поэма

ВСТУПЛЕНИЕ

Тумблер на «ПУСК» – и секундой позднее рвануло!

То есть рвануло мгновенно, но звук запоздал.

И в нарастающем грохоте память вернула
то, что я сам в отдалённые годы создал.

В юности я написал небольшую поэму,
но за полвека ни разу не вспомнил о ней.

Тут на работе налаживал новую схему:
тумблер на «ПУСК» – и помчалась лавина камней!

Тумблер на «СТОП», и в тиши затаились фугасы,
грохот умолк, и в долине рассеялась пыль…

Тонко запела мелодия давнего часа,
соединив полувыдумку и полубыль.

Смутные тени на чёткие пали портреты,

вызвав почти недоверие к точным часам.

Музыка смолкла, но дышит вступление это.

Тумблер на «СТОП». Остальное я сделаю сам.

СТАРИК

Соль в тряпице, табачок в кисете,
рафинад в коробке жестяной,
и рюкзак заполнен на две трети –
не обуза для спины больной.

Шёл старик по сёлам и деревням,
жители кормили старика.

Он казался немощным и древним,
а ему-то нет и сорока…

Жуткое двадцатое столетье,
переломный год сороковой.

Из норильской никелевой клети,
слава Богу, выпущен живой.

День за днём шагал он неустанно,
выйдя на свободу в феврале.

К осени дошёл до Казахстана,
чтоб прижиться на чужой земле –

в тех местах, в которых не со зла ли
городок построили в степи,
в тех местах, куда семью сослали,
повелев: за зону – не ступи!

Сыну – шесть, жене едва за тридцать,
а на пятьдесят глядит жена…

В декабре сумели раствориться.

А в июне грянула война.

АККОРДЕОН

Сосед с войны вернулся без руки,
устроился в артель и пьёт с тоски,
и, выпивку сопровождая стоном,
выходит на крыльцо с аккордеоном.

И там стоит, как памятник себе:
медали в ряд, окурок на губе…

Соседский мальчик смотрит восхищённо
на клавиши его аккордеона.

– Ну что глазеешь? Хочешь – научу!

Пацан осипшим голосом: – Хочу!..

– Тогда садись, «Вельтмейстер» на колени,
и чтоб потом без жалоб и без лени!

…Он всей душой уроки эти брал,
всегда на школьных праздниках играл,
и вскоре знали и отец, и мама,
куда их сын прицелился упрямо.

И вот, когда в Москву собрался он,
сосед сказал: – Бери аккордеон –
он твой по праву. На пути на новом
ты и меня припомни добрым словом.

РОЯЛЬ

Уже не первый раз мне снится тот же сон:
вхожу в какой-то дом, на лифте поднимаюсь.
От лифта слева дверь. Стою у двери, маюсь –
чьей силой, не пойму, сюда я занесён?

Почём-то знаю я, что дверь не заперта.

Вхожу. Огромный зал. Ни кресел, ни подмостков,
а посреди – рояль. Отчётливо и жёстко:
один огромный зал, рояль и пустота.

Рояль зовёт к себе, надеждою маня,
что не случайны он и зал во всю квартиру,
и то, что я скажу и городу, и миру,
зависит от меня, и только от меня.

Рояль зовёт к себе, красив и горделив,
я подхожу к нему и поднимаю деку
и в музыку вхожу, как люди входят в реку,
чтоб испытать себя, теченье покорив.

И тут слепящий свет, как в детские года,
когда у нас в кино рвалась внезапно плёнка,

и просыпаюсь я с обидою ребёнка
и с чувством до сих пор неясного стыда…

СОНАТА «ШТИЛЛЕР»

Штиллер, Людвиг-Анатоль, из романа Макса Фриша;
чтоб запретное сказать, замечательная «крыша»:
сочетание двух тем – естества и пошлой роли;
всё упрятано внутри, как в почтовой бандероли.

Штиллер – скульптор, буржуа,

                                  муж, любовник и пройдоха;

механический вальсок отразит его неплохо.

