Дорога теряется в снах каменистой пустыни;
её проложивших давно уже спрятала мгла.

И раз я иду, то один отвечаю отныне,
за то отвечаю, чтоб эта дорога была.

 

Добро бы кому-то шагать по соседству со мною,
пусть даже не рядом, а недалеко за спиной.

Но нет никого, тяготит притяженье земное,
и выбелил небо тяжёлый безрадостный зной.

 

Она начиналась на влажной и мшистой равнине,
потом проходила в таинственном тёмном бору,
вдоль медленной речки, где много простора и сини, –
а нынче лишь камни в уставшую память беру.

 

Шаги мои мельче –

               здесь быструю поступь не сдюжишь,
а перед пустыней нельзя притворяться и лгать.

Но жар в кровеносных сосудах уже не потушишь,
и знаю, что долго ещё мне шагать и шагать.

 

Дорога теряется в снах раскалённого камня,
на ней миражами порой проступает вода.

И хочется верить – она не случайно дана мне,
и запахи моря приносятся ветром сюда…

 

Апрель 2009

 

 

 

Остановись, прохожий! Я не знаю,
зачем идёшь, откуда и куда,
бежит через какие города
твоя тропа, неровная, сквозная, –

но задержись! Представь, что день такой,
когда не на словах – на самом деле,
пускай важны поставленные цели,
важнее созерцанье и покой.

 

И вот сидишь ты за столом дощатым,
и за спиною плещется вода,
а на столе нехитрая еда
увенчана сосудом непочатым,

и на три жизнь твоя разделена:
вчера года, и завтра будут годы –

и день беседы, солнечной погоды,
копчёной рыбы, хлеба и вина…

 

Январь 2009 

 

 

 

Всего-то и дел – перейти автостраду,
спуститься в овраг, и подняться потом,
и, ближний лесок не сочтя за преграду,
за ним обнаружить заброшенный дом.

 

Упавший забор, одичавшие груши,
высокий журавль над колодцем сухим…

Но ежели здесь постоять и послушать,
то можно услышать, как стелется дым

по палой листве, словно топится печка,
а в подполе шорох и писки мышат,
и в лад этим звукам далёкая речка
едва различимо звенит в камышах…

 

Заброшенный дом – это в памяти веха,
десятки примет из любого угла.

Они говорят: за прошедших полвека
ещё окончательно жизнь не ушла.

 

Ещё бы вернуться и взяться без лени –
всё легче, чем снова на месте пустом.

А то ведь окончит свой путь поколенье,
и некому будет припомнить о том.

 

Январь 2009 

 

 

 

Дорога от станции шла через луг,
потом через лес и по краю оврага,
в котором смешение света и мрака
всегда порождало мгновенный испуг,
как будто попал в заколдованный круг:
ни звука шагов, ни ветвей колыханья,
а лишь за спиною чужое дыханье,
и не избежать настигающих рук.

Тот страх беспричинный – он словно недуг,
но я не хочу, не хочу поддаваться!..

Гудок. Это значит – одиннадцать двадцать:
у станции скорый проходит на юг.

И я, успокоившись, делаю крюк,
чтоб сердцебиение к норме вернулось,
и в полночь я дома. Семья не проснулась.

Я медленно вешаю куртку на крюк.

На кухне в углу наблюдает паук
за тем, как из термоса чай наливаю
и сам от себя безнадёжно скрываю,
что стыд не проходит, что этот испуг
упрятан в меня, словно в дедов сундук,
в котором не хлам, не тряпьё в нафталине,
а давние страхи, живые поныне.

Его бы очистить, да всё недосуг!..

 

Январь 2009

 

 

 

 

…Приснился звук – негромкий, с оттенком флажолета,
протяжный и просторный – такая благодать! –
пригодный для поэмы, но как бы вне сюжета,
а если нет сюжета, поэму не создать.

 

Казалось бы, что это – проблема лишь отчасти:
бери из книг, из фильмов, перелицуй слегка –

везде подобны судьбы, характеры и страсти,
сюжетами забиты пространства и века.

