едва ли,
а ты лишь один из живущих сейчас был способен на это…

Март 2011

ПОСВЯЩЕНИЕ АЛЕКСАНДРУ ГОЛЕМБЕ

Хороший поэт Александр Големба
сперва обошёлся с цензурой нелепо:
не стал исправлять, а послал её на…

И вот в результате на долгие годы
одни переводы, одни переводы
и мимо – фавор, тиражи, ордена.

Искусный толмач Александр Големба
с начальством потом обошёлся нелепо:
не стал угождать, а послал его на…

Тиски, разумеется, стиснулись пуще –
уже к переводам едва он допущен,
но сам и виновен: какого рожна?

Какого рожна в эти хмурые годы
ты бьёшься о стену – всё ищешь свободы?

Она равнодушна – на то и стена!

Что толку искать в зарешёченном мире?

Свобода вся в комнате три на четыре
и выйти за стены её не должна.

Условия эти куда как жестоки,
и всё же исправно рождаются строки
такой красоты и такой чистоты,
что ежели будет поэзия длиться,
на самых её сокровенных страницах
среди драгоценных окажешься ты.

Апрель 2011

Жарковато под солнышком здешним,
под мазганом давай посидим…

Я приехал сюда поседевшим,
здесь я стал совершенно седым.

Соответствует возрасту краска,
вряд ли там разминулся бы с ней,
но, конечно, немалая встряска –
пересадка, утрата корней.

Мало влаги, а солнце свирепо,
мало сил, а труды тяжелы,
и в заботах насущного хлеба
стали волосы серо-белы.

Заработал негромкое имя,
врос и выстоял, хоть староват,
так естественно стали своими
вкус вина и плодов аромат,
удивленье немалым просторам,

и цветенье, куда ни взгляни,

и немногие люди, которым
я открыт, как открыты они.

Апрель 2011

Зеэву Зораху

Сначала нужно зерно смолоть,
потом замесить, испечь,
и вот я держу ещё тёплый ломоть
и знаю: бессильна речь
словами в точности передать
хлебное существо –
его структурную благодать,
вкус и запах его.

Речи людской не нужны миражи,
ей строгая правда нужна.

«Хлебный запах» только скажи –
и сразу во рту слюна.

Не требует суть этой связки двойной

других – уточняющих – слов:
хлебный запах знает любой,
это основа основ.

Я не молол, не месил, не пёк,
но на хлеб имею права,
ибо усвоил его урок,
как мне искать слова.

Но, может, занёсся я без границ
в раздумьях наедине,
и хлебный запах моих страниц
только чудится мне?

Апрель 2011

СТЕПНАЯ БАЛЛАДА

Над шляхом, протоптанным по степи,
блеянье, лай и пыльная хмара.

Попробуй дорогу не уступи,
если по ней идёт отара.

Пряма дорога или крива,
рады, напуганы ли соседи –
идёт отара туда, где трава,
оттуда, где корм подножный съеден.

Степная натура проста и груба;
но этим же шляхом вслед за отарой
совсем неказистая едет арба,
а в ней человек не совсем ещё старый.

Он тайной владеет, древней, как мир,
она не исчезнет в дорожной тряске:
он мастер, умеющий делать сыр,
знающий толк в молоке и закваске.

Отарой властвуют чабаны,
её в пути охраняют собаки.

А у него – бурдюки полны,
на каждом – его особые знаки.

Он соберёт эти знаки в свод,
в степную зачаточную науку,
в знание, которое перейдёт
сначала сыну, а после – внуку.

А что же дальше? Наверняка
потомки пойдут путями своими,
и словно дни, промчатся века,
и в них затеряется мастера имя.

А над шляхом будет ветер свистеть,
и в этих местах опустеют кошары,
лишь в названии сыра останется степь
или порода овец отары…

Апрель 2011

 

Бывает, что капризная судьба
глубины мироздания затронет,
и вот вам – раб сидит на царском троне,
а вот и царь, но в рубище раба.

А ведь начально царская душа
даётся человеческой природе,
а в рабство сами мы себя заводим
и служим, от восторга чуть дыша.

Жизнь – что поделать? – ежедневный бой,
где бьются все – и взрослые, и дети:
раб хочет обладанья всем на свете,
царь – это тот, кто властвует собой.

Но отправляют дух на пустыри,
а жадность прославляется без меры:
кругом видны рабы-миллионеры
и незаметны нищие цари.

В загоне и достоинство, и честь,
а то и просто изгнаны с порога.

Рабов, как и должно быть, очень много,
царей, увы, по пальцам перечесть.

Апрель 2011 

ШКОЛА

Троих подмастерьев учил всемирно известный мастер.

К выпуску он сказал: – Школа у вас одна;
сделайте каждый своё, но так, чтобы хоть отчасти
в оригинальном труде школа была видна.

Первый был старательным и оснащённым немало;
он сделал копию вещи, которую мастер создал,
и копия не отличалась ничем от оригинала,
а многие говорили – затмила оригинал.

Второй задумал по-своему, и потрудился без лени
и замысел стал реальностью, гармонией восхитив.

Но могли знатоки по зрелому размышлению
увидеть, услышать, почуять мастера давний мотив.

А третий, парадоксальный, сделал что-то такое,
чего и учитель даже не смог до конца понять.

Оно раздражало и злило, оно лишало покоя –
и невозможно отринуть, и невозможно принять.

Потом судил их работы суд беспристрастный и строгий,
и каждый из подмастерьев был к решенью готов.

А загрустивший мастер думал про три дороги,
что в душе его жили ещё с молодых годов.

Апрель 2011

Ночью черниговской с гор араратских…

                                 Борис Чичибабин

Ночью черниговской или подольской
едет отряд по дорогам разбитым.

Битый кирпич, полусгнившие доски,
с ритма сбивая, звучат под копытом.

Едет, держа направление к югу,
утром окажется – вышли на север:
время замкнулось и ходит по кругу,
круг тот смертями и горем усеян.

Здесь перепутались войны и бунты,
встречные выглядят, как погорельцы:
плохо одеты и еле обуты,
обликом – краше ложатся на рельсы.

Ночью житомирской или полтавской
правильный путь в темноте не нашаришь.

Пусть и не мрак над походною тряской,
много ль увидишь при углях пожарищ?

Но над пространством сгоревшего хлеба,
над регулярностью здешнего ада
мчатся лошадки Бориса и Глеба
как сновиденье ночного отряда.

Апрель 2011

ШАХМАТНЫЙ ДИПТИХ

1. ШАХМАТНАЯ БАЛЛАДА

Он мне твердил: – Земля прекрасна,
а ты ползёшь, как вол в телеге,
уже скукожился от боли,
и только блага, что дышать.

Неужто в мире нет соблазна?

Уйди в загул, отдайся неге! –

и предложил: – Сыграем, что ли,
и победителю – решать.

Садимся в сумерках вечерних
и придвигаем свет поближе,

Уже фигуры ждут, как люди, –

и рядовой, и каждый чин…

Но кто надменный мой соперник?

Как в зеркале, себя я вижу –

и понимаю, что не будет
ни снисхожденья, ни слабин.

Я знаю – он серьёзный воин
на белых и на чёрных клетках:
он основателен, запаслив
и образован по уму; 

в минуты риска он спокоен,
а это качество – из редких,
и переменчивое счастье
скорей склоняется к нему.

А я беспечен и нескладен,
и принимать решенья – пытка,
не склонен торопить событья
и не любитель перемен.

И жребий мой, будь он неладен,
всегда таков, что я в убытке,
а если нет забот о быте,
чего же ожидать взамен?

Болезни, раны, непогоды…

И всё же есть свобода воли:
мы не покинем поле боя –

уж больно ставка высока.

И шестьдесят четыре года –

как шестьдесят четыре поля,

и не нужна ничья обоим,
и не кончается строка…

7 мая 2001

2. ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ ЛЕТ

Прошло ещё десятилетье;
переменились нравы, лица, 

кумиры старые забыты,
кумиры новые внавал
и на экране, и в газете –
а наша эпопея длится,
как будто нет важней событий,
чем чёрно-белый ритуал.