Роль фактически одна, а различны только сцены,
вот и кружится вальсок без единой перемены.

Штиллер, Людвиг-Анатоль, – не лицо, а только маска;
чтоб из роли вышел он, предстоит большая встряска.

Это тема номер два, прямо движется и криво,
от сомненья до тоски, от мечтания до взрыва!

Штиллер с именем другим начинает жизнь другую;
в новой жизни ставит цель – правду горькую, нагую.

Но прошли в сплошных ролях годы, месяцы, недели,
и теперь не знает он, кто он есть на самом деле…

ТАНГО ИЗ КИНОФИЛЬМА

Чёрно-белое кино;
имитирует оно
плёнку, снятую давно –
            ещё в тридцатых.

Из окошка – страсти стон:
это старый патефон –
танго дедовских времён,
            войной чреватых.

Коммунальная страда –
здесь и дружба, и вражда,
вместе радость и беда,
            кадриль и танго.

А потом – война стеной,
мать с невестой за спиной;

с трёхлинеечкой одной –
            да против танка!

И ещё десяток лет
оставляет в фильме след,
и в кино приходит цвет,
            пусть и убогий.

Позади военный ад,
жизнь слегка пошла на лад,
и вернулся в дом солдат,
            пусть и безногий.

И опять за годом год,
предостаточно забот –
жизнь, конечно, не полёт,
            а так, болтанка.

Лишь порой, когда весна,
сон уходит, и слышна
та, далёкая струна –
            любовь и танго…

 

ФИНАЛ КОНЦЕРТА

ДЛЯ СКРИПКИ С ОРКЕСТРОМ

…Он отрывает скрипку от плеча,
и вот она на уровне чела,
и вот она уже над головой,
но музыка звучит не умолкая.

То в скрипке обретается, звуча,
душа, больная от мирского зла, –
глухие стоны жизни рядовой,
обычная трагедия людская.

А скрипка – выше, и уже смычку
не дотянуться до затихших струн;
молчит оркестр, и в тишине идёт
игра, которой прежде не знавали:
скрипач глаза возводит к потолку,
рука на грифе сторожит ноктюрн,
а в воздухе смычок узоры ткёт,
что назовут «Cadenza visuale».

Да нет, не то – какой уж там узор?
там судороги – так уходит жизнь!

Так двое, что навек разлучены,
прощаются; они – смычок и скрипка.

И вслед за тем дыханию простор,
и вслед за тем моленье: - Продержись! –
и вслед за тем глаза, что слёз полны,
и автора печальная улыбка…
 

ОПЕРНЫЙ ДУЭТ

«ДВЕ КОЛЫБЕЛЬНЫЕ»

– Спи, мой мальчик! Небесные ангелы
пусть хранят всё, что любим и холим.

– Шлоф, майн зунэлэ, шлоф, майн ингелэ,
золст ду зэен а зисн холэм.*

– Спи, мой птенчик! Война великая
пусть утишит свои аккорды.

– Ун их зингт дир а шейнэ виглидэлэ,
их бадэк дих мит варэмэ колдрэ. **

– Спи, воробышек! Жизнь разумная
так трудна в этом страшном веке!..

– Шлоф, майн ингелэ, шлоф, майн зунэлэ,
золст ин штилэрхейт зих уфвекн…***

------------------------------------------------

* Спи, мой сыночек, спи, мой мальчик,
    пусть тебе приснится сладкий сон (идиш)

** Я пою тебе красивую колыбельную,

     я укрываю тебя тёплым одеялом (идиш)

*** Спи, мой мальчик, спи, мой сыночек,

        чтобы в тишине проснуться (идиш)

КАДЕШ

Отец и мать ушли в один и тот же год:
она в конце зимы, а он в разгаре лета.

Не сокрушил меня совместный их уход –
я был готов к нему, – но стало меньше света.

Как прожили они свои две жизни тут?

Твердили с детства им: «… как птица для полёта».

Что было на заре? Гонения и труд.

А что на склоне дня? Болезни и работа.