 

Но звук, что мне приснился и помнится пока что,
окрашен флажолетом в такой особый цвет:
он требует созвучья реальности не каждой –

моей судьбе и страсти, а в них какой сюжет?

 

Впадёшь в истолкованье и самолюбованье,
оставишь людям память не о своём лице.

А в жизни нет сюжета – она повествованье
с рождением в начале, с кончиною в конце…

 

Февраль 2009 

 

 

В.

 

Прочный дом по кирпичику строится:
прирастёт – и поди отними!

Мы живём, не теряя достоинства
перед Богом и перед людьми.

 

Совершаем ошибки, наверное,
ибо жизнь и трудна, и сложна,
платим цены порой непомерные,
но зато нам толпа не слышна.

 

Откупаясь от громкого воинства,
строим дом, не считаем затрат,
и живём, не теряя достоинства
и не пряча грехи за фасад.

 

Дом доступен для доброго зрения –
смотрит в мир не глухая стена, –
и спокойное в нём настроение,
и почиет на нём тишина,

и стихами чревата бессонница,
и бывает вино на столе…

Мы живём, не теряя достоинства,
в этом веке, на этой земле.

 

Февраль 2009

 

 

 

Как на клеёнке кисти Пиросмани,
тут на столе бутылка Мукузани,
лаваш, и бастурма, и сулугуни
в тарелках, синих, как вода в лагуне,
чурчхела, мёд, четыре сорта чая
и в самом центре, этот стол венчая,
бутылка коньяка Багратиони
и капли на разрезанном лимоне.

 

Так всё сошлось в соседнем магазине,
как будто специально завозили,
и нужен только для единства цели
на книжной полке томик Руставели…

 

Но за окошком гор Кавказа нету –

Израиль, март, всю ночь грозы раскаты.

Неподалёку падают ракеты.

Неподалёку был Эдем когда-то.

В реальности, понятно, нет Эдема,
в реальности – ночная канонада.

А мы среди своих. Мы просто дома.

Семейный праздник. Всё идёт как надо.

 

Март 2009 

 

 

 

Автострада проходит у самого дома.

Шумно ночью и днём, ощущенье такое,
что путём скоростным вся округа ведома,
что нигде не найти тишины и покоя.

 

Но довольно уйти на какие-то метры –
впечатления слуха проходят огранку:
гул и свист автострады почти незаметны,
птичье пение будет будить спозаранку.

 

Ах, для этого нужно и мало, и много –

перемена жилья, перемена рутины,
перемена сознанья, что вектор – дорога,
что веления века и скорость – едины.

 

Птичье пение – тонкому слуху порука,

как и плеск родника или горное эхо.

Если двигаться всюду со скоростью звука,
никогда не услышишь ни плача, ни смеха.

 

А куда торопиться? Не будешь в накладе,
если меньше пожнёшь, если больше посеешь.

Даже если пешком по промоине вади,
за последний бугор безусловно поспеешь…

 

Март 2009

 

 

 

 

Гордону Маквею

 

Есть вечные законы ремесла;
их обходя и даже отвергая,
не изготовить лодки и весла,
и не построить прочного стола,
и не испечь простого каравая.

 

Сталь не сварить и дом не возвести,
не вырастить ветвистую пшеницу,
не разровнять и замостить пути
и не наполнить, как там ни крути,
стихами настоящими страницу.

 

Конечно, нужно, чтоб судьба дала
талант – и вдохновение в придачу,
но хитрости и тайны ремесла
даёт лишь опыт; ноша тяжела,

зато не уповаешь на удачу.

 

Удача обозначится потом,
когда пшеница горизонт заполнит
и лодкой восхитится водоём,
когда жильцы заселят новый дом
и кто-то две строки твоих запомнит.

 

Апрель 2009

 

 

ПАМЯТИ ИОСИФА БРОДСКОГО

 

Инкогнито приехать в зимний Питер,
и постоять у скованной воды,
и на речном заснеженном граните
оставить мимолётные следы –
склониться к парапету чуть пониже,
и, сняв перчатку, приложить ладонь
и ждать, пока всю руку не пронижет
и схватит кости ледяной огонь.