Соперник мой умён, подкован,
он зрит вперёд ходов на двадцать,
он скрупулёзно, не скучая,
обдумывает каждый ход.

Я ж невнимателен к основам,
и вот почти пора сдаваться,
и тут случайно замечаю
игры занятный поворот.

И двигаю вперёд фигуру,
надеясь только на удачу,
у короля оставив пешку –
весьма сомнительный заслон.

Я так пошёл, наверно, сдуру,
но мой соперник озадачен,
и вот, уже в цейтнотной спешке,
ошибку совершает он.

Мне это вроде передышки,
а для него – потеря темпа:
победа, что была в кармане,
отодвигается, увы. 

А у меня опять мыслишка –
какая-то другая тема, –
то словно прячется, то манит,
и обе версии правы.

Всё начинается сначала:
мы снова в игровом запое,
но я – с туманом пред собою,
а он идёт наверняка.

Всех этих лет как не бывало;
есть шестьдесят четыре поля,
и не нужна ничья обоим,
и не кончается строка.

7 мая 2011

ВЕХИ

цикл стихотворений с эпиграфами
из поэтов русского зарубежья

1.

И судьбы, и жилища сметены.

                                         Иван Елагин

Ни смерча, ни цунами, ни войны,
в накат прибоя облака глядятся,
но судьбы и жилища сметены
и больше никогда не возродятся.

С жилищем проще – крыша над тобой
возникнет снова так или иначе.

А вот с нуля обзавестись судьбой –
вопрос терпенья, силы и удачи.

А сверх того, на свете быть должна
страна, где бедствий – неподъёмный ворох,
но всё равно: она – твоя страна,
и ты в ней свой – без всяких оговорок.

2. ВОПРОСЫ

…чужим и дальним шлём мы вести
о том, чего нельзя понять.

                        Александр Гингер

Чужим и дальним что пенять –
мол, бестолковы временами, – 

когда всё то, что было с нами,
родным и близким не понять.

Прожив полвека на земле,
легко ли всё начать сначала,
когда ничто не означало
гарантий сытости в тепле?

Заботы долгого пути
так знает человек в вагоне,
а кто остался на перроне –
ему-то как их донести?

И в невесомости парить –
и труд, и счастье космонавта,
но у кого земная вахта –
как с ним об этом говорить?..

3.

Дом покидает приснившийся друг.

                     Эмилия Чегринцева

Сны не всегда говорят о былом,
чаще они фантастичны и странны.

С другом во сне мы сидим за столом,
хоть разделяют нас многие страны.

Стол изобильный для друга накрыт,
мы изготовились выпить за встречу.

Но неожиданно он говорит:

– Ты мне пиши, только я не отвечу. 

Много закусок и много вина,
а замешательство наше густеет:
ест человек, а тарелка полна,
пьёт человек, а бокал не пустеет.

Вилка и нож в моих пальцах дрожат,
жалость пронзает меня временами:
нет, между нами не страны лежат –
разные жизни лежат между нами.

Мне не вернуться в прошедшую, в ту,
он не войдёт в настоящую, в эту.

Вот и уходит рука в пустоту,
где надлежит находиться предмету.

Ни тесноты, ни пожатия рук,
лишь сожаление как бы в истоме…

Дом покидает приснившийся друг:
жить невозможно в приснившемся доме.

4. МОЛИТВА

Прости нас, Господи. А миловать нас не надо.

                                           Юрий Михайлик

Зону, где мы проживали, стерегла глухая ограда,
и только на скате жизни в ней приоткрылась дверь.

Ты пожалей нас, Боже, а миловать нас не надо –
мы многое претерпели, выстоим и теперь. 

Мы там растеряли основы традиции и уклада
и полагали, что это не скажется на судьбе.

Ты уж прости нас, Боже, а миловать нас не надо –
мы возвращаемся медленно, но мы вернёмся к Тебе.

Нам, выраставшим в неверии, тут не всегда отрада,
но пройти с достоинством Тобой назначенный путь
Ты помоги нам, Боже, а миловать нас не надо –
что суждено, мы выдержим, только Ты с нами будь.

5.

Немного рыбы и немного соли…

                           Игорь Чиннов

Оливковое масло, помидоры,
немного рыбы и немного соли,
и лёгкое вино под разговоры,
под пенье птиц и ощущенье воли,
и костерок в багровых переливах,
когда огонь помалу убывает, –
достаточно для двух часов счастливых,
а много больше счастья не бывает.

А если знать, что море по соседству,
что час езды – и там Ерушалаим,
то, значит, есть и от печалей средство –
так что ещё себе мы пожелаем?

Конечно, мы хотели бы покоя
без ненависти, выстрела и взрыва,
но разве мир, который под рукою,
хоть где-нибудь устроен справедливо? 

Так дай нам, Боже, не войны, а мира,
дай день и ночь без постоянной боли,
немного хлеба и немного сыра,
немного рыбы и немного соли…

6. НА РАССВЕТЕ

Знать, Владислав Фелицианыч
опять к рассвету подойдет.

                      Бахыт Кенжеев

Тяжёлую услышу лиру,
блеснёт загадочно пенсне,
и человек войдёт в квартиру
во сне – а может, не во сне.

За письменный мой стол присядет,
прочтёт набросок черновой,
и лоб раздумчиво погладит,
и покачает головой,

и скажет: – Говори попроще,
вплоть до предела простоты,
как говорят деревья в роще
или под рельсами мосты,

как говорит поток весенний,
передвигая валуны,
и тут не нужно разъяснений,
и украшенья не нужны,

а чтобы были эти звуки
в ладу с акустикой души;
а если в деле только руки,
уж лучше вовсе не пиши.

…Заветы впитываю эти,
а он идёт на фоне книг
и растворяется в рассвете,
откуда давеча возник.

7.

Помолись, чтобы тебя забыли…

                             Раиса Блох

Не молись, чтоб тебя позабыли
те, которые в жизни любили,
те, которых ты в жизни любил.

Не молись – не удастся; не надо:
эта память тебе, как награда,
им – прибавит терпенья и сил.

Помолись, чтоб тебя вспоминали
те, которые в жизни не знали,
а всего-то что книгу прочли.

Если в памяти это осталось,
значит, вправду сбылось, что мечталось,
и не зря твои годы прошли. 

А что не был при жизни известен –
не беда; был ты вдумчив и честен,

значит, в книге – вселенная вся,
то есть мир одного человека
в полноте, и оставлена веха,
что не зря ты на свет родился.

Май 2011

АРХИВЫ

Десять книжек стихов, а пускай и единственный том –
не особости знак и никак не величия веха:
это просто архив. Изучи его лист за листом –
можно много узнать о судьбе одного человека.

Но поскольку, живя, он общался с другими людьми,
на листах отражаются дружбы, влиянья и тренья.

Это тоже архив; в нём трудись от восьми до восьми –
и немалый массив прояснится в судьбе поколенья.

Ну, а если потом углубиться в пласты языка,
в построение фразы и в тайную суть оборота,
если будет работа настойчива и глубока,
то, возможно, найдёшь понимание судеб народа.

А бывает и так: на виду очевидностей жмых,
и нечётки вопросы, и вовсе невнятны ответы,
но поди поработай в архиве прозрений прямых,
и прочтёшь – для понятливых – нечто о судьбах планеты.

Май 2011

ЛИСТЫ ДНЕВНИКА

поэма

ПРОЛОГ

В подмосковном посёлке слегка подморозило.

Осень. Лужи прихвачены тоненьким льдом.

И слышны далеко завыванья бульдозера:
разрушается ветхий зажившийся дом.

Будет новый построен владельцу для гордости –
утверждённый проект несомненно хорош.

Никому на земле не добавится горести
оттого, что домишко уходит под нож.

Не приедут наследники прежнего жителя,
всё оформив заочно, – страна далека.

