поэма

 

1.

 

Я сам себе объяснить не могу,
откуда пришли они,
как появились в моём мозгу
прожекторные огни.

Я вижу как бы сквозь мелкий дождь,
сколько хватает глаз,
убитый тысячами подошв
серый лагерный плац.

А на скрещении тех огней,
тех беспощадных лучей -
словно бы сцена, и на ней
четверо скрипачей.

 

Что они делают в этом аду,
где звуки – лишь плач да крик?
Неужто с лагерным бытом в ладу
Моцарт, Шуман и Григ?

Концертных залов забыт уют –
облик войны суров.

И всё-таки инструменты поют
в свете прожекторов!

И штурмбанфюрер с помоста глядит
на тех, кто играет внизу,
и, позабыв про воинский вид,
не утирает слезу.

 

Он горд – это он обнаружил их,
известней которых нет.

Сперва случайно нашёл двоих
и создал из них дуэт.

Потом уже прицельно искал,
сомнения поборов,
и вот ещё двоих обласкал
признанных мастеров.

Для них сказал он: – Да будет свет! –
в мире, что брошен во тьму.

Четыре гения! И квартет
принадлежит ему!

 

Их привезли из разных земель
и поместили в аду.

Первым Лаза́р покинул Брюссель
в сороковом году.

Из Вены Йозеф, из Праги Давид,
из Ленинграда Абрам,
и каждый немыслимо был знаменит
там, где жил, и не только там.

А тут, чтоб их бытие пресечь,
нужны были только срок,

холод, голод, болезнь – и печь:
такой рутинный итог.

 

А штурмбанфюрер прибавил паёк,
вселил в утеплённый барак,

дал инструменты – в общем, помог
выпрямиться кое-как.

Они послушны: что босс велит,
играют почти с листа.

А босс – любитель и эрудит –
знает людей и места,
где ещё сохраняются в тишине
коллекции редких нот,
где и сейчас, вопреки войне,
шедевр ценителя ждёт.

 

Гармония, правда, чуть-чуть не та –
басо́вой основы нет:
всё же две скрипки и два альта

не создают квартет.
Но в том и приманка для знатока,
изыска тонкий тайник:
на всей планете наверняка
такой состав не возник.

Они закончили. Босс молчит
несколько долгих минут,
ладонью потом о ладонь стучит
и произносит: - Гут!

 

И продолжает, как дирижёр,
подняв изящную трость:
– Через неделю к нам в Собиб́о́р
приедет высокий гость –
сам группенфюрер; он меломан,
любит старинный лад;
в лагере невозможен орган,
но квартету он будет рад.

Делаем так: Букстехуде, Бём,
а на закуску Бах.

Итак, работайте ночью и днём,
за совесть, а не за страх.

2.

 

Комендатура, конечно, не зал,
но сойдёт за салон.

Группенфюрер, прикрыв глаза,
в музыку погружён.

Программа исполнена. Он рукой
подзывает к себе квартет:
– А что, мастера, красоты такой
в еврейской музыке нет?

А ну-ка сыграйте мне на заказ,
чего не играли давно.

Я знаю – наверняка у вас
что-то припасено!

 

Паузу резко прервал Давид –

решенье пришло само:

– Деи Росси л’Эбре́о сейчас прозвучит,

«А шири́м аше́р ли-Шломо́».

И вот две скрипки и два альта
стали играть хорал,

и в нём такая была красота,
которой никто не знал –

ни тот, знаток, ни тот, меломан,
тем паче никто другой, –
но все понимали: тает обман
при встрече с правдой нагой.

 

Пели скрипки и пели альты
то, что не пелось давно.

Мелодия шла с такой высоты,
где и дышать мудрено.

И говорил семнадцатый век,
в двадцатом веке звуча,
о том, как давно презрел человек
ничтожество палача.

В хорале, который уже не забыть,
читалась простая суть –
что тот, кто тело может убить,
душе не страшен ничуть.

 

Последний аккорд. Спокойный поклон.

Как на сцене, стоит квартет,
словно не было войн, и зон,
и всех беспощадных лет,

и только музыки торжество,
и жизнь победила мор,

и группенфюрер молчит мертво́
и мёртво глядит в упор.