 

По Невскому пройти к Адмиралтейству
и выйти на Дворцовую потом,
усматривая, впрочем, в этом действе
отнюдь не возвращенье в отчий дом,
а только запоздалое прощанье
с тем, что давало и мешало жить,
с той смесью куража и обнищанья,
что невозможно в душу уложить.

 

Здесь не узнать, как дышится на воле,
как пишется и думается как,
а то, что в сердце не стихают боли,
воспринимаю, как Господень знак.

Пусть даже так – болезнью в человеке –
от возвращенья Он меня хранит,
и не со мной, теперь уже навеки,
река в плену и ледяной гранит.

 

Апрель 2009

 

 

 

На каждый звук есть эхо на земле.

                       Арсений Тарковский

 

О нет, не каждый звук рождает эхо!

Для отраженья звука нужен щит.

Само пространство иногда помеха:
преграды нет – и эхо не звучит.

 

Я как-то слышал песню на равнине,
в ней боль была, был крик воздетых рук –
была беда. А помнится доныне,
что никакого отклика вокруг.

 

И не поможет самый громкий голос
такие расстоянья перекрыть,
где люди проживают, приневолясь
то лес валить, а то каналы рыть.

 

Но можно вспоминать о том всё реже,
мечту о справедливости прикрыв,
и просто жить на влажном побережье,
где воздух лечит голоса надрыв.

 

Вот волны бьют, а поглядишь обратно –
холмы и горы закрывают вид…

Живу в стране, где эхо многократно,
и это со страной меня роднит.

 

Май 2009 

 

 

СОН О ДОМЕ

 

Появился он однажды в сновидении нежданном –
небольшой, одноэтажный,

                                под разлапистым каштаном.

Дом стоял, не выделяясь, но достоинство храня,
и во сне я знал: он точно предназначен для меня.

 

Обнесён он был оградой, невысокой, прочной с виду,
порождавшей убежденье, что не даст меня в обиду.

А налево за оградой в горы шёл фуникулёр,
а направо за оградой голубел морской простор.

 

Обошёл я дом, увидел дверь, припрятанную нишей;
повернулся ключ тяжёлый,

                                 сам собой в руке возникший,
и внутри я обнаружил стиль не нынешнего дня:
видно, знал мои пристрастья тот, кто строил для меня.

 

Было просто и удобно в кабинете и в гостиной,
и во всём убранстве дома

                                 вкус присутствовал единый –
книги, диски и картины из недавних трёх веков
в окруженье стен неярких и высоких потолков. 

 

Было мебели немного, было утвари немного,
но во сне меня томила непонятная тревога.

Получил такой подарок от судьбы на склоне дней,
получил такую ношу – что я буду делать с ней?

 

Год уйдёт на освоенье, год уйдёт на привыканье,
а совсем не безобидно дней бесплодное мельканье:
тщетность планов и усилий объяснит мне наконец,
что в таком прекрасном доме

                                    я лишь временный жилец…

 

Май 2009 

 

 

СТАРОЕ КИНО

 

Из фильма юности моей пришло лицо во весь экран:
француз-шофёр в чужой стране

                                      (его играет Ив Монтан);
из группы риска он один остался жив – всего один! –
водитель-ас, в грузовике возивший нитроглицерин.

 

Когда такой везётся груз

                               и в каждый миг смертелен путь,
зал в напряженье два часа

                               сидит, ни охнуть, ни вздохнуть.

Долой характер и мотив, чужой судьбы подспудный ход:
тот победит, кому везёт, – тот победит, кто довезёт!

 

Цена победы – не вопрос: не нужен, кто уже довёз,
но до́лжно заплатить за страх,

                               и он умрёт, не вызвав слёз.

А как бы мог он дальше жить, дорогу эту пережив?

Любой ответ по виду прост, любой ответ по сути лжив.

 

В последних кадрах он лежит, красив, изящен, моложав,
билет парижского метро в руке слабеющей зажав.

Ну, что же, он не устоял, и только Бог ему судья;
но всё стучит в моём виске: а как бы я? а мог бы я? 