Дом давно уже пуст, и едва ль потрошители
обнаружат поживу в пыли чердака.

Там когда-то был ящик с бумагами мятыми,
им потом бы и сгинуть в последнем огне,
да нашлись доброхоты – спустили, припрятали
и какую-то часть переправили мне.

Разбираю дневник человека занятного:
незнакомый, а всё же не вовсе чужой.

Управляться с немалыми белыми пятнами
помогает совет со своею душой.

1. ЗАПИСЬ, СДЕЛАННАЯ ВЕСНОЙ 1956-го

Вернулся с общего собрания.

Обвал секретного доклада.

Вопрос: – А где вы были ранее? –
не прозвучал, а было б надо.

И всё двусмысленными фразами,
всё по кривой, всё по секрету.

А ты, обдумав то, что сказано,
попробуй, напиши в газету!

В ответ получишь, словно выстрелы:
то – вражий дух, а это – ересь!

Вот и молчишь, заслоны выставив
и только дневнику доверясь.

И нет гарантии, что кто-то там
вновь не прочтёт мои страницы
и не займётся вновь охотою –
и всё сначала повторится.

А почему нельзя по-моему?

Зачем вся эта паутина?

В плотине допусти промоину –

и вся размоется плотина. 

2. ЗАПИСЬ ОТ СЕРЕДИНЫ 1964-го

Вся проблема моя – это путь звукового сигнала;
опуская детали, затрону её существо:
узкий луч звуковой запускается в тело кристалла;
грань кристалла за гранью внутри отражают его,

и на выход сигнал поступает с изрядной задержкой;
по каким-то резонам тот путь надлежит удлинить.

Мой начальник сказал:

                       – Разбирайся, но долго не мешкай,
постарайся к расчёту найти путеводную нить.

Сделать граней побольше? Но есть, очевидно, граница,
это с первых попыток заметит любой тугодум:
если грани малы, то сигнал, отражаясь, дробится,
превращаясь всё больше в простой акустический шум.

Значит, нужен к проблеме

                              подход совершенно обратный –
граней сделать немного, но так увязать эту сеть,
чтобы луч, проходя, отражался на них многократно, –
только без ЭВМ эти тонкости не одолеть.

(Вдруг подумал, что в этом и общего смысла немало,
скажем, он и в искусстве играет серьёзную роль:
раздробление формы приводит к утрате сигнала –
много громкого шума, а суть превращается в ноль.) 

Но вернёмся в акустику. Сложностей множилась масса,
и пошёл я с вопросом к ребятам в отдел ЭВМ.

Объяснили они, что мне нужен отлов минимакса,
но такая программа машинам доступна не всем.

Всё решилось потом в МГУ, в вычислительном центре:
пять бессонных ночей – и в отделе у нас торжество!

Но с тех пор навсегда для себя я расставил акценты
и стараюсь найти минимакс – или вроде того…

3. ЗАПИСЬ, ДАТИРОВАННАЯ ТОЧНО:

   ОКТЯБРЬ 1971-го

В краткой был командировке:
трое суток – и назад.

Не поймёшь при всей сноровке,
рай увидел или ад.

Городок в закрытой зоне.

Красота и чистота.

Ни окурка на газоне,
ни измятого листа.

Изобилье на прилавке,
и в столовой благодать,

и автобусы без давки,
и поддатых не видать.

Но всего отъехать надо
километров пятьдесят –
глядь, у озера ограда,
объявления висят
 

с черепами и костями,
с указанием границ,
и деревья в чёрной гамме,
и нигде не видно птиц.

И вберёшь в себя с испугу,
словно двинули под дых,
полумёртвую округу
и людей полуживых…

ДОПОЛНЕНИЕ ЧЕРЕЗ ТРИ ДНЯ

Резкий ветер снегом вертит

в середине октября,

а вчера был тёплый вечер,

многоцветная заря.

Мы не очень понимаем,

как должно быть в октябре,

но спокойно принимаем

все зигзаги на дворе.

Дети атомного века,

нас ничем не удивишь –

ни теплом, ни ранним снегом,

ни дождливым звоном крыш.

Смотрим ровно на природу,

ни печали, ни суда:

что поделаешь – погода,

что поделаешь – судьба!

Лишь однажды,

                      в день ли шумный

или, может, в ночь одну

подойдёшь почти бездумно

к заметённому окну,

тронешь лоб стеклом прохладным,

осознаешь – не пустяк:

что-то всё-таки неладно,

что-то всё-таки не так.

4. ЗАПИСЬ 1977 ГОДА (БОЛЕЕ ТОЧНО

    ВРЕМЯ УСТАНОВИТЬ НЕ УДАЛОСЬ)

Словно шар, над которым кий,
был я долго в игре стихий,
а моя планида молчала.

На зелёном этом сукне
надоело кататься мне –
начинаю сначала.

Боже правый, со мною будь!

Выхожу на собственный путь,
жизнь рутинная измельчала. 

Пусть он будет непрям, непрост –
ни к чему мне карьерный рост,
начинаю сначала.

Я решился не просто так –
полагаю, что был мне знак,
нота жёсткая прозвучала.

Думал я, мне больше не встать,
но поднялся и жив опять –

начинаю сначала.

Непонятной болезнь была;
собрались врачи у стола,
где меня оставалось мало.

Но не зря же в последний миг
Бог оставил меня в живых!

Начинаю сначала.

Вот земля. Я прожил на ней
сорок лет – половину дней
из того, что жизнь обещала.

Дальше – хоть с тюрьмой и сумой –

каждый шаг будет только мой.

Начинаю сначала.

5. ЗАПИСЬ, СДЕЛАННАЯ ЛЕТОМ 1988-го

Если кто-то вернулся оттуда,
обновились не дом и посуда – 

обновилась душа у него,
изменилось его существо.

Чтобы людям поведать об этом,
нужно быть настоящим поэтом,
а иначе бессильны слова –
да и то прикоснёшься едва…

Это вправду случилось со мною:
шли стихи чередою сплошною;
оставалось подставить тетрадь,
их просеять и в книгу собрать.

И собрал. И в издательство прямо.

А оно оказалось, как яма,
где, куда ни направил бы взгляд,
драгоценные папки лежат.

И моя исключеньем не стала.

Редактрисса её полистала –
и со вздохом: - Ну ладно, возьмём.

Ожидайте. Ответим письмом.

Восемь лет ожидание длится.

На экранах сменяются лица.

Дни огромных событий полны –
изменяется облик страны. 

И ложится мой стих на прилавок
без цензурных купюр и удавок,
и как будто уходит во тьму:

дела нет до него никому.

6. ЗАПИСЬ ОСЕНЬЮ 1989-го

Дом рушится. В глазах людей испуг.

Ещё в саду чего-то уродилось,
но он дичает без заботных рук,
и печь дымит, и крыша прохудилась.

Дом рушится, да и на сердце груз,
не по ночам – средь бела дня кошмары:
печатает писательский союз
газетку, где жидам сулятся кары.

Дом рушится. Процесс давно пошёл.

Не в закутке, а прямо возле школы
книготорговля развернула стол,
где на виду «Майн кампф» и «Протоколы».

Дом рушится. А в Люберцах парад.

Вожак идёт со вскинутой рукою.

Такого не могло быть жизнь назад,
да и присниться не могло такое.

Дом рушится. И только в горле ком,
и говорит действительность сурово, 

что ты всегда был просто чужаком,
хоть мог порой сойти и за родного.

Дом рушится. В глазах людей испуг.

Последняя над крышей птичья стая
кружит весь день – готовится на юг.

И мы за нею следом, всё бросая…

7. ЗАПИСЬ ОСЕНЬЮ 1990-го

После визита в ОВИР, на Покровке
догнал невзрачный такой мужичок:
– Простите, вопросы мои неловки;
если вы против, то я – молчок.

Но догадаетесь вы едва ли,
к чему весь этот словесный грим.

Давайте присядем тут на бульваре
и без свидетелей поговорим.