Потом встаёт, элегантен, сед,
глаза – два осколка льда:
– Концерт окончен. А этих – нет
и не было никогда.

 

И выходит, отбросив стул,
своей охраной храним,
и штурмбанфюрер вдруг стал сутул
и молча пошёл за ним.

А скрипачи побрели гуськом
в свой утеплённый барак,
и каждый не мог не думать о том,
что завтра – конечный мрак.

Но в те же сутки, как Божий гнев,
была бомбёжка в ночи,
и штурмбанфюрер погиб, не успев
артистов пригнать к печи.

 

3.

 

В Швейцарии есть городок Роттервиль,
в городке старинный собор.

Красив его благородный шпиль
на фоне далёких гор.

Собор акустикой знаменит
и ещё орга́ном своим,
и светская музыка тут звучит
раз в неделю по выходным.

Событие семидесятых лет
живёт в афишной строке:
всемирно известный Венский квартет
даёт концерт в городке.

 

В программе – классики разных стран
и новое есть письмо:
Ма’ая́ни – фрагменты поэм «Кумран»
и «А шири́м аше́р ли-Шломо́».

И была эта музыка так свежа,
словно гро́зы гуляли здесь,
и объём от органа до витража

переполнен озоном весь,
и была в том лёгкая, что ли, печаль
о чём-то небесном таком,
что в суете мы теряем, а жаль,
и только мечтаем тайком…

 

К тому, кто первую скрипку играл,
подошёл в антракте старик –
сед, элегантен: – Последний хорал
воистину был велик!

Могу ошибаться – поправьте меня,
я был бы ошибке рад, –
но нечто похожее слышал я
лет тридцать тому назад.

– Вы не ошиблись, – он слышит в ответ
словно бы залпа гром. –
Похожее вам играл квартет
в лагере, в сорок втором.

 

– Не понимаю. – Мой вам совет:
не торопите года.

Ведь я из тех, которых нет
и не было никогда.

Вы позабыли свои слова,
свою прощальную речь,
которая нас превращала в дрова
и направляла в печь.

За эти слова суди вас Бог –

я прочно запомнил их,
я, единственный из четырёх,
оставшийся ныне в живых.

 

Глаза зажглись ледяным огнём,
застыло лицо старика
и проступили резко на нём
два каменных желвака:
– Вы других не сто́ите слов,
и если хотите знать,
я стар, но и сегодня готов
их повторить опять.

Увы, сегодня такой приказ -
не во власти моей,
но уверяю, настанет час,
чтоб возродиться ей!

 

Не совершу я особый грех,
тот повторив приказ:
немец, француз, и швед, и грек –
равно не любят вас.

А если Европа вам не  указ,
то под сводом иных небес
точно так же не любят вас
индиец, араб и перс.

– Вы правы, – устало сказал скрипач, –
на это не возразишь.
Так что ж мне, палач, ложись и плачь?
Или – живи, как мышь?

 

Нет! Тысячелетий неспешный бег
мне твердит о своём:
сотни народов исчезли навек,
а мы, евреи, живём.

Задайте вопрос, почему же так,
и дайте честный ответ:
десятки империй ушли во мрак,
а мы, гонимые, – нет.

И то, что сегодня узнали вы,
легло на тот же мотив:
ваши вожди тридцать лет мертвы,
а я, вопреки им, – жив.

 

И музыка из невозможной страны
звучит в свободной стране,
и, слушая, люди понять должны,
на чьей Господь стороне.

А мы – мы знаем, что с нами Он,
Его негаснущий свет;
мы записали Его Закон,
выше которого нет.
А музыка… Что же, в ней красота,
служу ей, покуда жив.

И всё. На свои вернёмся места –
кончается перерыв.

 

Декабрь 2007 – февраль 2008

 

_______________________________

Примечание

«А шири́м аше́р ли-Шломо́» (иврит) – «Песни Соломона». Сочинения под одним и тем же названием принадлежат итальянскому композитору 17-го века, еврею по национальности Деи Росси л’Эбре́о и современному израильскому композитору Ами Ма’аяни, который использовал некоторые мотивы итальянца.