 

…Пришёл, восстав из забытья,

                                 тот фильм из юности моей,
пришёл, ничуть не устарев

                                 и через двадцать тысяч дней!

Он заставляет осознать всерьёз, пускай и впопыхах:
не важно, чем, не важно, как,

                                 но до́лжно заплатить за страх.

 

Живу на воле двадцать лет, прожив полвека под пятой;
казалось бы, давно ушли все атрибуты жизни той.

Иду на почту или в банк, читаю книгу, жду гостей –
и тут внезапный прежний страх пронизывает до костей!

 

Совсем недолго длится он – почти мгновенная волна:
вот пронеслась – и нет её, и только мокрая спина…

Не попадает выстрел в цель, скорее всё же недолёт,
не заслоняет белый свет, но жить нормально не даёт.

 

Май 2009

 

 

ПИСЬМА

диптих

 

1.

 

Уже, наверно, двадцать лет подряд
приносит почтальон в мою обитель
конверты, где надписан адресат,
но вовсе не указан отправитель.

 

И всякий раз мучительный момент
с дальнейшим сожалением о шаге:
вскрываю я полученный конверт –
и вынимаю чистый лист бумаги.

 

Поди дознайся, что задумал тот,
кто не оставил ни одной приметы:
обдать хулой или воздать почёт,
задать уроки или дать советы?

 

2.

 

Всё вопросы, все без ответа –

неуютней день ото дня,
словно в поезде без билета.

И решил я, что тяжба эта
оскорбительна для меня.

 

Чья-то злость или чья-то милость –
это, в сущности, пустяки.

Всё забуду, чтоб и не снилось,
а бумагу, что накопилась,
я пущу на черновики.

 

Мне теперь свободно живётся:
не волнует меня ничуть –
может, кто-нибудь отзовётся,
может, кто-нибудь назовётся,
может, скажет хоть что-нибудь?..

 

Май 2009 

 

 

 

В.

 

Нет, нет, не пролётка, не кони,

но это совсем не беда:

в пустом и зелёном вагоне

я еду незнамо куда.

Из стихотворения 1995 года

 

Нет, нет, не к богатству, не к славе,
не к мифам давнишних времён…

Опять он последний в составе,
пустой и зелёный вагон.

Мы всё  ещё в лёгкой беседе,
но грустью туманится взгляд:
не знаю, куда он поедет,
когда он вернётся назад.

 

А вот и кондуктора трели –
одна, и другая за ней…

Мы оба, увы, постарели,
и стали разлуки трудней.

Не будем за лёгкой беседой
угадывать горестный час.
Не хмурься, не плачь и не сетуй –
такая планида у нас.

 

Железо гремит о железо,
и поезд уже на ходу,
и в окнах мелькание леса,
и сам я как будто в бреду,
и прочь притяженье земное,
и прочь из-под ног колею!..

Но это всегда предо мною –
платформа, и ты на краю.

 

А время тревогу не лечит;
гудят и гудят поезда,
и ждать на перроне не легче,
чем ехать незнамо куда.

Но есть и мгновения счастья
и нежности счастью под стать:
я знаю, к кому возвращаться,
ты знаешь, кого ожидать.

 

Июнь 2009 

 

 

ДОЖДЬ ЗА ОКНОМ

 

Меня разбудили негромкие звуки дождя.

Минуту-другую я медлил, от сна отходя,
пока не припомнилось правило здесь и сейчас,
что летом дождей никогда не бывает у нас.

 

Те звуки, наверное, были навеяны сном,

но явь продолжалась шуршаньем дождя за окном,
и я, к чудесам привыкая в предутренней мгле,
отчётливо видел дорожки воды на стекле.

 

Пока покрывался оранжевой краской восток,
всё громче и громче гремел дождевой водосток,
и, слушая ровный, такой упоительный гул,
я как-то спокойно, почти незаметно уснул.

 

Когда же проснулся опять и поднялся когда,
рассветного ливня, увы, не нашёл и следа:
был месяц июнь, и, как водится, прямо с утра

по вечным законам стояла родная жара.