Я знаю – вы получили вызов,
но прохожденье даётся с трудом.

Итак, я вам гарантирую визу,
а вы мне – дарственную на дом.

Продать его – силы нужны и время,
да и дадут за него гроши.

Я обращаюсь к уму еврея:
мои предложения хороши! 

Знаком вам, естественно, дом, который
от «Детского мира» невдалеке?

Так вот, есть рычаги в Конторе,
на них влиянье – в моей руке.

Вы знаете, я ведь больше рискую,
меняя вашу секретность на дом
и процедуру избрав такую:
сначала виза, подпись – потом.

Но чтоб таможню пройти без накладок,
одно лишь условие – скажем, так:
не брать с собой никаких тетрадок
и никаких рукописных бумаг.

Такие дела не решаются прытко,
даю на раздумье день-другой.

Прощайте! А для связи – визитка,
там внизу телефончик мой.

Он растворился в одно мгновенье
так же внезапно, как и возник.

Зачем пишу я стихотворенье?
К чему ещё продолжаю дневник?

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Дом начинает рушиться не с крыши:
непрочность крыши – это курам на смех. 

Сначала обрываются афиши,
в простенках поразвешенные наспех.

Потом внезапно выпадают стёкла
на первом этаже, в витрине лавки.

Зайдёшь в подвал – и видишь: всё намокло,
большие трубы требуют поправки.

И смутное соображенье давит,
что это не жильцы недоглядели:
ещё надёжным кажется фундамент,
но всё не так окажется на деле.

Жильцы ещё в неведенье томятся
и знающего держат за придурка,
но по рустовке трещины змеятся
и ночью опадает штукатурка.

А пятна тлена тянутся всё выше
и у жильцов не просят разрешенья…

Дом начинает рушиться не с крыши –

она лишь довершает разрушенье.

Май 2011

НА СПУСКЕ

Карабкался, срывался, поднимался
и вновь, идя, на Бога уповал,
и всё-таки взошёл и не сломался,
и вот он, вожделенный перевал!

А дальше – вниз. Есть опыт и сноровка,
да ноги слабы и болит рука,
подошвы поистёрлись, и верёвка
уже лохмата и не столь крепка.

И снова бездна, и пока над нею
висишь, и по спине холодный пот,
почувствуешь: спускаться-то труднее,
а раньше думал, что наоборот.

И спуск воспринимается, как должный:
на перевале – временный уют.

Но нужен путь не быстрый, а надёжный,
где раньше срока кадеш не споют.

Там не случится ни бревно, ни яма,
змея в ногах и камень из-под ног,
зато идёшь и спину держишь прямо,
сосредоточен, тих и одинок.

Июнь 2011

 СЕМЬ СОНЕТОВ 

Александру Ревичу

1.

Оконное стекло, и глиняный сосуд,
и рельсы, и клинок, и в космосе ракета
рождаются в огне и след его несут –
и тот же самый след живёт в душе поэта.

Конечно, мастерство и ежедневный труд –
без них не сотворить и скромного предмета,
но если б не огонь, то из подземных руд,
из глины и песка не вышло бы всё это.

Так в мире повелось: огонь жесток и лют,
он слабых не щадит, сживая их со света.

Но тот, кто устоял, пройдёт и Божий суд,
и на его стихах особенная мета:

они живут века, незыблемо храня
и мастерство, и труд, и звонкий след огня.

2.

Оконное стекло снаружи всё в снегу,
а изнутри оно – крест-накрест полосами…

Почти что ничего я видеть не могу
и вопреки всему смотрю в него часами.

Четыре года мне. На волжском берегу
наш временный приют, а где – не знаем сами.

…На семь десятков лет я в прошлое бегу,
оно меня зовёт родными голосами.

Я нахожу себя во временно́м кругу,
где даже и на грош не пахнет чудесами:
окно выходит в ночь, в реальную пургу,
хоть стал горячий свод моими небесами.
 

Единство времени, скреплённое огнём!

Покуда жизнь течёт, я неразделен в нём.

3.

Оконное стекло, и за стеклом земля,
известная из карт как Русская равнина.

От этих дальних мест до самого Кремля
куда ни глянь – простор: видение едино.

Земля растила нас, во строгости суля:
для будущего есть и розги, и дубина.

Прислушайся в тиши – и говорят поля,
что это отчий дом, но также и чужбина.

Задумайся о том. Рискни начать с нуля,
не бойся, что в пути подстережёт пучина.

И новый дом в тебе, сошедшем с корабля,
сумеет разглядеть не пасынка, а сына. 

Но прежняя судьба не превратится в прах:
останется простор и в сердце, и в стихах.

4.

Оконное стекло; на нём лучей игра:
не то идёт рассвет, не то финал заката.

Вот осень, вот весна – сегодня и вчера.

Весною время трат, а осенью расплата.

Мы знаем с детских лет: унылая пора,
очарованье глаз и тонкость аромата.

Не вспоминай весну – там чёрная дыра,
а осень багрецом и золотом богата.

Рассветы хороши, но лучше вечера:
печальный тихий звук – осенняя соната,
гармония в душе, и нет верней добра,
чем женское лицо, когда ты любишь свято.

Добро молчать вдвоём в закатной полутьме
и, глядя за окно, не думать о зиме.

5.

«Оконное стекло – отдушина стены»:
заметка о стене часовни или храма.

Тогда за нею вслед на снимке быть должны
всей радуги цвета и стрельчатая рама. 

Вернувшийся с дорог очередной страны,
где в блеске не одна открылась панорама,
я помню, что всего мы были лишены,
что жили взаперти и с ощущеньем срама.

Но вот пришла пора – замки отворены
и можно не таясь идти по жизни прямо.

И пусть на склоне дней, но были нам даны
окраины Монтрё и башни Роттердама.

И чаша не пуста, и вина хороши.

Отдушина стены – отдушина души.

6.

Оконное стекло. На улицу взгляни,
когда там белый день, когда в разгаре лето:
деревья и дома отчётливы; они
в подробностях видны строения и цвета.

Но подступает ночь. Смотреть повремени,
а в комнате своей зажги источник света
и вновь к окну вернись: увидишь в нём одни
знакомые черты знакомого портрета.

Используй же тебе дарованные дни,
чтоб каждый Божий день смотреть на то и это
и равно видеть мир на солнце и в тени,
стараясь разглядеть не вид, а суть предмета

и радуясь тому, что снова перешло
зеркальное стекло в прозрачное стекло.

7.

Оконное стекло – отнюдь не монолит:
найдём ли мы ещё столь хрупкое созданье?

Удар, тем паче взрыв – и с высоты летит
звенящий острый рой: в укор и назиданье.

Так много был войн, трагедий и обид,
руинных сквозняков и весей в обнищанье!..

И наступивший век иного не сулит,
чем с веком, что ушёл, нам долгое прощанье.

Спалённые дома, ряды могильных плит,
доверие лжецам и духа обнищанье…

Оглянешься назад – и сердце заболит:
неужто это всё – потомкам завещанье?

Иначе почему так часто снится мне
разбитое стекло в распахнутом окне?..

Июнь 2011

Я отстал от века уже довольно давно,
я отстал не на дни, не на месяцы, а на годы.

Я смотрю с приятностью старое нецветное кино,
и меня не волнуют мобильники и айподы.

Я отстал от века. Столько горячих тем,

столько разных соблазнов на белом свете!

Но, заходя в Интернет, я озабочен тем,

как бы не угодить в социальные сети.

Я отстал от века. На полустанке пустом
сижу на скамейке, а поезд ушёл с рассветом.

Я отстал от века и не жалею о том.
Я отстал от себя – и сожалею об этом.

Сколько было планов, мечтаний и ярких снов,
когда казалось – стоит лишь постараться!..

Век пролетел, и не то что до первооснов –
до ближних целей и то уже не добраться.

Снова в руках старый читаный том,
старая музыка душу мою тревожит.

Я отстал от века. На полустанке пустом
сижу на скамейке. Поезд вернуться не может.