Не знаю, есть ли рай, но здесь прошли они
чистилище и ад, притом неоднократно,
и были к ним добры те считанные дни,
что минули, увы, давно и безвозвратно.

Тогда для них текла великая река,
тогда была любовь и первенца рожденье,
и музыка вела в далёкие века,
где бой добра со злом и к Богу восхожденье.

И даже этот путь им не́ дали свершить:
они ушли, тая лишь робкое касанье.

Но тянется от них ко мне живая нить,
и музыка моя звучит под небесами!..

СЮИТА «ВРЕМЕНА ГОДА»

Двое идут по влажной земле, по мягкой земле.

Кроны дерев, ещё без листвы, как кружева.

Запах весны, и от него навеселе
двое идут – им не нужны нынче слова.

Только б вот так в обнимку идти, времени бег
не ощущать – на то и любовь, на то и весна!

День впереди, а вечером ждёт случайный ночлег;
ночь впереди – на то и любовь, когда не до сна!..

В жёлтых песках весь год напролёт поиск воды.

Не наобум: и знаний запас, и тонкий расчёт.

Ранний рассвет, весь день напролёт – только труды,

сны по ночам за год собрать – наперечёт.

Это восторг – дням и годам счёт не вести,
кроме себя, ни на кого не уповать!

Всё, что не труд, – мелочь, пустяк, и на пути
так ли важны дом и покой, стол и кровать?

С бурых полей тянет весь день горьким дымком.

В ближнем саду корзины стоят, яблок полны.

На берегу спокойной реки сяду молчком –
очень давно я не слыхал такой тишины.

Вроде бы жил, вроде б любил, что-то открыл,
в небо взлетал – эта земля плыла подо мной…

Молча сижу, и ничего не осталось от крыл –
тех, что вчера воздух секли там, за спиной.

Пусто вокруг – не видно людей ни вблизи, ни вдали.

Пусто вокруг – лишь небеса и облака.

Эта тоска не потому, что люди ушли, –
люди ушли из-за того, что эта тоска.

Смотрю назад: путь лёгок бывал и бывал тяжёл,
а нынче он весь будто укрыт слоем песка.

Эта тоска не потому, что срок подошёл, –
срок подошёл из-за того, что эта тоска…

КОДА

Тяжёлая старая рама.

Невнятно прописанный цвет.

В глаза мои смотрит упрямо
мой незавершённый портрет –

художник устал. А на фоне
портрета на полках лежат
три оперы, восемь симфоний,

одиннадцать струнных сонат,

концерты для фортепиано
с оркестром, пяток увертюр,
и реквием странного плана,
и много других партитур.

И если довериться взгляду,
вся комната звуком полна,
но внешности верить не надо,
и в доме стоит тишина.

Весь дом от подвала до крыши –
хранилище нотных систем.

Но я в них никем не услышан
и, значит, не понят никем.

Похвал говорилось немало –
высоких, цветистых похвал, –
но то, что меня отличало,
ни разу никто не назвал.

А может быть, в том и забота,
что люди, о чувствах трубя,
пытаются слушать кого-то,
а слышат?.. А слышат – себя!

Так что же – напрасна работа,
которая шла, становясь
рыданьем альта и фагота?

Напрасна гармонии вязь,

которая соединила
в единый четыре смычка
и чья непонятная сила
мгновенно сближает века?

Напрасны бессонные ночи
и те исступлённые дни,
когда получаться не хочет,
хоть жилы из тела тяни?

И даже нечаянный праздник,
когда поднимается зал, –
он тоже, выходит, напрасен?

– Напрасен, – мне опыт сказал.

– Но что же тогда не напрасно?

– Когда ощутил торжество,
что то, что ты создал, прекрасно,
и больше не ждёшь ничего –

ни славы, ни даже признанья,
тем более славы навек,
и ежели есть пониманье,
то это родной человек,

а если любимая рядом
и в ней пониманье живёт,
то большей награды не надо –
её лишь Всевышний даёт.

И, значит, не будет накладно,
что в доме великая тишь.

Портрет не окончен – и ладно:
ты жив, и любим, и творишь!..