 

Но помнилось долго – и вечером, и погодя, –
что дождь состоялся, и я был создатель дождя,
и было прохладно в краю, где хозяйничал он,
и только жалел я, что край этот не населён…

 

Июнь 2009 

 

 

 

Григорию Кановичу

 

Я насмеялся и наулыбался,
наговорился в шутку и всерьёз,
и выгляжу хозяином лабаза,
где никаких товаров, кроме слёз.

 

Я благодушье пробросал на ветер,
а слёзы, плач – товар неходовой:
у каждого, кто долго жил на свете,
и своего хватает с головой.

 

И жду я покупателей нечастых –
ошеломлённых, битых и несчастных,
которым и поплакать мудрено.

 

Обычное им не поможет слово –
у них, прошедших по путям Иова,
уже и слёзы кончились давно.

 

Июнь 2009

 

 

ЧАСОВЩИК

 

Инне и Роману Чернявским

 

Ручные, и карманные, и те, что для побудки,
несли сюда, и ходики – с кукушками и без.

А дядя Моня-часовщик сидел в отдельной будке
и нам казался ангелом, спустившимся с небес.

 

В руках у Мони не были ну разве что куранты,
и не бывало случая, чтоб Моня не сумел.

А то, что плату не совсем он брал по прейскуранту,
так это таки правильно, чтоб мастер поимел.

 

Играли в пальцах мониных отвёртки и пинцеты –

ну, как смычок и скрипочка у Ойстраха в руках,
и в лад текла мелодия еврейского акцента,
и всё без раздражения, и всё не впопыхах.

 

А как же он рассказывал бердичевские майсы,
улыбку пряча быструю в широкие усы, –
пружины в кульминации разбрызгивали масло,
и били в завершение настенные часы!

 

Но вот уже и сумерки над городом повисли,
подходит к завершению один из многих дней, 

и дядя Моня медленно идёт по Щекавицкой –
кто жил когда-то в Киеве, тот знает, что́ на ней.

 

Жилище дядимонино – за полтора квартала,
на синагогу издали глядит его окно.

В пустой беззвучной комнате он сгорбился устало,
темно в беззвучной комнате, и на душе темно.

 

Хорошая профессия, хорошая работа;
Всевышний, в этих сумерках на Моню погляди!

Зайти и помолиться бы, да всё мешает что-то –
то редкие прохожие, а то болит в груди…

 

Ноябрь 2009 

 

 

БЕССОННИЦА В БЕРНЕ

 

Два часа. Бьют часы на камине.

А камина-то нет и в помине –
он приснился. А я и не спал,
и усну, очевидно, не скоро:
бьют часы на фронтоне собора,
он отсюда всего за квартал.

 

А ещё есть часы на вокзале;
вот и эти куранты сказали
«два часа» - постоянный тандем!

Очень медленно время струится,
если ночью зачем-то не спится,
и никто не ответит, зачем.

 

С незапамятных дней и доселе
нет у этой бессонницы цели –
есть мучение и благодать:
так оно в человечьей природе –
ведь о вести, что с неба приходит,
невозможно заранее знать.

 

Только слушать и ждать терпеливо,
и расслышать подобье мотива
в редких звуках ночных за окном,
и мотив этот помнить отныне
как строку «Бьют часы на камине» –
и уснуть твердокаменным сном.

 

Июль 2009

 

 

 

Золото звёзд оседает на ртутные волны…

    Аркадий Штейнберг

 

Там, за спиною, исходы, погромы и войны,
здесь – тишина, лишь прибой горделив и высок.

Золото звёзд оседает на ртутные волны,
пена от волн оседает на мокрый песок.

 

Здесь тишина, но всегда на короткое время;
вновь по соседству источник угрозы забил.

В этой стране, где обещана воля еврею,
мир не позволит, чтоб он о неволе забыл.

 

Здесь тишина, но в немолкнущей памяти слышу
звуки, живущие даже внутри тишины.

Громы ракет оседают на красные крыши,
пятна огня оседают на детские сны.

 

Там, за спиной, испытания видятся снова;
мы для грядущего память о прошлом храним,
ибо не зря нам дарованы Книга Иова,
звёздное небо и ртутные волны под ним.