Прозрачная мелодия издалека слышна.

Посидел – и довольно: в долгом покое му́ка.

Можно идти пешком вдоль дорожного полотна – 
не в погоню за веком, а следуя зову звука.

Июнь 2011

Неумолчная память – из неё я беру
полнозвучие сосен в корабельном бору,
полнозвучие рощи на осеннем ветру,
полнозвучие роя по-над лугом в жару.

Каждый день изначален, и даруется мне
полнозвучие моря на приливной волне,
полнозвучие ливня, что услышан во сне,
полнозвучие слова, что пришло в тишине…

Июнь 2011

Я был солистом в пионерском хоре,
достиг вполне замеченных высот.

Сломался голос ровно через год
и больше не вернулся – мне на горе

или на счастье? Зал гудел в ушах.

Как были обходительны со мною!
Какую зависть чувствовал спиною,
на сцене стоя впереди на шаг!

Не дорожу виденьем полумглистым
и гулом зала, где успех бывал:
хор за собой потом не забывал
и, слава Богу, вновь не стал солистом.

Боюсь, уже под полной сединой,
поющих и молчащих за спиной.

Июль 2011

Вдруг осознал, что старость коротка:
вот не было её – и вот случилась.

Не знаем ничего наверняка,
и вся надежда на Господню милость.

А детство было длинным, непростым
и непрямым – но как его ни мерьте,
пускай я был задохликом худым,
а всё равно уверенным в бессмертье.

Гляжу назад – и словно вижу сон:
всё было, было, только не со мною!

Есть в этом ощущении резон –
мелькнуло путешествие земное.

Тот мальчик в детство прочно погружён,
а я лишь свой досматриваю сон…

Июль 2011

ПУСТЫННИК

цикл стихотворений

1.

В небесах – разведённая голубизна,
на земле – желтизна сероватая…

Сам себе говорю, что стезя неясна,
сам себя в провожатые сватаю.

Потому что никто не укажет мне путь,
если сам я его не разведаю,
потому что тогда открывается суть,
если ищешь, за совестью следуя.

Было в юности, помнится, много дорог;
выбор юности – дело рисковое:

на одной я промок, на другой я продрог,
третья вовсе была тупиковая.

А потом постепенно осталась одна –
та, которая служит призванию.

Отчего ж говорю, что стезя неясна, –
оттого, что не служит признанию?

Нет, конечно; а просто она привела
в эту местность пустынного облика,
где как будто стена голубого стекла:
ниоткуда не слышится отклика!..

2.

Человеку в пустыне тесно,
человеку в пустыне пресно:
только та, что с собой, вода,
только та, что с собой еда,
только те, что с собой, приправы…
Не шагнуть ни влево, ни вправо –
лишь дорога, что под ногой,
и нигде не видно другой.

Остальное тут спокон веку –
беспощадное солнце сверху,
равнодушный вокруг песок,
горизонта пустой кусок.

Человеку в пустыне тесно,
но зато ему интересно
и просторно мыслям его:
не стесняет их ничего –
ни заботы питья и хлеба,
ни огонь беспощадный с неба,
ни постылый посвист песка,

ни земной пустоты тоска.

Это трудно, но не жестоко;
не упасть бы только до срока
и, к жилым добравшись местам,
обрести пониманье там.

3.

Направо и налево – всё барханы,
там тяжкий труд – впечатывать стопу.
В свои года, конечно, я не стану
протаптывать отдельную тропу.

Направо камни и налево камни,
тут мудрено десяток дней прожить,
а в одиночку надобны века мне,
чтоб новую дорогу проложить.

А может ведь ещё и так случиться –

направо и налево солончак.

Колючий куст порою там промчится,
а человеку не пройти никак.

Но как ни называй: тропа, дорога,
в пустыне нить – неважно, что верней, –
народу было мало или много,
но люди шли – и я иду по ней.

В поход земной осознанно включаю
тропу, дорогу и в пустыне нить,
и я за то сегодня отвечаю,
чтоб завтра и вчера соединить.

4.

От высокого камня тень пролегла косая,
и на её пространстве прохладней наверняка. 

Может быть, когда-то сиживал здесь Исайя
и прихлёбывал воду из козьего бурдюка.

Остановка в пустыне – дело почти святое:
далеко ли без отдыха уйдёшь на своих двоих?

Если хочу утвердиться в том, что чего-то стою,
нужно размеривать силы, чтобы хватило их.

Здесь было когда-то царство. Под собой представляю
на глубине останки дворцов, казарм и людей,
рыночных зазываний и собачьего лая,
звона мечей и посуды, ржания лошадей…

Ничего не осталось – ни полей колосистых,
ни отар тонкорунных, ни просторных дорог.

Но если я отдыхаю среди миражей голосистых,
значит, не зря говорится, что всё сохраняет Бог.

Я, конечно, не знаю, где прошлое отложилось –
может быть, в генной памяти, может, просто в песке.

Но от этих видений моя голова закружилась,
и звучания древние кровью стучат в виске…

5.

Оазис мал, но с чистым водоёмом.

Густая тень над глинобитным домом.

Хозяин постоялого двора
кричит: – Входи – я жду тебя с утра!

Под крышею продуманно и ладно:
уютно, тихо, главное – прохладно. 

Хозяин постоялого двора,
неся еду, бормочет: – Не жара…

Приходит ночь, и вся округа стынет.
Надёжней нет оазиса в пустыне.

Хозяин постоялого двора
со мною рядом дремлет у костра.
 

А утром я даю ему монеты,
беру бурдюк – рутинные сюжеты…

Хозяин постоялого двора
ко мне с вопросом: – Знаю, что пора,

но, может, поживёшь ещё немного?

Ведь никуда не денется дорога!

– Спасибо, – говорю ему, – прости,
пожить бы рад, но надобно идти.

Костру спасибо и спасибо дому,
но я-то жить приучен по-другому –

из тишины улавливая звук,
и нужно мне, чтоб никого вокруг.

Я ухожу, когда ещё светает
и облако единственное тает.

Хозяин постоялого двора
глядит вослед и шепчет: – Не игра…

6.

Пустыня – не обязательно только сплошной песок,
белое солнце в небе и недостаток влаги. 

Вот просторная комната, и потолок высок,
и книги до потолка, и повсюду бумаги.

В комнате человек пишет книгу свою,
пишет полвека почти – от юности и доныне,
и то, как относится он к быту и бытию,
позволяет сказать, что он проживает в пустыне.

Нет, он вовсе не чужд простых житейских услад,
разных технических благ, даже комфорта – но это,
как он сам говорит, лишь замыкает ряд,
а открывают его другие приоритеты.

Он поверяет слова на вкус, на запах и цвет,
тайные ритмы строк слушает денно и нощно,
и пусть родные ворчат – иного способа нет,
чтобы фраза входила в текст, как оружие в ножны.

Кто-то скажет о нём, пальцем крутя у виска:
пора бы угомониться вовсе уже седому.

А он стоит у окна и видит волны песка,
которые всё явственней подбираются к дому.

7.

В.

Я слышу, как пчёлы негромко и ровно жужжат.

Сквозь дальние дали он мною в пустыне услышан,
на раннем рассвете ещё не проснувшийся сад,
смущённый видением будущих яблок и вишен.

Я слышу, как лодка плывёт по равнинной реке.

Сквозь дальние дали в пустыне услышаны мною
скрипенье уключин, огонь костерка на песке
и шум камышей, что над заводью встали стеною.

Я слышу, как с веток шуршащие листья летят.

Сквозь дальние дали услышаны мною в пустыне
осенняя роща, её многоцветный наряд
и птицы, над нею летящие в медленном клине.

Я слышу, как мягко ложится на пажити снег.

Услышаны мною в пустыне сквозь дальние дали
под серой шугой бормотание стынущих рек
и лёгкие их перезвоны, когда подо льдами.

Я в долгом походе. Жара, и вокруг ни души.

