поэма сонетов

ИГРА

Среди моих забот есть некая игра;
на первый, беглый взгляд она – игра без правил.

Но сложный, строгий мир таит её кора –

я даже для себя устав её составил.

Заняться той игрой не в силах детвора:
игра стеклянных бус – забава умудрённых,
которым ведом труд и ведома муштра,
и с ношею такой не справится ребёнок.

В той ноше вся судьба, вся жизнь – твоя сестра,
все познанные вглубь науки и искусства, –
а после чудеса выходят на-гора
в усилиях ума, в распахнутости чувства.

У них отменный вид и безупречный вкус –
а в общем пустяки: игра стеклянных бус!

ШКОЛЯР

Шёл рядовой урок родного языка;
учитель приводил грамматики примеры.

И вдруг я ощутил, что звучная строка
являет образец и вольности, и меры.

Был мерой сам напев, подобие манка,
зовущего зайти в просторные тенёта,
в которых вольность есть, и есть наверняка:
обычные слова пригодны для полёта!

Но детские года, но слабая рука,
круженье головы, стеснённое дыханье…

А позади – тома, пространства и века,
и хоть из кожи вон – лишь робкое порханье.

И двадцать лет пройдёт, и тридцать лет пройдёт,
пока случится он, мечтаемый полёт.

СТУДЕНТ

В читалке верхний свет немного приглушён,
зелёный абажур, вниманье на пределе –
я в добрый водоём как будто погружён:
читаю дивный том Георгия Шенгели.

Как истый виртуоз мне объясняет он,
что и в большом труде, и в самой малой пьесе
быть равными должны свобода и закон,
что весь построен лад на этом равновесье.

Я был наивно юн, я был тогда влюблён,
огромный шар земной качался под ногами,
и музыка, что шла ко мне со всех сторон,
рассудку вопреки была в мажорной гамме.

Но я-то знал уже – и знаю до сих пор:
чтоб состоялся лад, мне нужен и минор.

ПОДМАСТЕРЬЕ

Мой мастер был хромой и тяжело больной,
но в молодости он заметным был боксёром.

Увесистый кулак лежит передо мной,
кладя конец пустым и долгим разговорам.

Нет, что вы – не битьё; мы с нежностью сплошной
друг другу говорим и непростые речи.

Нет, это просто знак, где правдою одной
возводится барьер, и нужно, не переча,

испить её не враз, как пьют водицу в зной,
а медленным глотком, как сильное лекарство.

Зато проходит срок, и крылья за спиной
сулят полёт – и с ним венчание на царство.

Мой мастер отошёл, но свой оставил знак –
перед неправдой слов увесистый кулак.

ПОСЛУШНИК

Я много долгих лет молчал в монастыре,
где разрешались лишь молитвы и молебны.

Я уходил к труду, вставая на заре,
я верил, как и все: труды – они целебны.

Я тихо в келье жил, как мышь в своей норе,
никак не бунтовал, не возражал запретам.

Но что греха таить – душа рвалась к игре,

наполненной умом, звучанием и светом!

И вот затылок мой в обильном серебре,
дверь справа от меня, окно в решётке – слева.

И в холоде зимы, и летом на жаре
я научился ждать без паники и гнева:
 

ложиться и вставать, молиться, есть и пить,
и верить в мой черёд, и серебро копить.

МАСТЕР

Пришла пора войти в когорту мастеров
и направлять игру с наставниками вместе.

Оно, конечно, жаль, что стар и нездоров,
но признан как-никак, и похвалы – без лести.

Со мной моя игра, мой неизменный кров,
спасение моё от бурь и потрясений.

Когда иду на плац, сомненья поборов,
я не один в игре – со мной мой добрый гений.

Но в памяти моей не исчезает ров,
где сгинула семья, когда я был ребёнок.

Игра – она игра, но вывод мой суров:
меж нею и судьбой зазор предельно тонок.

А ежели не так, то есть изъян в судьбе.

А может быть, в игре. А может быть, в себе.

ПАМЯТНИК

Приходит час такой, что погасает свет –
не в доме до утра, а в мире и навеки.

Приходит он ко всем, и вариантов нет,
и человек лежит и не подымет веки.

Всё кончилось навек: не написать портрет,
не выдумать сюжет, не выиграть сраженья,
не поиграть с дитём, не сочинить сонет –

на всём теперь запрет стремленья и движенья.

Тот час идёт ко мне, и на исходе лет
я говорю себе, что прожил их без лени
и верю потому, что будущий поэт,
неведомый сейчас, в грядущем поколенье

две-три моих строфы возьмёт в свою игру –

и весь я в тлен уйду, но весь я не умру.