 

Июль 2009 

 

 

 

Работы, хоть это всего лишь слова, –
на десять краёв непочатых:
наборщик трудился спустя рукава,
и в тексте полно опечаток.

Когда бы рутинною правка была,
сиди и вычитывай – что за дела?

А тут над бумагой нависни:
ведь книга о собственной жизни!

 

Я в ней рассказал, как хотел и умел,
что было и что мне приснилось,
что в жизни имел и чего не имел,
кем был я и кем не случилось.

И явные яви, и странные сны
на этих страницах по сути равны,
но всё ж остаётся загадка:
что верно и что опечатка?

 

Я жил и писал не роман, а судьбу,
дожил до набора и считки
и сам для себя превратился в судью –
сижу, исправляю ошибки.

Хватает уменья отлавливать их,
хватает ума не пенять на других,
и делаю всё аккуратно –
да время ушло безвозвратно…

 

Август 2009

 

 

ИСКАТЕЛЬ

 

Черенок лопаты отполирован до блеска,
и на ладонях кожа из-за него тверда,
и я не просто копаю – я нюхом чувствую место:
что-то меня убеждает, что найдётся вода.

 

Это моя профессия, а не просто занятье;
много земель, в которых вода на каждом шагу;
но в степи и в пустыне меня причисляют к знати:
здесь без воды остаться – не пожелать и врагу.

 

Я обычно копаю до водного горизонта,
после другие люди строят колодец тут.

А я отправляюсь в дорогу по звуку нового зова,
хотя никогда не знаю, что поиски принесут.

 

Случается, что уж очень на глубине водица,
мутная и с горчинкой, бывает, что солона.

Конечно, где её не было, всякая пригодится,
но славно, если прозрачна и холодна она.

 

Каждой моей удаче люди, понятно, рады,
платят мне за работу – и забывают потом.

И что, это вся награда? А я и не жду награды –
немногого стоят почести в этом деле святом.

 

Когда белёсое небо надо мной накренится,
я буду знать, что дорога трудной была, но прямой:
нет меня, но в степи осталась моя криница,
нет меня, но в пустыне остался колодец мой.

 

Сентябрь 2009

 

 

 

В.

 

Написать бы стихи, где бы слышался шум дождя
после порыва ветра, и чтоб деревья скрипели
в саду за окном, и несколько погодя
чтобы птицы пели под перезвон капели,
и чтоб у дверей негромко урчал мотор,
чтоб звякал ключ, и шаги по камню стучали,
и под рокот прибоя двоим открывался простор

Средиземного моря, и слышались ноты печали
в их согласном дуэте, что не виновно стекло
в каплях дождя и море не виновато
в том, что в сердца и в судьбы всё это пришло
не то чтобы поздно, но всё-таки поздновато…

 

Сентябрь 2009

 

 

 

…Но вспоминайте о будущем!
Это важней, чем о прошлом.

                  Анисим Кронгауз

 

Будущее и прошлое бесконечны по сути;
настоящее коротко – всё в текущей минуте
или, менее строго, только сегодня длится,
и в будущее смотрят всегда вчерашние лица.

Люди живут и действуют, обычно не сознавая,
что между прошлым и будущим граница очень живая:
сегодняшний мой поступок завтра будет вчерашним,
а завтра – лишь продолжение

                                 чего-то, что было раньше.

Спохватишься: ах, не надо бы! –

                                 хоть становись на колени,
но ничего не изменит позднее сожаленье,
время не остановишь – течёт себе, как водица…

Но вспоминайте о будущем,

                                 чтоб прошлого не стыдиться.

 

Сентябрь 2009 

 

 

ГОД 1962-Й

 

В.

 

Кино «Звезда» у Курского вокзала,
негромкий гул полупустого зала –
воскресный ритуал для всей семьи.

А на экране действие несётся –
там человек отправился за солнцем,
глазастый человечек лет семи.

 

Оставлен двор, как до того квартира;
пространство окружающего мира
распахнуто с утра до темноты.

Под огненным софитом небосвода
война, любовь, насилие, свобода
приобретают зримые черты.

 

Какие краски – ах, какие краски!