Сквозь дальние дали, когда истощается сила,
я слышу доподлинно чистые те миражи,
которые ты, не миражная, мне подарила.

Июль 2011

Так хорошо уйти от голосов людей…

                          Георгий Шенгели

Так хорошо уйти от голосов людских,
от грохота дорог, от рыночного шквала –
и погрузиться в тишь глубокого подвала,
как доброе вино, оберегая стих.

В прохладе пусть оно переживёт жару,
пусть вызреет оно, как требует природа,
не ведая о том, какое время года,
какой бездарный шум творится на миру.

Когда наступит срок, я поднимусь наверх
оттуда, где моя коллекция хранима.

Я вынес образцы, но все проходят мимо
так, словно бы меня и не было вовек.

– Постойте! – им кричу. – Я вина создавал!..

Но отклик мне даёт лишь обжитой подвал.

Июль 2011 

В.

Мы не поедем больше в Коктебель.

                           Александр Ревич

Мы не поедем больше в Коктебель,
не будем ждать, волнуясь и готовясь.

Когда до моря – попросту автобус,
зачем лететь за тридевять земель?

Мы не поедем в Новгород и Псков,
и к Пушкину в Михайловское тоже.

Когда живёшь, судьбу свою итожа,
не нужно даже радостных оков.

Тем более не к месту Бухара,
Коканд и кызылкумские барханы.

Когда доступны все на свете страны,
не нужно возвращаться во вчера.

И в Пярну нас пути не приведут,
где были мы свободны хоть отчасти.

Совсем иное пониманье счастья
за двадцать лет образовалось тут.

Не нужно возвращения туда,
где были наши головокруженья:
припомнятся и наши униженья,
а их и так мы помнили всегда.

Июль 2011

Была заполнена платформа,
битком примчалась электричка,
и двадцать пять секунд стоянка,
и нужно втиснуться успеть.

Тогда казалось, это норма:
не трудно, а почти комично;
всё нипочём – ночная пьянка
и времени тугая плеть.

Сейчас живу не беспокоясь
о расписаньях, перегонах;
причина для душевной смуты,
что припоздало торжество:
приходит элегантный поезд,
и мест полно во всех вагонах,
и ждёт спокойно три минуты,
а на платформе – никого…

Август 2011

ТЕАТР

Тяжёлый заступ и одежда в глине,
могильщик стар, но всё ещё силён.

К долине смертной тени – к той долине
земные души провожает он.

А вечером, приняв стакан гранёный
в сторонке от кладбищенских дорог,
в два голоса с улыбкой просветлённой
из «Гамлета» играет диалог.

Артист провинциального вертепа
сменил подмостки на рытьё могил.

В его театре под софитом неба
Шекспир из драматургов и Эсхил.

Шумят деревья на замену хору,
для грима хватит собственных седин,
и зрителей достаточно актёру:
когда с десяток, а когда один…

Август 2011

В самой обыденной жизни бывают факты, которым
время лишь добавляет значения и высоты.

Великий футбольный тренер дружил с великим актёром:
в юности подружились – и до последней черты.

В городе Киеве были этой дружбы истоки,

на стадион и в театр люди с восторгом шли.

Оба были трудяги, оба бывали жестоки
с теми, кто рядом с ними работать так не могли.

Видимо, они знали, ещё только выйдя в дорогу,
что нужен для результата труд таланту под стать.

Так уж ведётся в жизни: людей одарённых много,
но трудяг одарённых – по пальцам пересчитать.

Мне скажут, непредсказуем тот, кто истинно ярок;
меня не ловите на слове – это мой личный взгляд:
трудолюбивая бездарь, естественно, не подарок,
но даровитый бездельник более виноват.

Ему даровано то, чему завидуют люди;
тут бы как раз и повкалывать – но он предпочёл покой.

И никогда в мире такой команды не будет.

И никогда в мире не будет роли такой…

Август 2011

БАЛЛАДА О СТАРОМ КОМОДЕ

Затерялся ключ от комода,
что давно стоял в коридоре.

Ну, подумаешь – что за горе?

На комоды кончилась мода!

Видно, ключ затерялся вместе
с целой кучей других безделиц.

Ну, а дальше съехал владелец,
а комод остался на месте.

И ещё пробежали годы,
все жильцы сменились в квартире
и себя увидели в мире
безрассудной слепой свободы.

И комод они отворили,
просто в щель подсунув топорик,
а с топориком кто поспорит?

Осознали – зря натворили:

были там мудрёные книги,
и тетради, и так листочки –
все исписанные до точки,
всё научные, знать, интриги.

И нигде никаких фамилий,
лишь подобьем инициала
буква Ф кое-где стояла –
разобрали не без усилий.

Были в чтенье они неловки,
но уж тут пришлось постараться:

«Парадокс кривизны пространства» –
что за дикие заголовки!

Все молоденькие и в силе,
поработали тут как надо:
очищали комод бригадой
и в утиль бумаги стащили.

А комод слегка починили,
подготовив его к продаже,
никогда не подумав даже,
что они разбой учинили.

Подтверждая вращенье моды,
сто рублей им выдала касса,
и, конечно, ключ отыскался:
под комодом лежал все годы.

Август 2011

Заброшенное летнее кино.

На первом этаже – развозка пиццы.

В соседстве бар, где пиво и вино,
где можно при желании напиться
как раз настолько, чтобы представлять,
что вспять пошло земли коловращенье
и наверху кино идёт опять
и вызывает те же ощущенья.

Сестра его дворецкого поёт.

Тарзан кричит – раскатистая фраза!

Багдадский вор срывается в полёт.

Хохочет громко Джордж из Динки-джаза.

Мост Ватерлоо – смог и тишина.

И тайна тайн – индийская гробница.

И вся эта симфония нужна,
чтобы на два, на три часа забыться,
не думать постоянно о войне,
уже взмахнувшей смертоносной плетью,
реальной и отчётливой вполне –
как в наши дни, спустя десятилетья…

Август 2011

Дом на соседней улице построен в испанском стиле:
полукруглые окна, под каждым уютный балкон.

Дом был бы совсем своим в Арагоне или Кастилье,
где такие строения имеются испокон.

Но он построен в Израиле в девяностые годы,
облицован кремовой плиткой, как бы покрытой ржой.

Он вполне отвечает условиям здешней погоды,
а всё же немного странный и немного чужой.

Дом с домами-соседями общается без опаски,
нормально воспринимает звучащий вокруг иврит,
но со своими жильцами он говорит по-испански –
о чём-то лишь им понятном раздумчиво говорит.

Так уж у нас ведётся, что текут под пристальным оком
для кого-то Эбро, для кого-то Сена, для кого-то Дунай.

Но в трудный час доносится из полукруглых окон,
равно как из квадратных: – Барух ата адонай!..

Август 2011

Поставлен памятник забытому поэту
в убогом скверике у перекрёстка улиц
вблизи песочницы, где детская игра.

Кто и зачем осуществил затею эту?

Неужто только, чтобы люди оглянулись
и обнаружили, что в памяти дыра?

Шёл мимо человек, он поспешал куда-то –
остановился резко, словно бы споткнулся
и как-то робко к постаменту подошёл.

Стоял задумчиво и всматривался в даты,
и как бы в собственное прошлое вернулся,
но в нём зарубок и засечек не нашёл.

Припомнил: имя то он в молодости слышал,
но точно не читал, и не видал портретов,
и вообще стихи всегда держал в тени.

Тогда откуда стыд – как будто шёпот свыше
он услыхал сейчас, что надобно поэтов
ценить и почитать: особые они?

Особые они и сочиняют строки,
в которых смысла чуть – но подступают сроки,
когда сама земля уходит из-под ног.

Читает строки он и чувствует – уроки
оставили ему забытые пророки,
чтоб не был в горький час так страшно одинок.

Август 2011

БАЛЛАДА О ПРОПАВШЕЙ КНИГЕ

Пропала новая книга с полки открытого доступа;

подозренья и толки пошли чередой сплошной.

Потом разговоры утихли – наговорились досыта,–

а книга просто застряла меж полкою и стеной.

Просто она завалилась, оказавшись вне поля зрения,
и выпала из перечней предпочтений и мод.
Она висела за полкой лет пять или шесть, не менее,
ровно до той поры, когда подоспел ремонт.

Достали книгу, очистили от паутины и пыли,
но судьба её у читателей пошла наперекосяк:
те, что знали её, похоже, что позабыли,
а те, что её не знали, и узнать не могли никак.

Она на полке стоит, не надеясь на чью-то милость –
беспощадны зигзаги жизни, да и рутина трудна.

Книга, упав за полку, в разлом времён провалилась:

мало что не ко времени, так и не к месту она.

Сентябрь 2011

БОРХЕС

Он был совсем слепой последних тридцать лет,
но каждый день читал – верней, ему читали,

и, словно в нём была пружина лучшей стали,
он каждый день писал прочитанному вслед –

вернее, диктовал. И слово, как стилет,
взрезало пласт времён, и точные детали
оттуда, из глубин, покорно прилетали,
чтоб жемчугом врасти в диковинный сюжет.

Он жил почти что век, и он оставил веку
отличную от всех, свою библиотеку,
где плотно стеллажи, а рядом – зеркала,

где книга каждая и каждая страница
готовы в зеркале внезапно отразиться
и возродиться в нём, уже сгорев дотла.

Сентябрь 2011

Стою у зеркала – не наяву, во сне, –
дом обустроенный и с мебелью сдаётся.

Стою у зеркала, и очень странно мне:
я отхожу, а отраженье остаётся!

Но если зеркало такое в доме есть
и это свойство сохраняет постоянство,
то, значит, каждый, кто пожил однажды здесь,
остался вписанным в зеркальное пространство.

А если так, должна возникнуть кутерьма
среди десятков незнакомых отражений.

Как в доме жить потом и не сойти с ума
от их случайных вычитаний и сложений?

Тот впереди, а тот отправлен в забытьё,
а тот красуется, но в обществе убогих…

Кому пенять, что отражение моё
не главным видится, а лишь одним из многих?

Я дом не строил, я всего-то был жильцом,
смотрелся в зеркало, когда была охота,
и в нём останется фантом с моим лицом,
чтоб стать не вовсе безразличным для кого-то.

Сентябрь 2011 

ЧЕХОВ

Из Таганрога в Москву приехав,
окончив курс, получив диплом,
провинциалом остался Чехов:
вся му́ка детства осталась в нём.

Потом, достигнув больших успехов,
превознесённый людским судом,
провинциалом остался Чехов:
неловкость славы осталась в нём.

Такое время тогда настало:
в герои вышли провинциалы
на сценах жизни – в домах столиц,
 

и с них исчезли аристократы…

Остался Чехов – певцом утраты
и воцаренья ста тысяч лиц.

Сентябрь 2011

БАЛЛАДА ОБ АЛЬПИНИСТЕ

Он одиннадцать лет учился азам альпинизма –
в Хибинах, потом на Урале, потом подоспел Кавказ.

Узнал, что беспечность преступна,

                              узнал, что страховка капризна,
что каждый раз восхожденья мог быть последний раз.

Потому свою высоту наращивал он постепенно:
были Фанские горы, были Тянь-Шань и Памир,
были сложные траверсы, и ледники, и стены,
и, наконец, он выбрал свой личный ориентир.

Он выбрал одну из вершин, где не было восхождений, –
как пел Владимир Высоцкий,

                                 он был чистого слога слуга.

Трасса с виду проста, тут вовсе не нужен гений,
но в каждой точке вмещается только одна нога.

Вершину он покорил, он застолбил это место,
в том видя предназначенье своего на земле бытия,
и потому улыбался: - Ей далёко до Эвереста,
но это моя вершина – моя и только моя!

А годы идут, и в спорте меняются поколенья:
пришли молодые да ранние крепкие мужики;
другие у них уменья, другое у них снаряженье –
и верёвки покрепче, и поострей крюки.

Их высота предельная остановит едва ли,
им несвойственна память о тех, кто уже на плато.

Но даже на Эвересте они не раз побывали,
а вот на его вершину не поднялся никто.

Сентябрь 2011

Просыпаюсь на полке в железнодорожном вагоне.

За окном темнота – ни луны, ни фонарных огней.

Выбивают колёса мелодию в ритме погони,
и дорога прямая, но что ожидает на ней?

За окном темнота, и в усильях своих непрестанных
что-нибудь разглядеть лоб и нос прижимаю к стеклу.

Бело-жёлтым пятном пролетает пустой полустанок,
и опять темнота. Но потом чуть заметно в углу,

в левом нижнем углу появилось как будто сиянье,
постепенно окно заполняя слепящим огнём.

Проплывает платформа, за ней станционное зданье,
на фронтоне часы и короткое имя на нём.

Прочитать не успел. В правом верхнем углу раствориться
суждено и ему. Но запел тормозами состав.

Полминуты стоянка. Какие-то плоские лица
возникают в окне и плывут, от вагона отстав.

И опять за окошком ни зги и равнина слепая.

Неудобная полка – да лучше ли дома кровать?

Голова на подушке. Закрыты глаза. Засыпаю.

Мне на станции этой уже никогда не бывать.

Сентябрь 2011 

Тропа от крыльца извивается в старом саду,
другие, в траве укрываясь, торопятся обок,
и если по каждой хотя бы однажды пройду,
смогу называть его «сад расходящихся тропок».

По этой тропинке я в самую гущу проник,
а эта – проверил – приводит обратно к порогу,
и можно задаться вопросом: какая из них
уйдёт за ограду, меня выводя на дорогу?

Ответить непросто. Заманчиво методом проб:
и сад не огромен, и тропок не больше, чем сотня.

Но там ты споткнёшься, плечо расшибёшь или лоб,
а там заплутаешь и будешь бродить по сегодня.

А эта тропинка поманит, повадку тая,
и выведет в гиблый овраг, поджидающий сонно…

А ты убеждён, что дорога за садом – твоя,
что там на пути не возникнет иная препона?

Останься в саду и ходи где угодно, смотри,
пусть входят в тебя его запахи, звуки, прохлада,
и в нём постепенно свой собственный сад сотвори,
где новые тропки и завязи нового сада.

Октябрь 2011

Сумятица стиля, эпохи,
бумаги, фактуры, формата…

Так плотно уставлены полки,
что книгу извлечь сложновато.

Нередко усилия эти
настолько трудны пожилому,
что проще скачать в Интернете,
чем двигаться к нужному тому.

И мысли такие роятся,
что книги реликтами стали,
что нужно от них избавляться,
а тексты оставить в кристалле.

И, в ухо его погружая
и слушая голос артиста,
пойму, что эпоха чужая
пришла сверхъестественно быстро.

И ночью приснится мне местность –
пустыня с единственным домом,
и будет томить неизвестность
с печалью о чём-то знакомом,

о том, что когда-то мечталось, –
о собственной полке… Как странно: 

вот даже квартира осталась,
но в окнах жара и барханы!

А в доме всё книжные стены,
всё книги от пола до крыши;
я их обхожу постепенно,
я их осязаю и слышу,

случается, на пол роняю,
но мертвенно тихо в квартире,
в которой я их охраняю –
возможно, последние в мире…

Октябрь 2011

ЗИМА СОРОК СЕДЬМОГО

Заклеен выход на балкон,
лёд на стекле полупрозрачный…

Потёртый синий патефон
с пластинкой чёрною шеллачной.

На ней игла оставит след,
когда пластинка доиграет.

У печки торфяной брикет,
он очень быстро догорает.

Мне скоро стукнет десять лет,
и я болею не на шутку.

У печки торфяной брикет,
а без него и вовсе жутко.

В кастрюльке жалкий винегрет
и рыбий жир в бутылке тёмной.

У печки торфяной брикет,
с машины купленный трехтонной.

Ах, «Студебеккер» – зимний гость,
в нём наши зимние надежды!