Софит небес уничтожает маски,
всё как впервые видеть суждено,
всё необычно, многолико, странно –
и музыка доносится с экрана,
какой доселе не было в кино.

 

Иду за солнцем и ещё не знаю,
что испарится удаль показная,
и устремленья к славе и хвале,
и упоенье собственной персоной,
поскольку там, под солнечной короной,
ещё немало горя на земле.

 

Иду за солнцем. Буду оступаться,
в дороге засыпать и просыпаться,
не раз, не дважды падать на ходу,
и оставлять привычные квартиры,
и по ночам терять ориентиры –
и всё-таки когда-нибудь приду.

 

Сентябрь 2009 

 

 

 

Он мог бы быть моим, но он не мой,
хотя живущих в нём не видно тоже.

Вот он стоит, оглохший и немой,
свои года задумчиво итожа.

Обыкновенный невысокий дом
под небольшой тёмно-зелёной кроной;
поблизости неброский водоём,
а чуть правей – посёлок полусонный.

Поодаль – магистрали поворот,
а от калитки, что всегда в прохладе,
тропинка по откосу вниз ведёт,
потом переходя в каменья вади.

Он мог бы быть моим, но он не мой:
когда б я раньше возмечтал о доме!

Увы, была дорога непрямой,
и вот сижу в немолодой истоме.

Увы – на три, на два десятка лет
пораньше бы! Но силы на исходе,
а потому, понятно, дома нет,
хотя, возможно, он и есть в природе.
Но, оторвавшись от былых корней,
я знаю нынче, странствуя по миру,
что есть земля и место есть на ней:
спасибо не за дом, так за квартиру. 

Пусть из окна шестого этажа
скопленье крыш перекрывает зренье,
но где-то дальше, на жаре дрожа,

есть дом, и вади белые каменья,
тропинка, бормотание ручья,
и в чёрных пятнах тени черепица,
и даст усадьба, неизвестно чья,
мне отдохнуть, умыться и напиться…

 

Октябрь 2009 

 

 

 

В почтовый ящик брошено письмо;
и улица верна, и номер дома,
но имя отправителя его
решительно мне было незнакомо.

 

Я вскрыл конверт и вынул два листа,
исписанных стремительной рукою,
и было ясно: в сердце чистота,

но сердце то не ведает покоя.

 

И он писал: «Простите старика,
что докучаю бренными словами,
но нужно объяснить наверняка:
живу я в доме, что оставлен Вами.

 

А Вы, о нём лишь память сохранив
и взяв с собой немногое в поклаже,
оставили не вещи, не архив –
оставили несбывшееся Ваше.

 

И длится ощущение то миг,
то час, то день, а то неделю кряду:
меня чужое прошлое томит,
я чувствую бессилье и досаду. 

 

Не ведаю, как Вам живётся там,
а здесь – не передать, какая смута:
несбывшееся ходит по пятам,
чужое – а цепляет почему-то.

 

Приходят мысли странные ко мне,
исполненные горестной печали –
что я живу в несбывшейся стране,
которая и сбудется едва ли.

 

Несбывшимся внимаю голосам,
в несбывшиеся вглядываюсь лица…

Зачем я Вам пишу, не знаю сам,
но надо же хоть с кем-то поделиться!»

 

…Я уложил письмо в конверт опять,
о выбранном пути не беспокоясь,
но всё-таки стараясь осознать
то, что писал далёкий незнакомец.

 

И мысленно прошёл по тем местам,
грустя и с пониманьем человечьим,
что двойника, оставшегося там,
мне даже жалко, но утешить нечем.

 

Октябрь 2009

 

 

 

В.

 

Полыхнуло и громыхнуло
так, что в окнах заныли стёкла,
и тотчас же так ливануло –
вся округа в момент промокла!

 

Вновь разрез раскалённо-синий,
и под ношей дрожат стропила:
первый ливень послехамсинный –
как-то вдруг зима наступила.

 

Небеса нависают хмуро,
никогда в них не было солнца.

От бордюра и до бордюра
сумасшедший поток несётся!