При входе в дверь вколочен гвоздь,
на нём оставь свои одежды.

Одёжки наши – рыбий мех,
обувка – клееные чуни:
на внешний вид и грех, и смех,
да и тепло не как в июне.

Под абажуром тусклый свет
превозмогает сумрак ночи

У печки торфяной брикет,
он греет, но не то чтоб очень… 

Я, как и печка, полужив;
читал весь день при белом свете.

Мечтаю, книгу отложив,
о скором и нескором лете
и вижу ярко – до сих пор! –
как в телескоп могучий глядя,
товарной станции простор
и лаз в динамовской ограде,
кино на площади Сенной,
трамвай Вокзал – Пуща-Водица, – 

и всё это уйдёт со мной
и никогда не возродится…

Октябрь 2011

Опрометчиво прилетели,
не подумали об отеле,
а запасный адрес подвёл.

И пришлось в жилище случайном
приобщаться к хозяйским тайнам
и садиться за общий стол.

А жилище и впрямь чудно́е –
вместо окон стекло сплошное,
и поди попробуй приляг
(а этаж приземлённый, первый),
и поди защити-ка нервы
от идущих мимо гуляк.

Защитись от гульбы окрестной,
от её непристойных жестов,
от ухмылки её кривой,
от восторженного сопенья…

Чем пытаться уснуть на сцене,
лучше небо над головой!

Мы берём обувку под стулом,
мы берём чемодан с баулом
и уходим бесцельно в ночь.

Ситуацию принимаем
и отчётливо понимаем,
что никто не в силах помочь. 

Значит, надобно мне проснуться
и горячей земли коснуться,
вновь почувствовать – здесь я свой,
без печали и снисхожденья
избавляясь от наважденья
всей бездомности мировой.

Октябрь 2011

ОСЕННИЙ ЭСКИЗ

Белое солнце в зените. Небо едва голубое.

И паутинные нити на пересушенной хвое.

Яркие краски газона. Трассы неяркие краски.

Рядом военная зона – можно идти без опаски.

Взгляд поднимается выше, входят в него постепенно
го́рода красные крыши, го́рода белые стены –
облик застройки вчерашней. Он обновляется ныне:
группой высокие башни даже на фоне пустыни.
Вспышки на зелени сада, клёнов осенние пятна…

В доме – мазган и прохлада, в доме – тепло и приятно.

В доме сиденья примяты: праздник, и много народа.

Запах лимона и мяты. Вкус винограда и мёда.

Октябрь 2011

Сидишь и ловишь дребедень
экранным частым бреднем.

А может статься, этот день
окажется последним.

И вот придёт в долину слёз
твоя душа смурная,
на ожидаемый вопрос
что отвечать не зная.

Зачем явился я на свет
и жил на этом свете,
остался ли хоть малый след
мой на большой планете?

Но это спросится потом,
а в здешней круговерти
я каждый день уверен в том,
что вечен, что бессмертен,

что жизнь даётся, чтобы жить,
а не сражаться с нею,
и вправе я тогда решить:
успею, что успею! 

И лишь когда придут лета́,
когда прижмут недуги,

о том, что сзади пустота,
подумаю в испуге.

Не различаю свет и тень
и доверяю бредням…

А если вправду этот день
окажется последним?!

Ноябрь 2011

Мне снился сад весенний белый,
потом зелёный летний сад.

Мне снился сад осенний спелый,
где густо яблоки висят.

И снился зимний сад корявый,
когда все убраны плоды,
и вместе с ароматом славы
шло в сон предчувствие беды –

что люди здесь, а не растенья,
что зряшны почва и вода
и что весеннего цветенья
не знать им больше никогда.

Мне снился сад, и в нём отраду
пытался я найти во сне.

А может быть, я снился саду,
и он в тревоге обо мне.

Ноябрь 2011 

Хорошо выпить пива в голландском подвале,
чем-нибудь закусить и вокруг поглазеть,
этим всем восхититься, подумав едва ли,
что бездарно попался в укрытую сеть:

эту жизнь увидал беспроблемной и ровной,
равно в меру богатой и в меру прямой,
а важнее всего – безопасной, бескровной,
от которой непросто уехать домой.

Там – война ежедневно, там рвутся ракеты,
там убийства, поджоги, метанье камней,
воплощенье мечты населенья планеты:
хорошо бы, чтоб нас не осталось на ней.

Пиво – славная штука, да будет ли крыша?

Стол радушный, но дом-то неведомо чей,
и к тому, кто умеет грядущее слышать,
всё доносятся звоны хрустальных ночей.

Выпей доброго пива в голландском подвале,
погляди на людей, покачай головой.

Забираться не стоит в далёкие дали:
дом, пускай и опасный, а всё-таки свой.

Ноябрь 2011

В ПОЛЬСКОМ ГОРОДЕ КЕЛЬЦЕ

Был у меня знакомец Ян из польского города Кельце.

Он рассказывал: – После войны

                                    сюда пришли погорельцы.

Власти не было по существу, и тем хватило ума
без разрешения заселить пустующие дома.

Но через полгода или год, а может, ещё скорее
вернулись в город по одному чудом выжившие евреи.

И сразу встал нелёгкий вопрос: что же им делать тут,
когда в их квартирах или домах чужие люди живут?

Вот и возник первичный конфликт

                                    в польском городе Кельце:

лишь только стала работать власть, евреи-домовладельцы
пошли, как разум им диктовал, с жалобой в магистрат,
законно собственность свою надеясь вернуть назад.

И местный цирюльник заклокотал,

                                    с утра бургомистра брея:

– Если вернём жильё, опять на шею сядут евреи.

У нас, коренных поляков, пся крев, неужто не хватит сил?

Пойдём и добьём их, наконец, раз Гитлер их не добил!

И потекла-побежала молва по узким улочкам Кельце:

торговцы, пекари и врачи, в рыночных шинках сидельцы,
извозчики, грузчики, учителя, полиция и ксендзы –
все они молву подхватили, усилив её в разы. 

И вот пришёл он, пасмурный день,

                                    июльским небом серея,
и были убиты в городе все вернувшиеся евреи –
все те, кто выжили после нечеловеческих мук,
все те, кто прошли Биркенау, Майданек и Равенсбрюк.

Кто мог бы только подумать,

                                    что в польском городе Кельце
живут по-немецки тщательные, старательные умельцы,
сделавшие реальностью территорию юденфрай!

Замечательный город Кельце, не город, а просто рай!

Помнится, я у Яна спросил: – Что изменило время
в городе, где не осталось потом ни одного еврея?

Он честно ответил: – Мина ушла в глубокий подвал;
за все эти годы никто её оттуда не доставал.

Стал побратимом Винницы польский красавец Кельце.

По улицам с видеокамерами идут не спеша пришельцы.

По правилам польской речи еврей называется «жид»;
в том нет ничего обидного. А мина – она лежит.

Декабрь 2011

Здесь было государство: царь царил,
судья судил, чеканились монеты,
творили музыканты и поэты
и главный жрец молитвы говорил.

Потом прошли далёкие века,
и не осталось ничего в помине –
лишь клинопись на обожжённой глине,
всего одна невнятная строка.

По ней хотим суждение сложить,
как было в этом государстве жить
не судьям, не царям – простому люду.

Конечно, если точен перевод,

в ней говорилось: «Я в кругу забот
здесь побывал и более не буду».

Декабрь 2011

Найти стихотворенье по строке
в одну секунду можно в Интернете.

Но мне милее разысканья эти
у книжной полки с томиком в руке.

Стоишь, листаешь сто двадцатый раз
собрание любимого поэта –
то, что душой и голосом пропето, –
и словно проверяешь свой запас.

И вот оно, внезапно: – Боже мой,
я ранее не обращал вниманья! –
и что-то повернётся новой гранью
в его стихах, да и в судьбе самой.

Как будто некий перешёл предел:
не дом, а мир становится жилищем!

…Так и находим то, чего не ищем, –
я только строчку уточнить хотел…