 

Жёлтый лист к стеклу прилепило,
как эскиз художника-сноба…

Как-то вдруг пора наступила
беззащитности до озноба:

и дела отошли далече,
и в друзьях немалая убыль… 

От хандры неминучей лечат
только руки твои да губы

да глаза, что, тая тревогу,
распахнулись в немом вопросе…

Не зима ещё, слава Богу, –
это просто вторая осень.

 

Октябрь 2009 

  

 

 

Весенний лес насквозь прозрачен,
но не боится наготы,
одёжками себе назначив
зелёно-клейкие листы.

 

И вот слоистая, густая
глядится зелень в свод небес,
и птицы, высоко летая,
назвали домом летний лес.

 

И снова промежуток малый –
и зашуршит иная речь:
осенний лес, багрово-алый,
наряды сбрасывает с плеч.

 

И зимний лес – такая проза! –
стоит, снегами занесён,
чтобы не чувствовать мороза
и замолчать, впадая в сон…

 

Октябрь 2009 

 

 

 

Всё шире река и спокойней в пути от истока до устья;

не знает гульбы и веселья, не знает печали и грусти –
всё это людские понятья. Но есть и понятье такое,
когда говорится о нраве, его широте и покое.

 

Всё шире река и спокойней в пути от истока до моря;

не знает она вдохновенья, не знает ни счастья, ни горя –

всё это людские сужденья. Но есть и сужденье такое,
когда говорится о жизни, её широте и покое.

 

Всё шире река и спокойней до устья в пути от истока;

не знает она остановки, не знает конечного срока –
всё это людские заботы. Но есть и забота иная:

пока я живу, я в дороге, пока я живу, я не знаю…

 

Декабрь 2009
 

 

ПАРОМ

 

Вдоль натянутого троса мягко движется паром.

Управляется паромщик то веслом, а то багром.

Позади высокий берег, низкий берег впереди.
Что осталось пассажиру? Ничего – сиди и жди.

 

Берег правый, берег левый, между ними глубина…

Пассажира и пугает, и влечёт к себе она.

Можно было вплавь пуститься или, скажем, на бревне –
на пароме безопасней и по времени вполне.

 

Но однажды утром ранним шла весенняя вода;
оборвался трос уставший, и паром снесло туда,
где огромной шириною берега разделены,
где течение уходит с территории страны.

 

А паромщик испугался, бросил ветхое весло…

Что осталось пассажиру? Так внезапно унесло!
Он глядит в простор солёный, что открылся перед ним,
и бормочет еле слышно: – Бог поможет – устоим!

 

…Ночь прошла. На горизонте загорается восход.

Пассажир доски обломком, хоть и трудно, но гребёт.

Еле виден берег дальний, сплошь вода по сторонам,
и коробочка парома ковыляет по волнам. 

 

И коробочка парома продолжает дерзкий путь,
где равны, пожалуй, шансы что дойти, что потонуть.

Не до жиру – быть бы живу, но пути обратно нет.

Что осталось пассажиру? Плыть, покуда льётся свет.

 

Декабрь 2009

 

 

ЧИТАЮ ИСАЙЮ

 

Повторю, чтобы крепче запомнить, названия стран:
Куш, Моав, и Эдом, и Ассур, и Арам, и Мидьян…

Лишь названья и живы в строках манускриптов и книг,
лишь историки узкие знают сегодня о них.

 

Но зачем имена загружаю я в память свою?

Я читаю пророка, я с ним над землёю стою –
над землёй проживанья, и слух обращаю к словам,
тем, которые он посылал и друзьям, и врагам.

 

Были страны, народы – закончились их времена;
лишь страна проживанья: сегодня зовётся она
тем же именем древним, которым когда-то звалась,
словно в этих пределах не действует времени власть.

 

Я читаю, и что-то, похожее на торжество,
возникает во мне – ибо слышу я голос его:
что пророк предсказал этим странам, народам, царям,
то и вышло в итоге; вот так возродится и Храм.

 

Утверждают иные: пророчество – это обман.

А со мной имена утонувших во времени стран.

Погружаю их в память – пускай потеснятся на дне, –
обретаю покой и уверенность в завтрашнем дне.

 

Декабрь 2009